Знак протеста. Интервью с лидером группы "ДДТ" Юрием Шевчуком

"Я абсолютно не политический человек, у меня просто есть свое мнение, и все", – уверяет лидер группы "ДДТ" Юрий Шевчук.

"Ребята, знаю, холодно, но нас раз в год по телевизору показывают, давайте еще споем", – попросил Юрий Шевчук собравшихся в Переделкине на даче Булата Окуджавы, где состоялся концерт – презентация нового альбома группы "ДДТ" "Прекрасная любовь". Мог и не просить, потому что все гости готовы были слушать его песни хоть всю ночь напролет. Он снова пел свою знаменитую "Осень". И улыбался так, словно разгадал тайну мироздания. Юрий Шевчук 16 мая отметит свой юбилей. Время, чтобы подвести полувековой итог своей жизни. "Ну что ж, задавайте свои вопросики, вопросы..." – сказал Юрий Юлианович корреспонденту "Итогов", затянулся сигаретой и прищурил глаза...

– Ельцин умер, а с ним ушла и целая эпоха, частью которой вы были...

– Был, да. Впору спрашивать, а что это вы не умерли еще? (Смеется.) Но, знаете, мои взгляды на эту историческую личность разнятся со взглядами либеральной интеллигенции. Я иногда спорю по поводу Ельцина и его роли в нашей новейшей истории.

– Тем не менее вы были одним из тех, кто творил вместе с ним историю в памятном 1991-м.

– Да какую там историю творил? Так, горлопанил, и все. К сожалению, мы, если говорить о царе Борисе, с разных сторон наблюдали те движения духа, которые были в стране. Я прожил свою жизнь, он свою, причем в немножко разных странах, хотя каждая из них и называлась Россия. И болело у нас по-разному. А если и одинаково, то о разных вещах. Не считаю себя человеком эпохи Ельцина. У меня было больше разочарования в те времена.

– Что именно разочаровало?

– Война в Чечне была отвратительна. Просто отвратительна. Потом 1993 год... Тот же Севастополь, отданный по глупости. Я недавно выступал в этом городе перед русскими моряками. Когда Борис Николаевич сказал: "Мне ничего не надо", больше опешила Украина, чем Россия. Они просто изумились этому подарку. Ну как так?.. Но, с другой стороны, о мертвых или хорошо, или ничего. Историки лет через сто – двести оценят плюсы и минусы правления Ельцина. Я слишком эмоционален. И необъективен, конечно. Нет, один плюс все же есть – при нем была, конечно, и анархия, но все же и свобода слова. Этого уже не отнять. Не то что сейчас.

– А что сейчас? Либералы считают, что у нас наступает тоталитаризм. Но масса народу в упор его не видит. Может, и нет никакого тоталитаризма вовсе?

– Посмотрите на методы подъема в нашей стране патриотизма и национального самосознания. Они настолько похожи на старые добрые брежневские времена... Опять поиск внешнего врага: Америка, Грузия – не важно, кто именно. Отлучение русского человека от внутренних проблем. Все эти движухи – "Мы", вы, "Наши", ваши. Этот плакат бесконечный, здравицы по поводу правительства и его могучей ежедневной работы и заботы о русском народе. Попса, разлитая медом по всем телеканалам и эфирам, абсолютный ноль в гражданской тематике и социалке. Я, как человек, это вижу. И можно ли теперь утверждать, что никакого отката нет? И той жажды рабства, о которой я написал в новом альбоме. Гениальный принцип, когда ты насосался, нажрался так, что у тебя из всех кранов в ванной течет нефть высшего октанового числа, а ты хочешь Сталина, блин, ты хочешь строем... И у тебя жесточайшая ностальгия, и олигархи поют на кухнях тайком комсомольские песни. Такая почти всеобщая радость...

– Не любите вы олигархов...

– Я люблю людей. Но олигархов, наверное, нет, скорее жалею. Ведь они же глубоко несчастны, бедные олигархи. Они несвободны. Сидят и трясутся за свое добро. Счастливы люди, которые могут отказать себе во многом.

– А как же материальные потребности?

