Ислам и история: политика и миф

Занимаясь мифами, в особенности мифами о героях и их борьбе с чудовищами, волей-неволей касаешься политики. Вся эта мифология оказалась очень даже "политической", т.е. в этой политике, которая развернулась на наших глазах, проглянула архетипическая схема. Однако знание схемы или ее обнаружение в конкретных событиях вовсе не дает уверенности в правильности интерпретации. Во всяком случае, один элемент схемы обозначается достаточно ясно: демонический мир, его методы и цели. Здесь, действительно, все по схеме. Много сложнее с богами, которые борятся с демонами. Это и понятно: боги никогда не присутствуют непосредственно в среднем мире, а только через своих посредников или частичные воплощения-аватары. В том, что касается демонов, то они присутствуют без всякого остатка в силу одномерности и отрицательности своего анти-бытия как имеющего исключительно деструктивную направленность. Слепота и фатальность принадлежат этому отрицательному бытию.

Боги участвуют в Троянской войне и даже вмешиваются в битву на одной стороне или на другой, но для людей они остаются невидимыми. И если Диомеду удалось увидеть и даже ранить Арея (Илиада V, 778-863), то лишь в силу специальной способности, которой только для этого случая и с целью удаления бога войны с поля битвы его наделяет Афина. В действительности речь идет не о способности, а о превращении Диомеда в бога, но только на очень короткое время. Это превращение совершается в результате перемещения Диомеда на другой онтологический уровень, на котором происходит битва богов. Боги и люди разделены онтологически: и как люди, так и боги не могут перейти границу, разделяющую небесный и земной уровни. И когда боги переходят эту границу, они – уже не боги, а частичные воплощения самих себя, хотя их божественная эссенция остается нераздельной и неизменной. Существует много мифов в самых различных традициях о человеческих помощниках богов. Но и эти помощники, строго говоря, не являются людьми, а перерядившимися в людей богами. Одиссей, встречающий и не узнающий Афину, говорит ей, когда она сама объявляет себя герою: Смертный, и самый разумный, с тобою случайно, богиня, / Встретясь, тебя не узнает: во всех ты являешься видах (Одиссея XIII, 312-313: перевод В.А. Жуковского), таким образом и здесь мы имеем дело не с самой богиней, а с ее частичной и временной аватарой. Еще ясней ситуация, когда она принимает обличье конкретных персонажей: Ментора, например, сопровождающего Телемаха в его путешествии.

В индийской мифологии онтологическая невозможность для бога непосредственно и полностью войти в земной мир обозначена очень конкретно. Вишну в Рамаяне воплощается в четырех братьев в строго арифметической последовательности: половина – Раме, половина другой пловины – Бхарате, а половина половины – двум другим братьям, которые должны служить двум старшим (Рамаяна I, 16). Рама порождается с целью убийства демона-ракшасы Раваны, ставшего досаждать даже богам. Но убить его может только человек. В действительности его убивает не человек, а бог, перядившийся человеком, тем самым боги обманывают демонов. Основное оружие демонов – обман, и поэтому победить демонов можно также только обманом. Обманывают все: боги и демоны. Это в мифологии.

В философии мы имеем майю, космическую иллюзию, но идет она всегда от мифологического прото-обмана, хотя и сублимированного как магическая потенция. И все же воплощение не проходит без последствий для бога. Он что-то теряет от себя, но не в своей вечной небесной эссенции, а когда входит в низшую онтологическую сферу, распадаясь на ряд частичных воплощений. Рама, хотя и воплотившийся бог, как бы бессознательно или на ощупь движется к своей основной цели. Он как бы забывает о своей божественной эссенции. Это как бы не означает, что он делает вид, что забыл. Он в самом деле все или почти все забыл: переход на другой онтологический уровень означает потерю памяти, которая восстанавливается через весь жизненный путь божественного героя.

