Понятия "войны справедливой" и "войны несправедливой", ставшие основой современного учения о войне и мире, проистекают из римско-католической схоластики, стремившейся минимизировать войну как грех, с одной стороны, и оправдать – с другой. Впервые эти понятия появляются еще у блаженного Августина, они превращаются в одну из основных черт идеологии так называемого каролингского ренессанса, а затем крестовых походов, и законченную форму обретают в XIII в. в творениях Лаврентия Испанского, Иоанна Тевтонского и почитаемого католиками святым Раймунда из Пентифорта. В своей "Сумме случаев" (Summa casibus) последний определяет также и сумму признаков, отличающих войну справедливую от несправедливой. Они таковы: 1) по лицу, объявляющему войну, оно должно быть светским, но ни в коем случае не духовным; 2) по объекту – целью войны должна быть защита "достояния"; 3) по причине – лицо, объявляющее войну, должно мыслить о том, как "добыть мир"; 4) по духу – война должна вестись бесстрастно, то есть без ненависти и желания отомстить; 5) по власти – война объявляется именем церкви или Принца (то есть монарха). В дальнейшем эти общие положения перешли и в протестантский мир и получили свое полное развитие у создателя теории современного международного права Гуго Гроция.
В окончательно наступившее Новое время они "отбросили мертвую голову" клерикализма и предстали в своем обнаженно-"скелетном" виде. Таким их воспринял и марксизм, где церковь заменяется классом (советская теория также делила войны на справедливые и несправедливые) и современный либерализм, настаивающий на повсеместном внедрении прав человека и гражданского общества – любыми путями, в том числе военными. В последнем случае очень характерна популярная сегодня на Западе книга Майкла Уолцера "Споры о войне", в которой с типологически тех же самых позиций (защита прав человека, справедливость, христианские ценности и т.д.) оправдываются борьба с "мировым терроризмом", война в Югославии и Ираке. Сегодня на очереди очередной "справедливой войны" – Россия.
Так что же такое "справедливая война"? Идея эта, в конечном счете, сводится к следующему. Война есть грех, поскольку нарушает одну из десяти заповедей Моисеевых и уподобляет ее ведущего первому братоубийце Каину. Однако поскольку война в падшем мире неизбежна, следует "облегчить совесть" человеку, изначально рефлексирующему по поводу собственной греховности, в том числе и в связи с войной.
В этом смысле учение о войне справедливой и войне несправедливой оказывается своего рода психотерапией, причем в случае католицизма, конечно, несравнимо более высокого порядка, чем в случае оправдания войн за "пролетариат" или права человека. В то же время, разумеется, и в первом, и во втором, и в третьем случаях речь идет только лишь о прикрытии совершенно конкретных политических или экономических интересов, об их идеологическом оправдании.
В прошедшем столетии наиболее радикальную критику такого "иудеохристианского" (так сама себя называет западная цивилизация) понимания войны предлагали своему народу и другим народам Европы германские национал-социалисты. Они постулировали "освобождение от самой идеи совести" и рефлексии по ее поводу, полагая эту идею вторичной и связанной с общей деградацией человеческого мира. Однако, в конечном счете, нацистская "критика совести" растворялась в чистом пантеизме, поскольку от самого дохристианского мира в тогдашней Германии сохранялись лишь романтические, "психические остатки": нацисты искали утраченное преемство в Тибете, Гималаях, на Пиренеях, но главного они так и не открыли, и прежде всего потому, что, подчинившись общему внешнему и внутреннему давлению "евроатлантизма", то есть того же "иудеохристианства", ринулись на Восток, на тот народ, в недрах которого как раз и хранилось – и продолжает храниться – это самое главное, эта самая искомая нацистами "святая чаша Грааля", "изначальная Сирия", Suria, или "Русия", как до сих пор именуется Россия в старообрядчестве.
