Вся монашеская и пастырская жизнь архимандрита Рафаила (Карелина) проходила (и проходит) на иверской земле, и воспоминания о ее подвижниках и подвижницах воспринимаются подчас как некое откровение о людях, которые служили и угождали Богу в этом удивительном краю и о большинстве из которых мы знаем, к сожалению, так мало. История о монахине Марфе из книги отца Рафаила "Дыхание жизни" (которая вышла в издательстве Саратовской епархии) вряд ли оставит хотя бы кого-нибудь равнодушным.
Есть грузинские женщины, которые обладают каким-то особым врожденным аристократизмом, в них с самого рождения дышит дух древнего благородства, еще не стертого нашим развратным и меркантильным временем. Этот аристократизм чужд манерности, а тем более высокомерия, свойственных чаще всего низким и пустым натурам. Напротив, такие люди просты и непосредственны, но эта простота не переходит в вульгарность; она проникнута особым утонченным и в то же время естественным внутренним изяществом. Эти люди, даже приняв монашество, не теряют душевного обаяния; оно как бы соединяется с духовностью и придает ей в общении с людьми особую красоту и мягкость. Я употребил слова "есть женщины", а может быть, надо сказать "были", как говорят о розах глубокой осенью. Такой женщиной была монахиня по имени Марфа, родом из Пшави – горного района, из одного села, расположенного около Тианети. Судьба этой монахини сложилась необычайно и во многом трагично. В юности она увлекалась верховой ездой и была искусной наездницей, ее даже несколько раз просили сниматься в кинофильмах, когда нужно было снять какие-то особо опасные эпизоды. Однажды во время скачек конь не смог преодолеть преграды и упал на землю. Она разбилась так сильно, что уже не могла продолжать свои занятия. Затем последовал брак, кончившийся глубокой травмой: она полюбила правнука знаменитого поэта Важа-Пшавела, который давно домогался ее руки. Родные Марфы были категорически против этого замужества, считая, что ее жених унаследовал от своего великого деда только имя. Они поставили Марфе ультиматум: если она выйдет замуж за него, то пусть забудет свой родной дом, сестер и братьев – она становится чужой для них навеки. У горных народов такая клятва похожа на анафему, и они считают долгом чести исполнить ее. Но Марфа решилась на замужество, и здесь ее постигло разочарование, вернее, потрясение, способное убить человека. Родные оказались правы. Она осталась одинокой в мире, но приняла удар в свою грудь как волю Божию и решила, что это – призыв посвятить свою жизнь Богу. Нередко Бог отнимает у людей все, чтобы дать им несравненно больше – Себя Самого. Она приняла монашеский постриг и с каким-то мужеством и решимостью пошла по этому трудному пути, где духовные ямы – преграды, возводимые демоном, пламя наших страстей, призраки прошлой жизни – делают его более трудным, чем путь каскадера. Казалось, что она рождена для монашества, а ее прежняя жизнь служила только периодом испытания, чтобы показать ей, как непрочна радость этого мира, в какую горечь превращается его призрачное счастье, какая ложь таится в глубине человеческих сердец.
Даже внешне монахиня Марфа была необычайно красивой. Когда она шла по улице, то, случалось, люди останавливались и засматривались на нее. Казалось, что она сошла со старинного портрета, на котором художник постарался запечатлеть красоту царевны. Но главное в ней было – духовная красота. Лицо ее озарял внутренний свет, тихий и ровный; особенно поразительны были ее глаза, в них чувствовалась какая-то сокровенная тайна – это тайна молитвы. Что отражалось в ее взоре? Она смотрела на всех с состраданием, так, как будто понимала боль каждого человека и хотела сказать ему: "Я пережила подобную боль, а теперь нашла свое счастье; это счастье открыто для всех, и оно недалеко от тебя".
Аристократизм в обращении – это не подчеркнутое, не наигранное, а внутреннее уважение к каждому человеку. В ней была какая-то особенная ласковость, но не ласкательство, скорее ласковость, связанная со строгостью, та ласковость, которая не допускает ни одного грубого слова или движения, которая не может оскорбить или уязвить другого человека, кто бы он ни был. Казалось, что если бы она жила во время гонений, то молилась бы с чувством сострадания за своих палачей.