Но причем здесь политика? Политика относится к делам среднего мира, в котором божественный герой борется с демоном-чудовищем. Он борется с ним не в верхнем мире, не в нижнем, а в среднем. Здесь я вспоминаю не какого-нибудь богословского писателя, а мифологию (в первую очередь, индийский эпос, где нет разделения на мифологию и политику). Борьба Геракла с Кербером не составляет исключения: герой приводит адского пса в средний земной мир, где тот делается вполне безвредным. В Апокалипсисе Иоанна борьба происходит на небе, но все же дракон падает на землю и запирается под землей. В некоторых мифах демоны хотят изгнать богов с неба и даже иногда им это на время удается, но никогда никакой демон не добирается до высшего мира Брахмы, стоящего над всеми другими мирами, более того, именно от Брахмы он получает свою силу в качестве дара за свой аскетический подвиг. Тоже вроде бы парадокс: почему Верховный бог дает дары демонам, которые ставят в опасность даже мир богов? Правда, он же указывает способ (единственно возможный), который позволяет богам нейтрализовать этот дар и победить демонов. Ответ содержится в самом мифе: аскетизм (тапас) в индийской мифологии означает жар, который имеет целью собирание энергий, но когда им занимается демон, т. е. существо с отрицательным знаком, он приводит к поглощению энергий, ставя под угрозу существование космосистемы. Дар Брахмы останавливает на время это поглощение, указывая одновременно средство, которое позволяет богам нейтрализавать демона-аскета, ставшего своего рода черной дырой. В этом пункте начинается "политика", поскольку от свободного циркулирования космических энергий (откуда бы они ни приходили, из каких бы тайных и опасных недр ни добывались) зависит существование земного мира. Демоны стремятся блокировать источники энергии, чтобы навсегда закрыть космо-исторический процесс, попосему основным делом божественных героев становится их открытие или, вернее, противодействие закрытости и сохранение открытости как необходимого условия для всякого космического и исторического процесса.

* * *

В регенсбургской речи Папы Ратцингера, вызвавшей очередные исламские страсти, я заподозрил тайное присутствие Шеллинга. Вот, что этот последний говорит об исламе: "Ислам означает не что иное, как целую, нераздельную религию; мослем значит "всецело преданный единому". И все позднейшее начинаешь понимать, когда понял древнейшее. Люди, оспаривающие монотеизм Авраама или считающие мифом весь рассказ о нем, вероятно, никогда не размышляли об успехах ислама – о столь ужасающем преуспеянии той части человечества, что на тысячелетия отстала в развитии от тех, кого ислам побеждал и покорял; лишь чудовищной мощью прошлого можно объяснить эти успехи, мощью, какая восстав вновь, разрушительно и опустошительно внедрилась во все то, что тем временем стало и сложилось. Мохаммедово учение о единстве Бога никогда не произвело бы такого переворота, если бы оно с изначальных времен не жило в этих сыновьях Агари, мимо которых, не оставив следа, прошло все время, разделяющее их родоначальника и Мохаммеда. С христианством же возникла религия, которая не просто исключала политеизм, как исключал его иудаизм. Как раз в той самой точке развития, где было преодолено косное, одностороннее единство, вновь суждено было воспрянуть древней, первозданной религии в ее фанатической слепоте, коль скоро она и не могла предстать иной в несравненно более развитую эпоху. То была реакция (здесь и далее курсив наш. – М. Е.) не только против кумиропоклонения части арабов во время Мохаммеда – той части, что продолжала вести кочевой образ жизни, но и против мнимого многобожия христианства, которому Мохаммед противопоставил косного, неподвижного Бога праистории. Все тут взаимозвязано – закон Моисеев воспретил его приверженцам вино, подобно тому как отвергали его рехавиты" (Шеллинг 1989, 299-300).

Запрещение вина более чем логично: с вина начинается история stricto sensu, вино есть рафинированный продукт истории. Примитивные племена пьют воду и объедаются ядовитыми грибами (ср. шаманские "техники экстаза"), в результате чего у них возникают видения. В пустыне курят гашиш и никогда не пьют вино. Запрещение вина – реакция пустыни против культурной долины, символом которой стала виноградная лоза, а также оливковое дерево. Благодаря дару Диониса, демоническое (безвременное) существование становится человеческим (историческим):

(Еврипид. Вакханки 275-287: перевод И. Анненского)

Афина, спорящая с Посейдоном за обладание Аттикой, выводит из земли оливковое дерево (Ovid. Met. VI, 70-81), которое становится символом цивилизованного исторического мира. Не случайно, что именно Афина, богиня-воительница, стоящая на страже мирового закона, спорит с хтоническим богом бесплодных морских вод, таким образом и здесь проглядывает оппозиция между доисторической пустыней и исторической долиной.