Оговоримся заранее: термин "иудеохристианство" и "иудео-христианская цивилизация" мы используем только потому, что их использует сам Запад как в своей самоапологетике, так и в самокритике (например, у Алена де Бенуа). На самом деле корни "евроатлантической идеи" мы легко найдем также и в Древней Греции (Демокрит, софисты, Сократ), и в Древнем Риме (от Полибия до стоиков). Но в западном христианстве они проявились особенно отчетливо.
Православная традиция решает эту проблему принципиально иначе. Война является не сама по себе грехом, а лишь его следствием, как и все на земле, однако чрез нетварные божественные энергии сам грешный человек становится "богом по благодати". Это и не морализм западного христианства ("иудеохристианства"), и не пантеистский имморализм "новоязычества" (того же германского нацизма). Это нечто Третье.
На самом деле отношение православной традиции к войне полностью тождественно отношению к стихии пола. Если для западной традиции сексуальность и есть сам первородный грех, то в православии эта проблема вообще рассматривается многогранно: блуд есть только следствие прародительского греха (обозначим даже разницу словоупотребления), имеющего чисто духовную и здесь, на земле, неизреченную природу. Секс есть глубокое падение Божественной Любви, Божественного эроса в человеке, однако все же несущее его отблеск и печать (об этом писали св. Дионисий Ареопагит и преп. Максим Исповедник). Так же и война, где господствующей страстью является, однако, не вожделение, как в случае блуда, а ярость (по святоотеческой терминологии). Война обнажает глубинную природу падшего человека.
Не будем забывать: сама по себе смерть – и история, и само по себе историческое время, в котором разворачиваются войны, – и есть главные следствия прародительского греха. Именно поэтому православие – в отличие от католицизма – и не создало собственного особого "богословия войны", как не создало и "богословия секса". Однако то, о чем "не лесть есть глаголати", православная традиция – в ее высших, дораскольных, проявлениях – изображала языком не только иконописи, но и священного религиозного искусства. Таковы, например, древнерусские "китоврасы" и "змеедевы" на вратах и рельефах в Александровой слободе и во Владимире, в храме Покрова на Нерли и Юрьеве-Польском, или Древо Иессеово в Московском Кремле (характерно, что все это в XVII-XIX вв. тщательнейшим образом уничтожалось параллельно введению семинарского, полузападного богословия). Но таково и "умозрение в красках" о войне, которому "повезло" более, чем "умозрению любви" – по понятным причинам: война стучалась в двери каждый день. И здесь, конечно, прежде всего следует назвать знаменитую икону XVI в. "Церковь воинствующая" из Успенского собора Московского Кремля (см. иллюстрацию на стр. 80-81). Характерно, что на этой иконе во главе Церкви воинствующей, поражающей "древнего змия" и подвизающейся против него, изображается не епископ, не митрополит и не патриарх, а православный царь на коне ("конный"), в то время как над Церковью воинствующей и Торжествующей (небесной) сам Христос, Царь Славы.
Изображение всадника-змееборца становится и гербом Московского царства ("ездец" или "царь на коне"), типологически совпадающее с общеправославными изображениями святых воинов – Георгия Победоносца, Димитрия Солунского и др. Равно как и самого Михаила Архангела, которому царь Иоанн Васильевич Грозный написал канон Ангелу Грозному Воеводе – победителю Князя Тьмы, "змия древнего". Но Георгию Победоносцу тезоименит – прямо или косвенно, в качестве "народной этимологии" – и первый русский монарх – Рюрик ("Юрик") – кстати, на недавно найденном камне на его (предположительно) кургане есть трудноразличимая надпись: то ли "Григорий", то ли "Георгий" (мы полагаем – второе) – не христианское ли это имя Князя? – а последний, согласно "Откровению Мефодия Патарского", православный царь носит имя Михаила (впрочем, согласно "Повести об антихристе" XV в., имя царя сокрыто в языках"). Отсылка к "конной" символической родословной есть и в именах династии Романовых, новгородские предки которых носили родовые имена Кобыла, Жеребец, Шевляга и проч. сравните испанское caballero или французское chevalier. (Нем. "конунг", konig, king, то есть "князь" от "кънязь", то есть опять же "конный").