Впервые я встретился с ней у Музея искусств Грузии. Был праздник Нерукотворного Образа Христа Спасителя. Одна из древнейших икон Нерукотворного Образа, прославившаяся своими чудотворениями и называемая Анчисхати*, находится в Музее искусств. Я решил после службы в церкви поклониться чудотворной иконе. Но вышло так, что праздник совпал с теми днями, когда музей был закрыт, только охранники сидели у дверей. Они сказали, что никого из сотрудников музея нет, и они не имеют права пропустить ни одного человека, хотя бы он был членом правительства. Нам рассказали, что несколько верующих, в том числе священников, уже приходили утром, но, узнав, что музей закрыт, они ушли. "Мы им ничем не могли помочь, – сказали охранники; судя по форме, это были офицеры внутренних войск. – Приходите завтра". Я решил хотя бы помолиться у здания, где находился чудотворный образ. Это была бывшая Тбилисская Духовная Семинария, давно закрытая большевиками и превращенная в музей. В это время подошла монахиня и, взяв у меня благословение, спросила, почему я стою у двери. Я объяснил ей, что, к сожалению, музей не работает, и мне посоветовали прийти на следующий день. Она сказала, что тоже пришла помолиться перед Анчисхатским образом, и, войдя в вестибюль, начала что-то говорить охране. Вдруг подошел человек, который оказался заместителем директора музея. Он работал в своем кабинете над диссертацией и зачем-то спустился вниз. Монахиня обратилась к нему и затем, выйдя из вестибюля, позвала меня. Заместитель директора музея сказал, что он сделает исключение и сам проводит нас. Охранники удивленно переглядывались друг с другом. Мы вошли в зал, называемый "золотым фондом", где хранилось самое большое сокровище Грузии – старинные иконы, большинство из которых были сделаны на металле.
Я слышал, что это самое богатое в мире собрание кованных на серебре икон. Не раз я бывал в этом зале, но там всегда толпились туристы. Искусствоведы громко объясняли им, к какому веку и к какой школе принадлежит икона, – так, как будто это была коллекция светских картин. Туристы смотрели на иконы словно невидящими глазами. Я постоянно ощущал, с одной стороны, присутствие благодати, как бы невидимого светового поля около древних святынь, а с другой стороны, не соответствующий святыне дух выставки, монотонный шум голосов, словно я видел перед собой драгоценный камень, вложенный в коробку из-под сигарет, – этот постоянный диссонанс иконы с чуждой ей средой, в которую она перенесена. Иконы в музее казались мне мучениками, заключенными в тюрьму. Обычно я становился поодаль от образа и молился в промежутках между двумя группами туристов, одна из которых отошла, а другая еще не подошла к иконе. Эта пауза молчания между двумя зазубренными слово в слово монологами гидов-искусствоведов казалась мне каким-то световым коридором, через который я мог, собравшись с мыслями, приблизиться к образу. И опять в краткое, как будто сжатое пространство тишины, в котором едва успела сделать вдох душа, врывается гул посетителей, над которыми властвует, как над стадом сигналы вожака, металлический монотонный голос гида, которого могла бы свободно заменить запись на кассете. Впрочем, в Музее искусств посетители и служащие вели себя корректно и не позволяли себе развязных выкриков и смеха, как случалось во время экскурсий в храмах, когда гиды, чтобы привлечь внимание своих подопечных, которым было глубоко безразлично, в каком году храм был построен, а в каком – капитально отремонтирован, начинали шутить и издеваться над религией, а в ответ им, вроде аплодисментов, слышался хохот туристов, похожий на свиной визг.
Многие из посетителей музея искренне восхищались блестящей техникой древних мастеров, но они не видели самого главного – духовного плана иконы, того духовного света, который льется в мир через нее. Они восхищались иконой так, как восхищаются живописью Рембрандта или картинами фламандских художников. Я вспоминаю рассказ из византийской хроники. Греческий царь Василий, названный "болгаробойца", захватил в плен десять тысяч воинов. Он велел выколоть им глаза, оставляя каждому сто первому по счету воину один глаз, а затем отпустил их на родину: каждую сотню слепых сопровождал пленник с выколотым глазом. Так они вернулись на родину, но не узнали ее, слышали голоса своих родных, но не видели их. Пусть простят меня служащие музея, но туристы казались мне слепыми, не понимающими, где они, а гиды – их одноглазыми проводниками, которые видят только одну сторону иконы, только линии и краски...
Но надо сказать, что даже во времена гонений и хрущевской похабщины большинство работников музея относились к священнослужителям с вежливостью и участием, как будто они чувствовали в глубине души, что владеют чужим, церковным, имуществом, что икона создана для молитвы, что место ее в церкви. Надо отметить, что во время коммунистического режима, когда молитва в общественных местах была запрещена как административное и даже уголовное преступление, служащие музея обычно не делали замечания верующим, которые опускались на колени перед иконами и целовали их.
Каждый раз я входил в золотой фонд музея, как в царскую сокровищницу, как в пещеру, где были спрятаны от мира груды золота и алмазов, о которых я читал в детстве.
Главная добродетель для христиан – смирение; но если говорить о величии народа как о духовном величии, то оно приоткрывается через занавес истории, через мглу минувших веков в этих нескольких залах, где собрано немногое из того, что было, что чудом уцелело в пламени нашествий и революций, и это немногое остается главным сокровищем Грузии. Даже если бы от прошлого осталось только лишь несколько икон, необычайных по своей глубине, то они, как "Картлис цховреба"*, поведали бы о тех веках, когда Грузия и Православие были синонимами крестоносного народа.