Рассуждение Шеллинга поражает своей глубиной. Сейчас, может быть, еще больше, чем в свое время, когда ислам, казалось, окончательно превратил цветущие долины, которые завоевал, в доисторическую пустыню. Ле Бон в своей La civilisation des Arabes не соглашается с тем, что арабы не имели истории и состояли из одних только примитивных племен. Он явно никогда не был в пустыне и не встречался с ее обитателями. Мне довелось однажды поездить по Синаю и даже пить с бедуинами чай и курить самокрутки, сидя с ними в их шатре. Эти синайские бедуины были моей первой встречей с праисторией, с миром кочевников, с их элементарной религией или, вернее, поклонением какому-то неопределенному божеству. Культовое место было обозначено кругом из камней, найденных поблизости, т. е. было "строением", вполне подобающим кочевникам. Все меня там удививило. До сих пор сохраняю доброе воспоминание об этих кочевниках. Особо я тогда отметил отличие и даже несовместимость между этими первобытными кочевниками с их переносным "храмом" из камней и городским ("цивилизованным") арабским плебсом. Эти примитивные кочевники были вне всяких определений городской культуры – они были вне истории.

Размышляя, откуда у этих мирных кочевников-бедуинов вдруг взялась "чудовищная мощь", о которой говорит Шеллинг, вспоминаются индийские аскеты из Махабхараты или Рамаяны, которые тысячу лет стоят бездвижно на большом пальце правой или левой ноги, накапливая этим образом колоссальную энергию. Стоят ли они на этом пальце тысячу лет или один день, абсолютно безразлично: в действительности они просто выходят из времени, а когда обратно в него возвращаются, т. е. входят в историю, их действие, если они себя не сдерживают и поддаются гневу, становится по отношению к ней чисто деструктивным. Мохаммед пробудил этих кочевников-"аскетов", и когда они ворвались в историю, их симпатичные экзотические лица прибрели зловещую физиономию многоликого чудовища. В космическом покрывале Исиды образовалась черная дыра, в которую чуть было не провалился весь мир. Не в первый раз и не в последний: то и дело рвется где-то это покрывало, и богам все время приходится его зашивать.

В Аравии времен Мохаммеда были города, существовала письменность, хотя сам Мохамед не умел ни читать, ни писать, когда сделался пророком (для пророков, впрочем, это и необязательно), были даже поэты (которых Мохаммед, кстати, очень не любил: есть история о поэте, которого он приказал убить за то, что он его высмеивал), и когда история коснулась Аравии, она уже не была совершенно чистой от истории. Но в каком смысле? И здесь мы сталкиваемся с понятием исторического времени, которое конструирует историю в одном или другом смысле. С точки зрения линейного и однонаправленного исторического времени в Аравии никакой истории в собственном смысле не было. А что было? Был какой-то провал или, еще лучше, какая-то запруда времени, которая в какой-то момент страшно и катастрофически прорвалась. Одним словом, была у арабов какая-то история, и они прошли очень даже длительный путь до того момента, когда выделили камнями круг как местопребывание или явление "священного", как сказал бы Элиаде. Но в этом пункте произошла остановка, процесс свернулся в круг, из которого он по каким-то причинам уже не был в состоянии выйти. До сих пор в Африке или Южной Америке находят племена, которые не вышли из каменного века, выпали как бы из времени.

Таким образом, сказать, что ислам идет от совершенной пустоты и безвременья, было бы неверно. Он идет от праистории, как говорит Шеллинг, но в смысле точки-остановки, в которой происходит сворачивание времени. Обратное вхождение арабов в историческое время, потащивших за собой таких же безвременных и безысторичных берберов, турков и других сходных им кочевников (исламизировать часть Индии им удалось только после страшных побоищ, которые до тех пор никому даже не снились, см. Sita Ram Goel), – вот самое замечательное в исламе, его исключительность по отношению ко всем другим мировым религиям. Все они идут из истории, в них нет временных разрывов: их корни в Ведах или шумерских гимнах. Ислам же вышел их каменного кружка праисторических бедуинов. Все остальное – осколки, которые осели на нем, когда, перейдя временной барьер, он страшно разбивал окружающий его исторический мир. Гром от этого перехода со сих пор еще слышится, хотя искусственно увеличенный современной теле-техникой, когда он было совсем затих в болоте, в которое безвылазно осел всесь исламский мир. И в общем-то продолжает там сидеть, хотя возня, которая там постоянно происходит, принимается за движение.