Что же до самого змея, то здесь все еще сложнее. Ведь и змеедева – образ тайной любви, сокрытой от человеческих взоров, может оказаться образом как глубочайшего падения, так и "царерождения". Эти образы взаимно соотносимы. "При приближении к сущности все двоится", – писал Доминик де Ру, чьи слова любил повторять Жан Парвулеско. Именно в этом сюжете перед нами выступает глубинная "преонтологическая" архаика, каковую тщетно искали и не находили те, кто стремился перечеркнуть саму онтологию греха, те же нацисты.
Современный русский историк И.Я. Фроянов высказывает (вслед за В.Я. Проппом) такие соображения: "Между князем и змеем, возможно, устанавливается какая-то связь, которая заслонена в былинных сюжетах более поздними впечатлениями и дальнейшим развитием эпических мотивов. Наиболее осязательна эта связь в былине о походе Вольги. Это связь прямого родства. Здесь она не подновлена и не затемнена последующими наслоениями. С точки зрения происхождения мотива, согласно наблюдениям В.Я. Проппа, "рожденный от змея (то есть прошедший сквозь него) есть герой. Дальнейший этап: герой убивает змея. Их историческое соединение дает: рожденный от змея убивает змея".
В этом контексте воинский – и царский – змееборческий подвиг указывает на разделение бытия и небытия (не в негативном, "ничто", а в смысле "сверхбытия"), как на акт предвечной жертвы в недрах Самой Пресвятой Троицы, память – пусть искаженная, – о каковой существовала и в дохристианском ведении, а затем выраженной в православной иконографии. Поэтому только инок, аскет, а равно и царь, святой воин по определению, могут понять как огненный смысл войны, так и огненный смысл любви. Этот смысл принципиально не может быть понят "собственником", "средним классом", "буржуа", для которого легитимно только деление войны на справедливую и несправедливую и любви – на деторождение и разврат. С частичным благословением – и там, и там – первого и необходимым осуждением и отсечением второго. Необходимым, следует повторить, для земной жизни. Но и инок, и царь – не от мира. В этом на самом деле истинный смысл спора между Иоанном Грозным и князем Курбским, в котором они не могут понять друг друга: первый говорит о sacrum – о Красном Царе и "красной войне", второй – о справедливости – о Белом Царе и "белой войне". В их споре проступает русское противостояние XX в. Потому "белые" оказались, в конечном счете, воинством запада, а "красные" – воинством востока. Несмотря на формальное православие первых (катафатический путь) и формальный "атеизм" вторых (апофатический путь). Несмотря на частичную правоту (с точки зрения "справедливости") и общее предательство (царя и его семьи) тех и других. Вопрос принципиально переходит в иную плоскость, точнее, иное пространство.
При этом как раз то, что царь принесен в жертву, обнаруживает его глубинную сродность "преонтологическому", которую на иконах олицетворяет именно змей. И.Я. Фроянов также указывает: "Вполне вероятно, что, в отличие от мифа и сказки, в эпосе слияния змееборца со змеевичем не происходит, хотя иногда Добрыня и Алеша Попович могут оказаться в каком-то смутно угадываемом самими певцами родстве с князем. Князь-змеевич и князь, подчиненный воле Змея, противопоставляются богатырю, который не допускает проглатывания и силой вырывает у Змея какие-то блага, одерживает победу над ним. Такая неслиянность диктуется историческими условиями и причинами. Князю-змеевичу наиболее зримо в былине о Микуле и Вольге противопоставлен пахарь Микула, хотя противопоставление это не абсолютное, поскольку герои решают совместную задачу". На историческом же уровне решение этой "совместной задачи" и есть священная война, которая священна вне зависимости от того, справедлива она или нет.