Но икона – это не памятник, даже не памятник славы. Икона – это одна из форм мистической жизни Церкви. Я видел каменную лестницу в горах, она вела к пещерному монастырю. Огромные каменные плиты, служившие ступенями, были в течение многих веков истерты, как будто отшлифованы, монахами-подвижниками, которые поднимались по ним на горы и спускались вниз к источнику воды. Эти камни стали гладкими и блестящими, как мрамор. Каждая икона, хранящаяся в музее, подобна лестнице, нижняя ступень которой касается земли, а верхняя уходит в необозримую высоту небес. Я видел ночью в горах огонь; мне казалось, что он рядом, но мой спутник сказал мне, что это костер, который пастухи разожгли на склоне соседней горы, и нас разделяет много верст. Икона с нами, мы можем обнять ее рукой, дотронуться своими губами и ощутить металл как знак того, что икона чувствует наш поцелуй. Мы можем ощутить сердцем силу благодати – этот невидимый нимб, которым икона окружена. И в то же время она смотрит на нас из вечности, свет ее льется с Небес, начало и конец ее – в духовном мире; она одновременно с нами и далеко от нас, но далеко для того, чтобы приблизить нас к тому источнику света, который, отражаясь в ней, падает на землю.
Наша жизнь соединена со смертью; это две сестры, обнявшиеся друг с другом. Их взаимные объятия – это время, которое сделало их неразлучными спутницами. Духовный мир – это мир, где нет смерти, где не властвует время; это мир вечного света, где нет черных теней небытия, где настоящее не исчезает в пропасти прошлого, где благодать Божия преображает все Его творения; это мир богоподобия, который открывает, к которому зовет и в который включает душу человека икона. В молитве перед чудотворной иконой душа ощущает неведомую ей высшую реалию бытия. Освобождение от рабства времени – это соприкосновение конечного с бесконечным.
Икона – это пророчество о преображении мира и начало его преображения, это картина богоподобия, которая становится дверью в мир бесконечного богоуподобления как содержания вечной жизни, начинающейся внутри нас.
Больше всего в музее сохранилось икон Спасителя, Божией Матери и святого великомученика Георгия. Божия Матерь – символ любви. Святая царица Тамара называла Деву Марию "Госпожой и Царицей Грузии". Святой Георгий – символ мужества; он покровитель иноков. Образ святого Георгия – свидетельство о том, какой огромной ценой – крови и жертв – сохранил грузинский народ Православие. Если бы можно было собрать кости мучеников за веру и сложить из них башню, то она достигла бы горных вершин; если бы можно было собрать кровь, пролитую за Православие, то она могла бы окрасить реки и озера Грузии в алый цвет. Если бы кто-нибудь захотел записать все имена замученных за имя Христа в книгах, то ему не хватило бы для этого целой жизни. Первый царь, который объединил земли Грузии в единое государство, был Георгий [1]. Царь, который поднял Грузию из руин после нашествия монголов, был Георгий, получивший имя Блистательный [2]. Последний грузинский царь был Георгий [3]. Но во все времена защитником Грузии был Георгий Победоносец. Можно сказать, что Грузия окружена, как крепостными стенами, храмами святого Георгия. В каждом городе и почти в каждом селении или в его окрестностях есть церковь во имя святого Георгия. На склонах и вершинах гор, в ущельях и дебрях лесов народ воздвигал церкви во имя святого Георгия. В лабиринте скал, где, казалось, никогда не ступала человеческая нога, путник может внезапно встретить руины древнего храма, где камень с изображением святого Георгия свидетельствует о том, что ему было посвящено это древнее святилище.
Я входил в залы золотого фонда, как в царский дворец, где должен предстать перед лицом Царя Неба и земли, Ангелов и людей, Творца видимого и невидимого мира, Владыки вечности и времени. В духовной жизни всегда все новое. Если человек будет молиться перед иконой, то увидит, как оживает ее лик. Это не визионерство и не внушение, это действие благодати на душу человека, когда открывается ему в иконе проекция духовного мира и его собственной души. Я чувствовал благодарность к людям, которые сохранили эти иконы ценой огромных трудов и лишений. Хотя некоторые из этих людей были неверующими, они любили свою родину и смотрели на иконы как на часть ее истории. В истории бывали случаи, когда государство устраивало резервации для сохранения жизни какой-нибудь части населения, которой грозило уничтожение или вымирание. Эти люди были оторваны от своей жизненной среды, помещены в другую, искусственную среду; благо это или зло? – И то и другое. Так и иконы были спасены от уничтожения новыми вандалами или от продажи за деньги в частные коллекции новыми иудами, но теперь, с окончанием гонений, сам музей, где находятся иконы, стал походить на резервацию, огороженную стеной. Иконы сохраняются, но в то же время они пленники. Большая заслуга в сохранении древних икон принадлежит грузинской эмиграции, но сами иконы, вынесенные из храма, становятся похожими на людей в эмиграции и изгнании, покинувших свою родину.
--------------------------------------------------------------------------------
* Именование этой чудотворной иконы связано с названием городка Анчи, который ныне находится на территории Турции; "хати" (груз.) – икона.
* "Картлис цховреба" – "Житие Картли", сборник грузинских летописей XII-XVIII веков.
1 – Царь Георгий I (+1027).
2 – Царь Георгий V (+1346).
3 – Царь Георгий XII (+1800).
Источник: Православие и современность