В отличие от других идеалистов у Шеллинга нет логически правильного процесса, и в этом как раз проявляется воздействие мифологии на его философию. Здесь достаточно вспомнить древнегреческую мифологию: в начале является Хаос, из которого рождаются Земля и Небо (Гесиод. Теогония 116-128), которые рождают богов, создающих не-хтоническую систему миру, управляемую не слепыми силами, а разумными законами. Но логическая последовательность постоянно прерывается появлением всякого рода чудовищ, которые нарушают идеальный олимпийский порядок и даже парализуют на время функционирование системы, как в мифе о пленении Зевса змеем Тифоном (Аполлодор. Мифологическая библиотека I, VI, 3). Существенны также теософические занятия Шеллинга, о чем свидетельствует его знаменитая статья о свободе. В ней Шеллинг пытается перевести на рациональный язык то, что может быть высказано только мифом как рассказом о божественных свершениях. Вполне ясные с мифологической точки зрения каббалистические понятия sitra ahra, shvirat-keilim ("другая сторона", "разрыв сосудов") образование мира klipoth ("скорлупы") как локуса, в котором коцентрируются всякого рода остаточные хтонические существа, становятся у Шеллинга довольно неопределенной темной природой. Как бы то ни было (и это самое важное у Шеллинга), даже если логическая схема кое-где не срабатывает, это вовсе не означает, что нет цели, что нет никакого порядка и смысла во всем, что происходит. Всякое событие, даже если оно кажется бессмысленным и фантастичным, имеет логическую структуру. Все, как говорят буддисты, управляется и регулируется кармой, которая может иметь как положительные, так и отрицательные результаты.

В этом пункте, следуя за Шеллингом, перехожу из мифологического плана в рационально-богословский. "С христианством же возникла религия, которая не просто исключала политеизм, как исключал его иудаизм. Как раз в той самой точке развития (здесь и далее курсив наш. – М. Е.), где было преодолено косное, одностороннее единство, вновь было суждено воспрянуть древней, первозданной религии в ее фанатической слепоте" (Шеллинг 1989, 300). Это рассуждение Шеллинга желает сказать, что ислам был и остается чистейшей реакцией против религиозного развития человечества вообще, попыткой аннулировать его результаты. То, что в Коране присутствуют иудаистические элементы и проповедуется единый ("монотеистический") Бог, вовсе не означает, что ислам является вариантом иудаизма и вообще речь идет об одном и том же Боге. Из истории мы знаем, что было много богов и вовсе не потому, что был политеизм, который потом сменился монотеизмом. Современные католики-экуменисты очень любят говорить о единстве монотеистических религий, потому что они почитают единого Бога. Это единство, однако, достигается весьма искусственным и абстрактным образом за счет устранения из этого единого Бога всяких конкретных качеств, рода отрицательной теологии, но с дипломатическими целями, чтобы обойти острые углы. Но острых углов нет там, где ничего нет, в результате чего от этого единого Бога, в самом деле, не остается ничего, а также "диалог" между религиями теряет всякий смысл, становится совершенно пустым – ни о чем. В действительности мы имеем не единого Бога в трех так называемых монотеистических религиях, а трех богов, которые никак между собою не согласуются, проходя каждый через свою специфическую историческую эволюцию и претерпевая постоянную теологическую трансформацию.

Я вовсе не хочу сказать, что Бог есть продукт исторического сознания. Здесь происходит взаимное и встречное движение: не только Бог идет к человеку (открывается), но и человек идет к Богу – но через историю, через рациональное осмысление. Подчеркиваю слово рациональное, потому что оно относится к фундаментальному различию между религиями. Святые книги – это только начальный пункт, т. е. религия становится религией в полном смысле только тогда, когда производится рациональная теологическая обработка начального материала, который становится святым писанием.