Можно даже сказать, что само деление войн на справедливые и несправедливые – это десакрализация бытия, по которому пошел мир Запада (то есть, заката). Русское (как и вообще любое традиционное) сознание просто таким образом не мыслит. Война не может быть справедливой или несправедливой – как не может быть справедливой или несправедливой болезнь или смерть. И то, и другое, и третье – посещение Божие. Внесение разделительного рацио, стремление к установлению справедливости в мире под началом неких, подобных ветхозаветным, судей, то есть то, чем занимаются ныне США и вообще североатлантический мир, не уводят человечество от самоуничтожения, но лишь погружают его в эту бездну. Разыгрывая "моральные мистерии", Запад вот уже не первое столетие и, быть может, даже не первое тысячелетие устанавливает на земле огромный концентрационный лагерь, уничтожение которого и есть священная война.
Отсюда следует важнейший вывод: Россия в течение всей своей истории несправедливых войн не вела. Бывали политические ошибки, которые приводили к тому, что война велась не с теми противниками и не с теми союзниками. Такова, например, антитурецкая установка патриарха Никона и царя Алексея Михайловича, приведшая сначала к расколу Русской церкви, а затем сделавшая своей заложницей всю династию Романовых. Такова установка антигерманская (проанглийская), дважды ввергшая нас в войны не на той стороне в XX в. (впрочем, антирусская установка Гитлера здесь ничем не лучше – она была даже более явной). И русско-турецких войн (кроме Крымской, которая на самом деле была антизападной), и двух мировых войн надо было бы избегать, а точнее, воевать не на той стороне-с Турцией против Европы в XIX в., с Германией против Англии и Франции (в Первой мировой) и с Германией против Англии и США – во Второй. Но мало ли что "надо было бы..."
Может ли быть война ошибочной? Да, может. Но в тот момент, когда война начинается, она становится священной. Мгновенно, окончательно и бесповоротно. Свои оборачиваются "конным", враги – змеем. Быть может, на самом деле это священный брак, и враг есть я сам. Но это только если смотреть оттуда, в обратной перспективе. Тем более с этого момента уже не имеет значения то, что было до. Есть только то, что есть. Ни Ленин в 1914-м, ни Власов в 1942-м не имеют никакого оправдания. Кстати, оба они оправдывали свою измену именно апелляцией к "справедливости", необходимостью борьбы с "проклятым царизмом" или "тираном Сталиным". Оба они – так или иначе – наследники католической схоластики и "иудеохристианского Запада". Как и современные "политсодомиты" (по меткому высказыванию Виталия Аверьянова), то есть апеллирующие к НАТО и ЕС, с одной стороны, либералы – против "имперско-черносотенно-коммунистической" Москвы – с другой – псевдонационалисты – против той же Москвы, но только "имперско-поповско-азиатской". Ибо и там, и здесь – рефлексия о "справедливости" против живой истории. Против священной войны, которую веками Святая Русь ведет против всей "концентрационной вселенной".
Сегодня нам брошен вызов. Запад, закат, Атлантика собирается вести против России справедливую, с его точки зрения, войну – войну за ценности права, демократии, рынка, собственности, республики и гражданского общества. Нам же в этом случае придется вести войну священную. То есть такую, которая не имеет причины, лица, объекта. Которая идет потому, что идет. Но мы победим в этой войне лишь в том случае, если в нас пробудится то, что неверно именуется коллективным бессознательным, поскольку все, что сокрыто в нем, есть на самом деле не бессознание, а сверхсознание. Сверхбытие, которое превыше бытия. Сверхбог святого Дионисия Ареопагита. И Конный, и Змей в лучах Спаса Ярое Око.
Святые Отцы (в частности, преподобный Иоанн Спаситель Лествицы) учили о перенаправлении страсти и ее конечном преображении. С православной точки зрения, война есть преображение ярости, подобно тому, как супружество есть преображение вожделения. На иноческом уровне это бесоборчество и стяжание Духа Святаго. А в миру
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна:
Идет война народная,
Священная война.
Эти строки уже стали таким же образом первообраза, как и икона XV в. "Церковь Воинствующая", именуемая также "Благословенно воинство Небеснаго Царя".
09.03.2007
Источник: Политический журнал
