По Руси на печке

От редакции. Олег Слепынин – русский писатель, живущий на Украине, автор романа "Кающиеся и плачущие", повестей "Русь-Колыма", "Святая ночь" и др.; лауреат разнополярных международных литературных премий – им. Юрия Долгорукого и "Русская премия", журналистской премии "Русский мир"; публиковался в журналах "Москва", "Новый журнал", "Роман-газета XXI век", "Октябрь" и др., член Союза писателей России, автор "Русской линии".

Предваряя настоящую публикацию, уместно упомянуть, что О. Слепынин один из инициаторов создания на Украине музея И.А.Крылова и объявления 2009 г. – Годом басни (в связи с 200-летнием выхода первого издания "Басен" И.Крылова – одной из фундаментных книг русской цивилизации).

Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно непременно

по ней проездиться самому. Слухам не верьте никаким.

Николай ГОГОЛЬ, "Нужно проездиться по России", 1845

Однажды в паломнической поездке досталось мне в автобусе место в ряду задних сидений, по центру, как раз на печке, над двигателем; такая у старомодной машины была конструкция; в салоне жар – за сорок, из печки – под восемьдесят, это для смирения, так я объяснил, для смирения. С тех пор всякое моё странствие как продолжение того, на печке, давнего (кой-какие хрящи ноют!)... Да, ещё вот что сказать надо... Это в сказке Емеля печке команды даёт. А в жизни – не покомандуешь, сама путь правит!

1. КАЗАЦКОЕ-ТАМАЛА

Ночь в середине июля кончается ночью: к трём звёзды исчезли. Пограничник, зевнув, скомандовал: "Вперёд!" И Россия встретила нас солнцем, выстрелившим под колёса лучом по асфальту; при этом мелкие неровности дороги отбрасывали тени как горы.

Вскормленный русской литературой, России-то я и не видел. Но и птицам-то любопытно глянуть на места, где зёрнышки взрастившие зрели. Да и правда: Колыма и Москва – в чём-то и не совсем Россия, правда?.. А Украина? Тем паче, после большого перемола?.. И мной овладело беспокойство, охота к перемене... Да и когда ещё, если не в середине июля, если уж и от дел на фестиваль отвлёкся?! Самое время, роскошный июль! Вот и знакомый священник, вдруг, как оказалось, в Воронеж едет колокол заказывать; в бусике его есть место. Соблазнительно: за ночь – раз, и в центре России! А там – неси, печь, неси!

Так сложилось, что с начальных и до армейских лет прожил я на одной окраине русской цивилизации, абсолютной, на истоках Колымы, а после броуновских метаний засел на другой, это как рифма, – на серединном Днепре, по нынешним меченым картам уж, стало быть, и за границей, разве что не обломленной пока. Но моя Русь вот из чего во мне выросла: из нищеты избяного крыльца, на котором трёхгодовалым проснулся. Было это в курской деревушке Курёнка, в которой оказался мельком, где старухи, узнав, что не крещён, ужаснулись и крестили, где в какой-то канаве шестилетний пацан Вовка научил меня рвать за лапы лягушек, а потом показал, куда под хвост стегнуть лошадь... Хворостинушка упруго вверх острым концом пошла, стальное копыто вскользь по виску клацнуло, я взвыл, я полз на четвереньках по сырой траве, я голосил, взлезая на крыльцо, и запомнил рисунок его, крыльца, белых как косточки, истёртых досточек, там для жизни и проснулся... Они, эти ветхие истлевшие половицы и сейчас – сквозь те слёзы – у самого лица, а меж ними неровные тёмные щели с соломинкой застрявшей... Скажите, может из такого воспоминания через годы вывестись, что краше русской земли и бесценнее её нет на свете?.. Конечно, вы скажете, конечно. В щели тёмной, кроме соломинки застрявшей, как оказалось, были ещё Чаадаев и Пушкин, Леонтьев и Гоголь, Достоевский со свечечкой... Нестеров с кисточкой, Цветаева зеленоглазая с яркой земляничкой в устах, Солоухин с прижатой к груди чёрной доской, на которой нимб из глубокой черноты светится, Кузнецов с золотою стрелою, тихий голос Шафаревича, лабиринт Солженицына, Распутин под лиственницей, которая истекает смолой, уже ладонь его в янтаре, Леонов с книгой, которую можно читать всю жизнь, Иоанн... Иоанн... Иоанн... храмы. Как-то потом покачивал я в ладони случайную подкову, блестящую от дорог, прикидывая железную крепость лошадиного удара; сила!