– В них-то и нужно себя ограничивать. Вот мы не снимаемся в рекламе, не пропагандируем на каждом углу пиво – в результате большие деньги проходят мимо. Помните, когда в начале 90-х открылся занавес, все ринулись покупать заморские штучки. И я не был исключением: тащил в дом все, что казалось новым и таким прогрессивным. Потом начались евроремонты. У меня некоторые друзья помешались на них. Сделал евроремонт у себя дома. Затем понеслись всякие посудомоечные машины, холодильники и прочее, и обязательно одной известной немецкой марки, – покупал их маме... И вдруг в один день понял: так может продолжаться до бесконечности. Стоп. Мы никогда не насытимся, не сможем удовлетворить своих материальных потребностей. Чем больше у нас всего будет появляться, тем больше нутро наше ненасытное будет требовать. Жить надо в рамках разумного.

– Следуя вашей логике, чем больше себе отказываешь, тем ты счастливее?

– Да, именно так. Хорошо, когда человек может взять и отказать себе в чем-то. Избавиться хотя бы от собственного рабства. Ведь рабство душ – совершенно непостижимая вещь.

– У вас нет ощущения, что тогда, в начале 90-х, вас использовали как знамя? Вы боролись за идею, а кто-то другой в это время...

– Не только ощущение есть, но и ясное осознание того, что нами попользовались, а потом скомкали, подтерлись и выбросили, словно одноразовую салфетку. Я именно поэтому и не поддержал перед президентскими выборами в 1996-м все эти "Голосуй или проиграешь!". Хотя как только меня не зазывали, деньги немалые предлагали. Но "ДДТ" была одной из немногих групп, которые отказались участвовать во всем этом. Кругом одна фальшь.

– По-вашему, политика может быть честной?

– Я убежден, что политика может быть честной и абсолютно открытой. Для меня политика начинается с отношений двух человек. Вот наша с вами беседа – тоже политика. Мы искренни друг перед другом, смотрим в глаза. У меня нет никакого бизнеса в вашем журнале, у вашей редакции нет никакого бизнеса в моей группе. Мы никого не рекламируем, говорим спокойно и четко. Разве это не здорово? Люди просто не понимают, насколько чудесно так жить. Как было бы хорошо реанимировать такую политику... Вот вы меня насчет политики пытаете, а я ведь не иду туда. Я абсолютно не политический человек, у меня просто есть свое мнение, и все. Политика для любого художника – это я и государство. Как-то ехал в машине и по радио услышал Розенбаума: "Я Родину свою люблю, но ненавижу государство!" Хотя и странно слышать такие строки от человека, который теперь и сам – часть этого самого государства, но фактически с его словами согласится, наверное, любой пишущий человек в нашей стране.

Юрий Шевчук в пятьдесят ощущает себя лучше всего: "В восемьдесят буду ворчуном и брюзгой, в тридцать был слишком пылким и горячим, а сейчас стал зрелым".

(Фото: Андрей Замахин)

– Никогда не посещала мысль сбежать?

– В жизни не было ни одного мгновения, когда бы захотелось уехать отсюда. И очень этому рад. Когда в 1991-м случился августовский путч, я оказался в Польше. 19-го числа какой-то поляк сказал мне: "У вас там всех убили: Горбачева, демократов". Вы ведь знаете – чем дальше ты находишься, тем больше мифов вокруг. Мы с моим другом Серегой Морозовым мчались в польский порт на единственный корабль, который уходил в тот день в Россию, и молились только об одном: чтобы нас пустили туда. Было не важно, что будет дальше. Мы очень испугались, что не сможем вернуться обратно. Такси везло нас мимо посольств: американских, немецких... Стояли огромные очереди человек из четырехсот русских торгашей и проституток, которые просили политического убежища. В этот момент Серега достает бутылку водки и говорит: "Юра, блин, надо выпить". А поляк оборачивается к нам и вздыхает: "Сейчас не то время, чтобы вам пить". Я это на всю жизнь запомнил. Мы пробрались на паром и долго болтались на рейде – нас не пускали свои же эсминцы около Калининграда. Очень долго: час, полтора, два. Каждая секунда была дорога, потому что там наши близкие, родные. Нам еще таких плетей по мозгам понадавали разговорами, что было ощущение, будто мы уже на стадионе Ленина сидим за колючей проволокой, все демократы. Серега не выдержал: "Все, пойду вплавь". До берега, если говорить морскими терминами, было мили полторы. "Я тоже", – ответил я ему. Вот правда. Эсминцы стали расходиться, мы вошли в порт Калининграда, и первое, что я спросил у полутрезвого таможенника, ставившего печати: "Ну как тут?" Он смотрит на меня своими стеклянными глазами: "А что? Водка такая же, хлеб такой же. Все нормально". И знаете, это меня не убило, это так меня обрадовало! Я понял, что на самом деле опять двадцать пять. Где-то революция, а где-то Россия живет и ждет весьма покорно очередного проявления стихии и провидения.