В Книге Бытия, например, сразу выделяются чисто мифологические элементы, которые присутствуют во всех даже самых примитивных традициях, вроде воды, например. Причем здесь вода? Сама по себе вода, конечно, не причем, но в качестве символа она обозначает начальное или докосмогоническое состояние. В этом пункте, с того момента, когда вода становится универсальным символом, мы вступаем в область итерпретации, или рациональной логосной теологии, в результате чего воды становятся субстанцией – положительной или отрицательной, если вода интерпретируется как несуществующее, вроде материи-кормилицы у Платона, благодаря которой, однако, имеет место становление (Тимей 50-53).

Жертвоприношение Исаака – другой пример. Начальный материал – человеческие жертвоприношения, которые совершались по требованию богов. Бог вроде бы требует принести Ему в жертву Исаака (первенца), и здесь сохраняется старая мифологическая схема, но интерпретируется она по другому: в действительности речь идет не о жертвоприношении, а о испытании. В этом пункте начальная схема претерпевает двойную интерпретацию, удаляясь еще больше от примитивного жертвоприношения: испытание становится инициацией, а схема жертвоприношения заменяется схемой посвящения. Благодаря этому своему испытанию под видом жертвоприношения Авраам становится посвященным, избранным. Избрание обозначает здесь следующий теологический шаг: схема жертвоприношения становится схемой посвящения, а схема посвящения – схемой избрания. На этом пределе радикально меняется все направление религиозной жизни примитивных кочевников: от хтонических богов, требующих кровавых жертв, они обращаются к небесному богу, который через своих теологов сначала запрещает человеческие жертвы, а потом (во времена пророков) отказывается даже от животных. Важно отметить: запрещение здесь происходит при посредничестве теологической интерпретации.

Все это имеет прямое отношение к теме "ислама и истории", а также "ислама и фашизма". Мифологическая основа нацисткой идеологии более чем очевидна (нацистские идеологи очень любили "мифы"). С точки зрения истории религий, это поворот в сторону хтонических божеств, требующих кровавых человеческих жертв. У исламских террористов это очень картинно представлено: они не просто рубят головы, а совершают жертвоприношение, потому что его требует Аллах, т. е. речь идет не о простом убийстве, а о религиозном акте. То же самое относится к террористическому самозакланию, в результате которого совершающий его сразу и без задержек переносится в рай, где его ожидают всякие и никогда не прерывающиеся удовольствия. Потомки Зигфрида, сжигая в печах евреев, также очень надеялись оказаться в Вальхалле, где мед течет рекой, мясо никогда не убывает и полногрудые Валькирии всегда к их услужению, тем самым и они на свой лад совершали "религиозный акт".

С точки зрения формальной нет никакого основания отказывать в наименовании религии также каннибализму. Ведь, как мы знаем, религия означает связь. Поедая ляжку или другое мягкое место своей жертвы, каннибал осуществляет связь (оставляю без уточнения, с кем или с чем). Разумеется, ислам – религия. Ну и что? Было много всяких религий, но не все они оказались продуктивными, т. е. способными эволюционировать в духовном плане.

Теология – это что-то вроде зеркала: она или отражает или искажает, вследствие чего религия получает одно направление или другое. И они (эти направления) вовсе не безразличны или равны по своей ценности. Каждая религия, идя от своего специфического начального материала, затемняется, обращается в сторону хтонических богов смерти, или высветляется, идет к небу, к жизни. О том, какое направление взял ислам в своей целости, не вызывает более никаких сомнений. Это свое направление он взял с самого начала, но теперь он встал окончательно по темную сторону истории, где, строго говоря, кончается всякая история, даже "темная".

Если следовать схеме, обозначенной Шеллингом, то христианство должно было представлять высший пункт развития, который должен был бы поглотить все другие предшествующие точки. Вместо этого в этой самой точке поднимается самая низшая и грубая точка, для преодоления которой был задуман весь этот логико-исторический процесс. С мифологической точки зрения здесь происходит выход хтонических сил. Эти первобытные силы врываются в организованный мир и опустошают его, как Гидра, которая ворует скот и отравляет реки. Соединяя физиологию с мифологией, можно было бы сказать, что ислам – это нерастворимый хтонический остаток, который никакая история не может переварить, как камень съеденный Кроном.