Пятнадцатого июля 2007-го был я ещё в Казацком, в самой глухомани коренной Украины, млеющей подсолнухами весёлыми, где, завершая литературный фестиваль "Пушкинское кольцо", мы с головой сельсовета открыли (буквально, стянув покров) символическую доску, извещающую: на сём месте будет установлен памятный знак, посвящённый пребываю в Казацком Крылова...

Из "Записок" Ф.Ф. Вигеля я, конечно, знал, что у князя Голицына кроме Казацкого где-то в Саратовской губернии имелось имение – Зубриловка, в котором гостил не в лучшую пору своей жизни Тамбовский губернатор Державин, а позже Крылов – гений, вольный литератор и карточный игрок... Хорошо, не заглянул я тогда по недостатку времени в карту, а то б, не обнаружив Зубриловки в Саратовской, дома б остался. Да и то: как ехать? где это – Зубриловка? кто ждёт? Ответы все сплошь отрицательные: неизвестно, неведомо, никто.

Карту в бусике открыл: Зубриловки в Саратовской нет, но в Пензенской имеется Зубрилово. Похоже, название по-советски обкрасивилии, админграницу переместив? Похоже. И ночь с 16 на 17-ое застала меня уже в поезде с билетом от Воронежа до Ртищево. Спросил проводниц, где лучше сойти, чтобы в Зубрилово попасть, – в Тамале или Ртищево? Проводницы ответили уклончиво: Ртищево городок приличный, а в Тамале люди не сходят.

В семь утра я соскочил на хрусткий щебень, в ушах звенело: "Тамала!" Это проводница будила: "Тамала! Две минуты стоим!.." Пока я озирался, взбодрённый переполохом высадки, вбирая в себя унылую притуманенную железнодорожную реальность: какие-то мутные постройки, уползающие из поля зрения вагонную зелень и застарелое мазутное пятно, думал: куда меня занесло!

В здании вокзальца кассирша охотно втолковала: "На автобусе в Зубрилово ехать! Три раза ходит. В неделю три раза. Как раз сегодня!.." – Обнадёжив, глянула на частики, вздохнула: "Только ушёл уж". – "А как же?.." – "На такси!"

Пять разномастных легковых авто, старых, из времён советских, стояли в рядок: такси. "В Зубрилово мы за четыреста пятьдесят возим". Мужики из тумана вынырнули, кто-то саблезубо на сумку глянул, откуда-то возник совершенно пьяный длинный юнец, руку здороваться потянул, безумно улыбаясь, я уклонился, да и повод: владелец красного, помятого временем средства передвижения, выглядевший солидней прочих, распахнул дверцу.

– Тут у нас дорог нет, одни направления, – предупредил, – поэтому и цена. – А так – двадцать пять км...