– Повторись такое сегодня, тоже кинулись бы вплавь?

– Не знаю... Жду посылов. А вы знаете?.. В свое время разговаривал с эмигрантами, стариками первой волны, которых сейчас уже нет, чудные люди просто. Я бы не пережил ту тоску и тот метафизический мат, который пережили они, покинув свою родину, уйдя либо через Сербию, Югославию, Болгарию, либо через Турцию в Европу. Не смог бы. Наверное, возглавил бы операцию "Трест". Меня бы купили, продали, опять купили и расстреляли на моей любимой родине.

– Вы все время в борьбе! Против попсы, против режима, против сытой жизни. Не устали еще?

– Ваш вопрос звучит плакатно и вы чересчур упрощаете мою личность. Борюсь, потому что живой... А если серьезно, я и сам не знаю, откуда во мне это. Мне в Киеве друзья шашку подарили. У меня дед по отцовской линии был настоящим донским казаком. У них в крови – биться до конца. Да и татарская кровь примешалась. Горячий темперамент, наверное, тоже дает себя знать.

– Кстати, о татарской крови. Получается, у вас был духовный выбор, но вы предпочли православие исламу. Почему?

– Традиция! Мы все впитываем с детства. Вокруг меня жили люди, которые ходили в церковь, молились Богу. А с исламом я плотно познакомился в чеченскую войну. Изучил Коран от корки до корки, причем в разных редакциях. Хотел понять происходящее. Я уверен: в школах надо обязательно вводить религиоведение. Объяснять детям в доступной форме основные постулаты верований. Причем пусть изучают и православие, и остальные религии.

– Но детский ум не в состоянии разобраться в конфессиональных тонкостях...

– Ошибаетесь. Дети как раз лучше взрослых все воспринимают. Сознание маленького ребенка открыто для всего, тогда как у взрослого оно засорено всякой шелухой. Самые гениальные стихи слагаются в молодом возрасте, а вот в зрелом человек способен вывести свою философию.

– Своих детей в приказном порядке водили в церковь?

– Нет. Старший сын просто ходил со мной на службы. Я вообще не понимаю, как можно говорить, что православие лучше того же ислама. Это смахивает на православный ваххабизм, как сказал мне однажды диакон Андрей Кураев. Чувствуете, как хорошо сказано-то?

– Вы упомянули слово "традиция". Юрий Шевчук – традиционалист?

– До глубины души. Традиция – единственное, что крепко держит нас на земле.

– Какая именно традиция удерживает вас в нашем грешном мире?

– Хотите ответ в двух словах? Движение вперед было присуще всей моей семье. И я не изменяю этой традиции. Двигаться к цели.

– Что за цель?

– Когда я был мальчиком, ставил перед собой какие-то цели. Проходило время, я добивался этого, и что после? Думаете, был удовлетворен? Каждый раз наступала пустота. А дальше что? Только движение.

– Жанр своего последнего альбома вы назвали "русским шансоном", ставя его в один ряд с песнями Окуджавы, Высоцкого, Азнавура. Но те-то пели еще и о любви.

– Как искренно поет о ней Азнавур! Надо пережить подобные эмоции, чтобы так спеть. А Жак Брель? Когда слушаю его песню, посвященную продавщице цветов, насквозь пронизанную любовью, не поверите, как волнуюсь. Даже сейчас мурашки по коже бегут. Самая гениальная песня о любви. Я прошел путь от квартиры-мастерской, которую он снимал, до Монмартра, где жила эта барышня. Мне стало понятно рождение каждого его слова.