Здесь мы, кстати, сталкиваемся с очень распространенным мифологическим мотивом: камень как начальный пункт космогонического процесса, который становится затем препятствием для него. У Гесиода подземная река Стикс вытекает из камня (Теогония 785-786). Камень представляет самый низкий пункт хтонической системы. В идеале он должен был бы раствориться в воде, но этого не происходит: он как бы в ней застревает, около него проходят воды жизни, воды истории, но сам он остается неподвижным и непроницаемым для всех этих вод. Еще ярче эта каменная космогония представлена в Младшей Эдде. Первобытные воды здесь – каменные, а также ядовитые. Космогонический процесс разворачивается как последовательная трансформация этих каменных ядовитых вод, которые, тем не менее, сохраняют тенценцию к обратному сворачиванию в камень. Показателен также хурритский миф о великане Улликумми, который вырастает до неба, заполняя своей каменной массой почти все мировое пространство.

Этот докосмогонический камень я бы выбрал в качестве символа ислама, его неизменной, непроницаемой ни для какой воды хтонической сути. Разумеется, воды истории обтекают ислам, он ими даже как-то затронут. Но каким образом? Выясняется, что ислам везде и всегда паразитировал на более высоких культурах, высасывал их, как клещ, разбухая от чужой крови. Нынешний "расцвет" ислама только подтверждает и усиливает эту паразитическую суть ислама, его полную непродуктивность. Нефть – это своего рода дар Брахмы, преподнесенный западными капиталистами, нисколько не думавшими, разумеется, о его фатальных последствиях. Это те же самые демоны-аскеты, которые радуются дару и становятся очень заносчивыми и наглыми от его обладания. Но что особенного они сделали и чем его заслужили? Стояли 10 тысяч лет на большом пальце левой или правой ноги? И как они используют этот дар? Снимают с себя лыковое платье аскета, одеваются в роскошные одежды с золотыми украшениями и начинают притеснять все три мира, опустошать землю, приводя всех ее обитателей в уныние.

В этой высшей точке демонического бесчинства происходит катастрофа: демонический мир разрывается изнутри. Всегда изнутри: извне он непроницаем, и поэтому неодолим. В этом состоит парадокс, повторяющийся с архетипической неизменностью особенно в индийской мифологии, а также в древнегреческой: в хтоническую сверхплотную материю внедряется чужеродный элемент, который обращает демонов против себя. Это внедрение совершается на вид очень просто, так что не замечается даже его парадоксальности: Артемида превращается в лань и пробегает между двумя братьями-гигантами Алоадами, сыновьями Посейдона, которые бросают одновременно в нее копья, но попадают друг в друга (Аполлодор. Мифологическая библиотека I, VII, 4). Аналогичным образом два брата-асуры убивают друг друга палицами, споря за обладание небесной девы Тилоттамы (Махабхарата I, 204). Таким образом, демонический мир опасен, когда он остается непроницаемым, обращенным в себя. И по противоположности: когда в него проникает чужеродный элемент, он теряет свою внутренню сцепленность. Есть и другие мифы на эту тему: для того, чтобы стать бессмертными, демоны сливаются в единое сверхплотное хтоническое тело, которое расчленяет Вишну. О том же миф о Шиве, который огненной стрелой уничтожает три города демонов в тот самый момент, когда они готовы были сомкнуться и стать абсолютно непроницаемым каменным единством (Hindu Myths 1975).

Это правило действует и в политической сфере: в тот момент, когда в Багдад вошли американские танки, исламский мир потерял окончательно свою внутреннею сцепленность и непроницаемость. Эта потеря, понятно, началась много раньше, но здесь она достигла кульминационного пункта, за которым последовало обратное сжатие (конвульсия). И этот процесс, мифологический по существу, сделался вполне необратимым, хотя кое-кто радуется, что американцы "проиграли". Я на это могу только возразить, оставляя в стороне реальную историю войны, ее необходимость и т. п.: чудовище никогда не умирает спокойно, а издыхает в страшных судорогах, что кажется, что оно все еще живое и даже стало еще сильнее. Индра убивает своей громовой стрелой Трехглавого, который падает на землю и от него, хотя и мертвого, продолжает исходить жар, не позволяющий к нему приблизиться (Махабхарата V, 10), и, по видимости, не достигается главная цель убийства: освобождение поглощенных чудовищем энергий. И только после того, как человеческий помощник отрубает ему головы и из них вылетают птицы, символизирующие свернутые энергии, Индра выходит из своего укрытия. И все же убийство чудовища есть основное действие, делающее возможным последующий "исторический" процесс расчленения и освобождения скованных энергий.