Машина прыгала по разбитому асфальту, иллюстрируя. Зовут Владимир, работы в Тамале нет. Совхоз свиней разводил, всё разграбили. Владимир рассказывал обо всём охотно, с достоинством. Показал на скелеты каких-то строений: всё растащили! "...Мне пятьдесят, такие никому не нужны, только извоз и остался... Сын в Чечне по контракту, дочь в Пензе... Это только по телевизору что-то налаживается, а люди живут в такой бедноте!.. бывает и есть нечего. Вот завели детей, а ума, как их прокормить, нет! По селу голодные бегают... Если кто к чему-то способен – давно уж в Пензе или Москве. А остались... – Он махнул рукой, отвернувшись к окну, а там неслись красоты – холмы, дали зелёные, небеса голубые, облачно-солнечные. – Или пьют или кто что... А сейчас в Зубрилово москвичи – "лужковские", скупили наши чернозёмы, хотят усадьбу голицынскую отстроить, обещали дороги..." Я не очень внимательно слушал: как красиво вокруг, точно птицей взмыл! Ему хотелось говорить, он и не умолкал: "В Зубрилово иногда ездят люди... Недавно вёз четверых, приехали памятник писателю Белянкину ставить..." Он мельком глянул на меня, мол, знаю ли о чём речь. "Здесь жил?" – "Да, здесь родился. Жил в Москве".

Напевен говор; пензяки не говорят – поют.

2. ЗУБРИЛОВСКАЯ КАЛИТКА

Прохожая подсказала, где жильё найти:

– Сходите к парню, что в усадьбе Белянкина живёт. Он москвич, его родственник, писателя нашего, – журналист или что-то в этом роде... Это вверху, на Майской, я покажу...

Мы двинулись вверх, стараясь идти по травянистой обочине, а при невозможности – форсировали грязь скачками или на цыпочках. Вот уж точно – направление. В пути женщина учила народной мудрости:

– Вы сначала как будто памятником поинтересуйтесь. Спросите, как и что. А потом: нельзя ли на ночь остановиться?.. Видите, грязь какая, это газ нам ведут, будь он неладен!

А почему газ не в радость? Да просто радоваться-то и нечему: чтобы к газовой трубе подсоединиться, говорит, нужно отдать 60 тысяч, что при отсутствии работы... Видит око да зуб неймёт. Ещё и новый водопровод по целевой национальной программе прокладывают. Поломанные водоколонки то тут, то там вдоль улиц ещё торчат. Из разговора: что-то никто их на металлолом не утянет...

Усадьба Белянкина отлична от прочих некрашеным новым забором (штакетничек не простроган – лохматист) и каменной глыбиной во дворе. На граните: "Евгению Белянкину". Шевельнулась занавеска, отворилась дверь; за порогом по пояс голый заспанный молодой человек.

– Рома, мы тебя разбудили? – интонацией в голосе моя провожающая извинилась за раннее вторжение.

– Да ничего! – парень, по-простецки потягиваясь, гостеприимно улыбнулся. – Заходите!

Через пару минут он с утренней улыбкой коммуникабельного человека кивнул: "Ночлег – без проблем!" И вскоре показал пустующий дом, познакомил с хозяйкой.

Хозяйка Лида пристально смотрела, заглядывая внутрь глаз, имитируя подозрительность. Но вот ключами звякнула, по дому провела. Жили тут, – рассказала, – старик со старухой. Старуха умерла. А деда племянница в город забрала. У него пенсия ветеранская, десять тысяч! Из-за денег, наверно, и забрала... Я для сына дом купила, в армии пока. У меня-то свой дом, наверху...

Лет сколько Лиде – не определить, труженица: коровы, огороды... Муж на Хопре погиб, с вышки прыгнул, шею сломал. "И такой хороший мужик был, такой хороший!" В этих словах, верно, уж произнесённых много раз прежде, послышалась искательная попытка хоть у кого-нибудь найти адекватный горю отзвук. Это как ладонь, нерешительно протянутая за милостыней, за сочувствием, ценней которого в каталоге вечных волют, возможно, не много иного значится. Разговаривает Лида торопливо, на всё жалуясь – на пьющего младшего сына, на грязь, на этот, купленный для старшего дом (всё сыпется, а отдала двадцать семь тысяч!) – речь её матерком пронизана, и она то и дело себя одёргивает: "И что ж это я всё матом!"

На два дня стал я обладателем дома в деревне – с рыжей собачонкой на привязи и кошкой, обрамлённой в обувной коробке котятами.