– В Париж ездили на гастроли?

– Я там иногда бываю. Сейчас записываю новый диск на студии недалеко от Эйфелевой башни. Но поселился специально на Монмартре, в месте, пропитанном искусством, духом художников и музыкантов. И что удивительно, ведь многие русские художники приезжали в Париж. Тот же Врубель. Помню, как провел у его "Демона" в Третьяковской галерее весь день, пока меня не выгнали из музея.

Где еще я мог поселиться в Париже? Конечно, на Монмартре. Снял себе небольшую старенькую студию рядом с храмом Сакре-Кер. Потрясающее зрелище. Из окна видны толпы туристов. Они суетятся у подножия собора и щелкают своими фотоаппаратами. Огромная кишащая масса. Каждое утро, открывая окно, мне хотелось кричать: "У меня все нормально!" Вообще во Франции хорошо работается.

Несмотря на свой "средневековый возраст", Шевчук по-прежнему собирает толпы поклонников – и своих ровесников, и совсем молодых

(Фото: Андрей Замахин)

– Вот это да! Шевчук, который все время говорит о том, что жить и творить можно только в России, теперь уверяет в обратном.

– Люди меняются. Мне все-таки уже 50 лет – важный рубеж. И скажу вам, что в этом возрасте ощущаю себя лучше всего. В восемьдесят буду ворчуном и брюзгой, в тридцать был слишком пылким и горячим, а сейчас стал зрелым. И мне хочется работать. Иногда даже не в России. Понял это, когда стал записывать в Париже свой альбом. Там забываешь обо всей суете, наружу лезут совершенно иные мысли. Я много думал о Бунине, о Нуриеве, об эмиграции и о России, конечно, тоже. Встречался с Мариной Влади, Константином Казанским (аранжировщик Высоцкого, парижанин с 30-летним стажем. – "Итоги"), со многими замечательными людьми... Вначале пугал парижан своей манерой разговаривать. Французы говорили мне: "Юра, ты что так кричишь? Мы тебя прекрасно слышим". И я задумался: правда, к чему все время надрывать голос? Сбавил обороты – самому приятнее стало. Привык в России орать, чтоб услышали...

– Записаться во Франции сами напросились?

– Это был обоюдный интерес. Французы подобрали песни, которые могут быть понятны европейскому слушателю. Слова непонятны, а музыка цепляет.

– В Европе шансонье зарабатывают еще и большие деньги. У нас это возможно?

– Да почему же нет? Зарабатывают и у нас. Может, не так много.

– С точки зрения верующего человека бизнес и совесть совместимы?

– Думаю, да. Я знаю верующих людей, которые занимаются бизнесом и при этом делают много хорошего. Один банкир, например, восстановил тридцать храмов. Его кабинет увешан их фотографиями. Человек отдает деньги на доброе дело. Бывают же случаи, когда человек кается и жертвует все свои накопления тем, кто в них нуждается, а сам начинает совсем другую жизнь.

– Да, но тогда он перестает быть бизнесменом...

– Давайте все же оставим им возможность осознать собственные грехи. Может, в один день увидим, как Абрамович отдает свои яхты, футбольный клуб и все, чем владеет, в обмен на покаяние. Не один же я с возрастом меняюсь.

– Решили уже, как отпразднуете юбилей?

– Поеду в Париж и выпью там бутылочку вина за собственный день рождения.

– Вы же обещали накрыть 16 мая по этому случаю столы на улице Ленина в Уфе и реку Белую переплыть.

– Чего спьяну не ляпнешь? Нет, планы меняются. Хочется просто подумать о жизни.

– Про пропуск на Мавзолей, чтобы посмотреть, как сын Петр марширует на параде Победы, тоже просто так ляпнули?

– Пошутил (смеется). Хотя один мой друг достал мне билет на трибуну у Мавзолея. И я сидел и смотрел, как мой сын, гвардии-матрос Петр Юрьевич Шевчук, в составе отдельной гвардейской бригады морской пехоты Балтийского флота, во второй коробке, в четвертой шеренге, левофланговым прошел по Красной площади. А надо мной и над ним было одно хмурое, дождливое небо.