Страсти по Булгакову

Телеканал "Россия" предложил для повторного просмотра телесериал по роману М.Булгакова "Мастер и Маргарита" в постановке режиссера Владимира Бортко. С точки зрения репертуарной политики этот шаг вполне объясним. Интерес к фильму, поставленному по культовому роману, огромен. Все-таки роман принадлежит к числу наиболее ярких бестселлеров мировой литературы прошлого века. А в нашей стране всякий, причисляющий себя к "думающим людям", знает роман наизусть. Говорить цитатами из текста – хороший тон.

Именно поэтому телеверсия практически никого не устроила. Иначе и быть не могло. Оценку фильма в большинстве случаев формировало ревнивое чувство к собственному даже не пониманию, а ощущению романа, которое всегда кажется единственно глубоким и верным. Отсюда страстность, неизбежный перехлест в суждениях первых рецензий и дискуссий. Но время, как всегда, умиротворяет и дает возможность подумать о явлении более спокойно. Хотя тема расширительного понимания добра вряд ли может быть исчерпана сегодня.

Конечно, фильм Бортко – трактовка, версия. Конечно, акценты в нем расставлены, а пожалуй, что и самочинно расставились по одному из возможных многочисленных вариантов прочтения художественного текста. Почему хочется использовать конструкцию пассивного залога в определении фильма?

Сдается, что результат получился несколько неожиданным для самих создателей кинопроизведения. Ибо в многочисленных интервью, публиковавшихся в разных изданиях, в том числе и в телеинтервью, они определяют внутренние задачи фильма с точностью до наоборот к полученному результату. Это можно объяснять мистикой булгаковского текста, можно свойствами подлинно художественного произведения объективировать явления даже помимо воли его создателей (вспомним про "зеркало русской революции"), но это так.

Главное в предложенной трактовке: фильм Бортко – про Воланда. Про то, как в Москве появилось абсолютное зло, как с ним сталкивались разные люди и как словом или делом, волею или неволею делали свой непоправимый выбор. Это, если вдуматься, стержень и романа, и фильма. Конечно, человек всегда стоит перед необходимостью выбора. Удивительная формула Булгакова, виртуозно выявленная на экране Бортко, как раз в том и состоит, что выбор этот осуществляется не в заявительной форме и не в экстремальных, а во вполне обыденных обстоятельствах, практически всегда в состоянии уныния, усталости от жизни, между прочим.

В реальности всегда плотно перемешаны радостная красота мира (отблеск рая) и неиссякаемый драматизм социальности (дыхание ада). И всегда есть и будет искушение прорваться на светлую сторону, отгородившись от мира большими деньгами, уходом в "толстовство", в "нети", наконец соглашением с Сатаной.

Но есть акцент, который делает концепцию фильма просто открытием в булгакововедении. Воланд – абсолютное зло. И интеллигентские попытки оправдать свое припадание ко злу творческой свободой или джентльменскими манерами замаскировать бездну – несостоятельны. Есть зло и Добро. Не может быть допустимых пропорций зла. Ложка дегтя бесповоротно портит бочку меда. По слабости нашей приходится признать: к сожалению.

Очевидно, Басилашвили – гениальный актер. Ему удалось за человеческой оболочкой героя ощутить и передать присутствие глухого мертвящего холода, который поглощает всех, кто добровольно оказывается в зоне его действия. Холодная неподвижность, имя которой – Ничто.

Воланд Басилашвили – это не просто персонаж, важный, но один из героев. Это концепция романа, более того – это космологическая формула авторского мира писателя, а затем и авторов фильма. Причем особая пикантность ситуации состоит в том, что создатели фильма во множестве произносили либерально патентованные тексты про свободу выбора, про страшную тотальность сталинщины, что лучше сатана, чем отсутствие демократии. Но все эти слова глохнут и обесцениваются, когда сталкиваешься с холодной пустотой глаз Воланда, глаз, которые не удостаивают даже презрением.

С первого же появления на экране в Воланде Басилашвили явно ощущается его неотмирность. Он – нездешний. И не в этно-политическом, и даже не в человеческом, а в метафизическом смысле. Он – не от мира людей, от которых отделен зоной мертвого холода, непроницаем даже для его свиты.

Как это делается актерски? Непостижимо. Но удивительно портретное решение. У Воланда голова ящура с пергаментными складками кожи и совершенно пустые глаза Абадонны. Поразительно, но у Воланда-Басилашвили нет взгляда (поистине, глаза – зеркало души). Порой в глазах на миг мелькает любопытство и сразу гаснет, потому что ничего нового ему не удается увидеть. На своем веку он повидал маргарит с мастерами – "люди как люди".