Утром, поделившись с живностью молоком и хлебом, закинув рюкзачишко, отворил я калитку... Внутренняя дверная ручка на хлипкой калитке была изысканной красоты – позеленевшей бронзы, с извивами, явно из разорённого дворянского гнезда. Такие же, только без зелени и фирменного клейма, я через два дня увижу в лермонтовских Тарханах. Вполне вероятно, что к этой ручке прикасались гости Зубриловки – Державин, Крылов, Баратынский, Борисов-Мусатов... На противоположной стороне улицы стоял дедок в чём-то неопределённо драном; я поздоровался; он кивнул. В тот же миг из-за его спины устремился ко мне серенький, в длину как два ежа, пёс, делающий крюк, уходя из поля моего зрения. Псёнок почему-то визжал как бы от ужаса и злобы. И вдруг цапнул меня в лодыжку. Я с запозданием на него шикнул, а он уж и без того ещё громче воя и скуля, озираясь, несся прочь, к хозяину.

– Хватанул? – не без любопытства поинтересовался тот.

Потом, прокручивая в себе его "хватанул?", я всё отбивался от соображения, что это у дедка такая вот скромная сельская забава, как бы коррида. Позже выяснилось, что собачонку его многие знают как кусучую. Не получилось отбиться. Но ведь каков ум прихотливый! Хотя и не круче, чем у любознательного Вовки, всучившего мне хворостину.

В библиотеке, просматривая литературу о Зубриловке, поинтересовался у заведующей: "Нина Михайловна, есть среди зубриловцев книгочеи? Посещают?". Ёмким бывает короткое слово "нет". В углу стенд с поэтической строчкой в заглавии: "Гордясь, что в Зубриловском парке густом гуляли Крылов и Белянкин". Евгений Осипович Белянкин – фронтовик, дважды ранен; ордена и медали; роман-эпопею "Оборона Севастополя" писал сорок лет; первый его роман "Вислый камень" хвалил Шолохов, молодой Шукшин какое-то время жил в Москве у него... В перестройку он отозвался на запрос рынка романами: "Короли преступного мира", "Русские гангстеры", "Сексуальные войны"... Но ведь и главный свой труд – "Оборону Севастополя" успел издать.

3. ИМЕНИНЫ КНЯЗЯ

Филипп Вигель: "В проезд наш чрез Москву обедал у нас молодой, великий господин, князь Федор Сергеевич Голицын, и взял с моих родителей слово отпустить меня в их деревню к 5 июля, дню именин отца его..."

Вот так совпадение! Попал и я в имение 18 июля, по старому это 5-е, день Преподобного Сергия, игумена Радонежского. Когда-то в этот день было здесь множество гостей, пели "Многая лета"... Где-то здесь Сергей Фёдорович – владелец Зубриловки и Казацкого, фаворит Екатерины, герой войны "времён Очакова и покоренья Крыма" и погребён.

Ещё с утра обошёл я белокаменную Спасо-Преображенскую церковь, построенную "иждивением князя Сергея Федоровича" в 1796-м. Конечно, хотелось бы и внутрь попасть. Но как: настоятель отец Николай приезжает раз в неделю; живёт в Тамале с тех пор, как здесь его дом кто-то пытался сжечь. В администрации подсказали: найдите Нину Григорьевну Редькину; у неё ключ.

Ей восемьдесят три; нельзя оторваться от дивных глаз её: как бы небеса в них нездешние, словно б тучи в них лучезарные... Поинтересовался: вы староста? Она задумалась, улыбнулась рассеяно: "Ну, наверно... Мою, убираю, цветы сажаю. Всё прошусь у батюшки, чтобы меня отпустил. А он: потерпи, надо ещё святым послужить... Наши-то зубриловские в церковь не очень ходят..."