За историческими фигурами, которые вступают в борьбу с этими демоническими силами, сковывающими воды и препятствующими свободному циркулированию энергий, мифолог угадывает присутствие богов. Но и эти фигуры в какой-то момент своей деятельности начинают осознавать свою миссию, как Рама, вступивший в поединок с ракшасом Раваной. Здесь вступает другая тема, которой касаться не буду, но которую очень хорошо себе представляю: объективная логика политического решения, которая, нем не менее, приводится в движение индивидуальной волей. "Старая" мифология, как видно из этих примеров, наилучшим образом интерпретирует "новую" политику. Вслед за экзистенциалистами можно было бы сказать, что, мы "выброшены" в этот средний мир, а посему политика стала нашей судьбой, сколько бы мы ей не сопротивлялись. Без этой политики мы все давно сгорели бы в дьявольских печах, даже если бы отсиживались, дожидаясь лучших времен, в какой-нибудь отшельнической пещере или подводной норе. Сам по себе ислам, как и все религии, остановившиеся на какой-то одной мертвой точке, имеет весьма относительный интерес. Заниматься исламом – это все равно как сойти в хтоническое подполье мира. Занимающийся им оказывается в положение богини Инанны, отправившейся навестить свою сестру Хозяйку страны смерти Эрешкигаль, а та, как только видит Инанну, умерщвляет ее и вешает на крюк. Вот именно этот эффект производит исламская "политика" на всякого, кто с ней встречается лицом к лицу.

В отношении живых вод истории ислам имеет анти-функцию камня, который их загораживает, препятствуя их свободному течению, как змей Вритра, которого раскалывает своей ваджрой Индра. История, метафорически говоря, никогда не вошла во внутрь этого непроницаемого камня, но осела на нем как разноцветный мох, скрывая его ядовитую каменную сущность. Все исторические или культурные "вклады" ислама – это мох, которые оставили на нем воды истории, которые он только загораживает и отравляет. Все, к чему он прикасается, становится каменным, ядовитым, бесплодным. Лучше всех поняла эту горгонью сущность ислама Ориана Фаллачи. Гордые "интеллектуалы" осыпали ее презрением. Я же почитаю ее как богиню Афину Палладу, аватарой которой она, без сомнения, была. По мифу, Афина направляла руку Персея, когда он резал каменную голову Медузы. После Орианы исламская Горгона потеряла окаменевающую силу своего мертвого взгляда.

Как оно все конкретно ("исторически") окончится, я не знаю, но знаю мифы, в которых герой с помощью богов борется с чудовищем и побеждает его. Но даже камни, какие бы непроницаемые они не были, подвержены коррозии. Едкие воды истории выедают даже скалы. Разумеется, превращенные в камень от взгляда Медузы существа (а именно это действие оказывает на людей ислам) уже нельзя оживить в прежней форме, но это вовсе не означает, что окаменевшее существо остается навсегда каменным и непроницаемым. Со временем оно становится пылью, после чего актуализируется процесс пересотворения и оживления. Об этом также есть мифы. В первую очередь, библейский космогонический миф, сообщающий две по видимости различные версии сотворения мира. В первый раз Бог творит землю, а во второй раз оживляет ее, создавая заново человека на новой основе – пыли, непрочной, но все же какой-то, когда не осталось никакой другой. И главное, что какой бы пылевой эта основа не была, она вбирает дух Божий: начинается процесс, который уже нельзя остановить. Миф в этом пункте становится историей, политикой.

Литература:

Шеллинг Ф. В. Й. 1989. Истори-критическое введение в философию мифологии. В: Сочинения в двух томах. Москва, 1989.

Hindu Myths 1975. A Sourcebook traslated from the Saskrit. With an Introduction by Wendy Doniger O?Flaherty. Penguin Books.

Sita Ram Goel. The Story of Islamic Imperialism in India. New Delhi: Voice of India.

Sita Ram Goel. Heroic Hindu Resistance to Muslim Invaders (636 AD to 1206 AD). New Delhi: Voice of India.

От редакции: позиция автора статьи, публикуемой в разделе "Особое мнение" не обязана совпадать с нашим мнением.