Воланд Басилашвили отчетливо и принципиально состоит из двух половинок. Первая – добродушная некрасивость старого джентльмена, чуть насмешливая учтивость, за которой – ленивая игра с самоуверенным Берлиозом. А вторая половина – неподвижная безысходность вечности.

Именно эта ледяная отрешенность его облика и опрокидывает сложившуюся традицию восхищения особой притягательностью справедливого всесильного существа, знающего, как раздать сестрам по серьгам. В герое Басилашвили нет ничего от веселого всемогущества Пеппи Длинный Чулок для взрослых. В действиях Воланда нет любви. Никакой. Ни к кому.

В фаустовской традиции Воланд должен быть красивым и ироничным, искрометным – мешок с остротами. Он – сострадательный участник всех земных сюжетов, ну, по крайней мере, заинтересованный кукловод. И острит для одобрения публики. А публика – это мы.

У Бортко и Басилашвили ничего подобного не наблюдается. У их Воланда и любопытства-то было чуть. Прибыл в Москву в двадцать девятом году, приподнял веко, чтобы взглянуть, каковы людишки здесь. Как везде: гадость и квартирный вопрос. И у приезда – деловая цель (организация бала). Как грамотный менеджер Отец всех менеджеров понимал, что работники должны получить некоторую компенсацию. Гонорар. Он никого не ненавидит, никому не желает зла. Он просто бездонно равнодушен.

И то, что любовь к роману и ревнивая нелюбовь к фильму не иссякают, свидетельствует, что в этих произведениях задеты подлинные нити бытия, схвачена правильная схема. Булгаков понял изначальную логику. Сатана всегда кажется другом человека, кажется, что он всегда выступает на стороне человека. А он просто ничего не требует от человека.

Он всегда готов принять во внимание ужасающие исторические, социальные и климатические обстоятельства. Человек в этих обстоятельствах просто не может существовать комфортно. А комфорт – базовая ценность этого мира. Зло обязательно наделяется сокрушительным обаянием, иначе его бы просто не существовало.

И, напротив, христианство совершенно очищено от обаяния. Сын Человеческий ждет от человека готовности отказаться от фантомного обаяния зла, претерпеть, даже если увеличатся страдания, и без того невыносимые.

Обаяние зла начинает открываться в Новое время. Еще у Шекспира ни Шейлока, ни Ричарда III нельзя назвать обаятельными. Даже традиционный "обаяшка" Фальстаф, если читать текст, а не смотреть сценические варианты, в этом смысле очень сомнительная личность. А вот Мефистофель уже – прелесть. Афоризмами восхищает, просится для цитирования. А уж ХХ век злом просто не может налюбоваться.

Но заданный Булгаковым в романе вопрос – как перемочь ужас мира – реален. С положением дел земных действительно трудно согласиться. Особенно если ты талантлив, неповторим, если совершенно очевидно ты обращаешься к потомкам. Стремление к покою и творчеству вполне понятно. И такая дорога возможна. В конце концов, Снежная Королева предоставила Каю и то, и другое. Но в отсутствие Любви это вылилось только в пустопорожнее решение головоломок. А это и есть ад. В данном случае оглушительная пустота. Этот путь, по логике кинематографического текста, выбрали булгаковские Мастер и Маргарита.

И все же мрачное падение, вернее, вознесение к черным ангелам – вовсе не единственная дорога для любящих и неповторимых. Знала ранняя советская эпоха и другие решения, другого Мастера и другу его подругу.

Например, история жизни и любви Алексея Федоровича и Валентины Михайловны Лосевых. Обстоятельства их жизни еще жестче, и сопровождались они сомнениями, бунтами, горьким сокрушением, что Господь их не слышит. И все же приходили к молитве сквозь слезы и горечь, к верности. И как точно на них оправдались слова "рукописи не горят"! Знал Воланд, что говорил. А ведь горели у Алексея Федоровича, и не раз.

Странное сближение судеб – литературных героев и реальных людей. Правильный вопрос ставил Булгаков, правильный ответ нашел Бортко. И, может быть, не такой уж странной покажется репертуарная политика телевидения, приурочившего первый показ сериала к Рождественскому посту, а второй – к Великому посту. Самое время задуматься, к какому полюсу ты двигаешься.

20.03.2007