Я спустился в нижний придел храма; полумрак, из небольших окошек слаб свет. У входа – треснувшая могильная плита, разобрал: Мария Сумарокова... Мария – племянница писателя, всю жизнь прожила у Голицыных, им родня, была она и в Казацком, потом переписывалась с Крыловым... Могила Сергея Фёдоровича справа от алтарных ворот; неподалёку могила его жены Варвары Васильевны, урождённой Энгельгардт, хозяйки Казацкого, слева – сына его, Фёдора Сергеевича... великого господина... Ещё с десяток могильных плит. У одной из стен вспышка фотоаппарата выхватила остов-каркас от раки, святые мощи хранились... И узнать не у кого.

Племянник Нины Григорьевны – Владимир Иванович Козлов вызвался показать парк. Простодушно рассказывал: "Был я после отмены советской власти первым главой администрации Зубриловки... Избрали! Думаю, нужно церковь открыть. А как? Приехал в Москву, прихожу в Дворянское собрание. Там на приём очередь. Меня один спрашивает: ты откуда? Говорю, из Зубриловки. Как услышал, меня вне очереди. Захожу, сидят дворяне, обычные русские люди, только вежливые; хорошие люди. Говорю, я из Зубриловки. Они: это ты правильно говоришь – Зубриловка, а не Зубрилово. Что хочешь? Объяснил, они говорят: Знаешь, в этом мы поможем! И действительно, скоро из Пензы приехал отец Яков, фамилия Рыбич. Отрыл я перед ним двери. Он как заглянул – а там доверху всё хламом забито. Склад был. Он: "Ох, что же нам делать?!" – Говорю: "Вы, отец Яков, не беспокойтесь так-то уж сильно. Что-то придумаем". – "А что ж тут думать", – он говорит. Расстроился. Уехал. А тут у нас тюменские нефтяники пионерский лагерь построили. Я к ним, к директору, хороший мужик, так и так. Он: "Помогу, только ты никому не говори, что мы церкви помогаем, а то накажут". Время ещё такое было. Пообещал – сделал. Приезжает отец Яков: "Ну, – вздыхает, давай посмотрим, что ж тут всё-таки можно сделать и куда всё это". Я ему ничего не говорю, дверь открываю, а он глаза поднимает и: "Что это? Как это?!" Я как бы ничего не знаю, на него смотрю. "А что, – говорю, такое, батюшка?" Он: "Да как же, тут доверху было..." – И рассмеялся, говорит: "Это ты всё устроил! Молодец..." Скоро и служить стал... Я с кем хочешь договорюсь, а что, язык у меня с собой и подвешен неплохо..."

Несколько часов я бродил по руинам дворца. Если не смотреть под ноги, под которыми кирпичное крошево, многое можно увидеть: облупленные фасады с колоннами, катакомбного типа переходы, купол над тремя этажами и синь неба сквозь обрешётку. Во дворце когда-то хранились бесценные коллекции картин, фарфора, бронзы, в огромной библиотеке – книги с автографами, кто только здесь ни бывал! Венец культуры – на сотни вёрст вокруг.

Вероятно, Зубриловка – первое в перечне имений Российской империи, погибших в буре ХХ века. Какая-то есть символика в дате гибели. В 1905-м имение разграбили и подожгли через два дня после выхода Высочайшего Манифеста; в День Лицея. Осталось описание того 19 октября: "Во главе толпы шел крестьянин уверенной поступью, держа икону в руках..." Но и устное предание не менее ярко: "Пьяные мужики и парни ездили в каретах вокруг горящего дворца..." Знакомая картина, правда в Казацком это случилось в 1919-м.

Более сотни лет в Зубриловке сохранялась в неприкосновенности комната И.А.Крылова.

При советах Зубриловка ожила. Поначалу во дворце какое-то время гнездилась коммуна, в войну был госпиталь, а позже – санаторий для лёгочников. Ещё и в 1970-х средь древних дубов по аллеям, посыпанным песочком, как живописуют старожилы, гуляли отдыхающие, под аккордеон пели... Ну, а когда дворец почему-то признали строением аварийным и санаторий прикрыли, – зубриловцы стали его разбирать на полезный в хозяйстве кирпич.

Сейчас имение выкуплено, как сказано – "лужковскими", на фасаде и кое-где внутри выставлены леса строительные; есть вероятность, – оживёт Зубриловка.

4. ПЕЩЕРЫ ПОД МОРДОВИЕЙ

После Зубриловки, Тархан и Пензы занесла меня печь в город Наровчат, в леса глухие, на границу с Мордовией; влекли пещеры монастырские... Под Наровчатом (это, кстати, родина Куприна) женский монастырь красивейший, Свято-Троицкий Сканов. Попал я к его стенам, – из неба яркого купоросно-синего глыба солнца красного в леса чёрные непроходимые садилось... В монастыре и переночевал. Кто не знает, скажу: при монастырях, как правило, гостиницы имеются.

С отцом Михаилом, который служил в Троицком соборе утреннюю, мы случайно встретились неподалёку от пещер, я только лишь спустился из них. Утром священник был в золоте, теперь – в старенькой застиранной рясе. Его молодые глаза светились живым умом. Рассказывал он интересное: "Вы, наверное, видели в пещерах кельи, проходы?.. Основаны пещеры по образцу Киево-Печерских. Монахи рыли Киевские... Как сюда попали? Да как... Уходили, странствовали. Вот был голос Александру Свирскому: "Иди, Александр, на реку Свирь". И пошёл в непроходимую пустынь, в дебри, в глушь. Господь вёл. А сейчас вон какой монастырь!.. Я всё время в дороге, на разных приходах... Подвозил как-то служителя ФСБ, он ехал пенсию оформлять. Он поведал о здешних пещерах, что как-то в них нашли много прострелянных пулями черепов. Говорит, никто и не знал. Но ясно, расстреливали уже в наше время, в пятидесятые и позже. Место глухое, кого и откуда привозили – неизвестно. Они тогда выставили охрану, пещеры опечатали; никого не пускали. А когда всё расчистили, только тогда открыли... Да, такое было. А место благодатное. Когда мы сюда лет 13-14 назад приехали, никакой лестницы на гору не было, дождь шёл, по грязи вверх поднимались. Я ребятишек одного подмышку, другого за руку и лезем, за ветки хватаемся. На месте входа наверху была яма, а в глубине норка. По глине сползаешь, скрючившись в три погибели, пролезешь, только там можно распрямиться... Был тут подземный храм, а на нижнем ярусе пещер – озеро; считается, что там всё завалено. Но один наш батюшка как-то туда добирался, он такой шустрый... Говорит: всё видел, там очень красиво... Монахи в старину как жили? Все на Великий пост уходили в пещеры, весь монастырь. По воскресеньям собирались в храм подземный, служили литургию, причащались. Потом спускались к озеру, зажигали свечки и читали Иисусову молитву в безмолвии. Такая там бывала благодать... Помню, в первые годы место было исключительно благодатное. Час там сидишь – и неохота уходить. И ребятишки не просились. Притихнут, сядут, на свечки смотрят. Воздух такой... какой-то необыкновенный. Намоленность..."

Причём здесь, спросите, Крылов?.. Да нет, ведь не спросите.

5. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Придуманная мною печь несколько раз трансформировалась в железнодорожный вагон, из такого я однажды в пять утра вышел на Невский и двинулся к Лавре. А через час уже досыпал в монастырской гостинице меж чистых простынок. Путь из Москвы выдался "весёлым": до рассвета по составу бродили малотрезвые фанаты "Зенита", огорчённые проигрышем "Спартаку". Из соседнего купе кто-то сделал особо шумному замечание, мол, ночь, чего орёшь, придурок. Парень расслышал так, что это сочувствие его горю, доверительно проговорил: "Знаешь, в Питере столько бандитов и никто не закажет этого козла N!" Из контекста следовало, что N – игрок "Зенита", не оправдавший надежд... В десять утра я входил в Приютино.

О первом владельце имения – Алексее Николаевиче Оленине, душевнейшем человеке, директоре первой публичной библиотеки и президенте Академии художеств, сказано: "Нет биографии отечественного писателя, от Державина до Пушкина, в которой не было бы страницы, посвященной памяти Оленина; не было художника и артиста, которого Оленин обошел бы своим вниманием или не принял радушно в своей гостиной". Дочь Олениных – Варвара Алексеевна оставила нам: "Матушка Елизавета Марковна любила Крылова совершенно чувством матери и часто звала милый Крылочка, что не очень гармонировало с его большой и тучной наружностью. Он же часто говаривал, что он её любит и почитает, как матерь свою, так, что она этим воспользовалась чувством и в Приютине запирала его на ключ в комнате его над баней дни на два, носила сама с прислугой ему кушанье и держала его там, покуда он басни две или три не написал".

Директор музея "Приютино" Леонид Мазур показал место, где стояла господская банька, над которой располагались покои Крылова. Рука его чертит в воздухе – над оврагом с ручейком, вокруг которого лоснятся мокрые травы, зелёные кусты и розоватые цветы, – некую пространственную фигуру: "Здесь где-то Крылов..." И на миг как бы растворяется шапка-невидимка времени, и я вижу двухэтажный дом, балкон в длину трёх окон и Крылова чему-то добродушно потирающего руки, сочинил, знать, что-то, ай да Крылов!..

Из Приютино очень хотелось мне попасть в храм Пророка Илии, в котором бывал Крылов, хаживая, случалось, из библиотеки с Невского пешком в Приютино. Известно, в своё время на Ильин день к храму съезжался весь Петербург; ещё при жизни Крылова Достоевский впервые побывал там на празднике. В Приютине заверили, что самостоятельно я не доберусь: несколько пересадок, как ехать – не объяснить. Да объяснять как будто и нет смысла: маршрутки из Всеволжска в потоке машин проносятся, не притормаживая... Однако на взмах руки вдруг вильнул у обочины грузовик, который прямёхонько и доставил меня к Ильинскому храму, водителю по строительным нуждам так надо было. Объяснить это с материалистической точки зрения, конечно, просто, стоит лишь прибегнуть к передовым достижениям науки в области теории вероятности, в чём автор, однако, к сожалению, не силён.

Накануне 300-летия Санкт-Петербурга, в 2003-м, в Пушкинском Доме взорвался огнетушитель, при этом он пробил стену, за которой располагалось хранилище рукописей... В СМИ мелькнуло: "Уничтожен крупнейший в России архив русского писателя, баснописца Ивана Андреевича Крылова..." Неужели правда?.. Скажу сразу, в Пушкинском Доме от меня отбились более успешно, нежели от огнетушителя, хоть и было у меня письмо-отношение от дирекции музея Пушкина и Чайковского в Каменке. Но и заверили: рукописи Крылова восстановлены и как только откроется читальный зал, так и милости просим. Хотелось-то мне заполучить для музея в Казацком фотокопию тетрадки, в которой невероятным крыловским почерком вписано сорок девять басен. Не судьба.

Прощальный вечер. Летний сад, скамейка перед знаменитым памятником: Пётр Клодт; умное лицо Крылова. Басенные звери вокруг...

24-го июля, поклонившись гостеприимной Александро-Невской Лавре, пройдя меж двух некрополей, на одном из которых чёрный мрамор с крестом и надписью "Иван Андреевич КРЫЛОВ", я исполнил задуманное.

Что сказать? Мне хотелось увидеть и прочувствовать нынешнюю Россию из глубины, и я, как мне кажется, увидел; и я не разочаровался. Когда я вернулся в Черкассы, моя старенькая мама (она из Тульских дворян, родилась в 1916-м) с глубинным интересом спросила: ну и как, та Россия жива?

Да! – Ответил я мгновенно. – Жива!

Россия предстала передо мной – по внутреннему ощущению – в какой-то своей исключительной хрустальной чистоте... Не верьте никаким слухам.