Гоголь в Иерусалиме

Поездки Гоголя по святым местам можно с полным правом назвать паломничеством, – они всегда были для него насущно необходимы как в литературном, так и в духовном отношении; то и другое сливалось у Гоголя (особенно в последнее десятилетие его жизни) воедино. При этом духовное все более начинало преобладать над литературным. Это паломничество оборвалось в то время, когда он на многие свои запросы к Церкви получил ответ. Гоголь ездил в русские монастыри, в Святую Землю за "духовным хлебом". И его интерес к этим местам начал расти еще с юных лет.

Мать Гоголя, Мария Ивановна, отличалась глубокой набожностью. После смерти мужа она до конца жизни носила траур – "из самого грубого, шерстяного изделия платье" – как бы по образцу монашеских власяниц, и по свидетельству знавших ее людей была похожа на игуменью монастыря. Любимым занятием в семье было посещение святых мест. Отголоски этой любви к паломничеству слышны в ранней прозе Гоголя: "Что ж, господа, когда мы съездим в Киев? Грешу я, право, перед Богом: нужно, давно б нужно съездить поклониться святым местам. Когда-нибудь уже под старость совсем пора туда: мы с вами, Фома Григорьевич, затворимся в келью, и вы также, Тарас Иванович! Будем молиться и ходить по святым печерам" ("Страшная месть", черновой автограф, 1831).

В своем доме Гоголь, несомненно, слышал многочисленные рассказы странников о Святой Земле и читал книжки об Иерусалиме, выпускавшиеся для народа. Это также отразилось потом в его ранних произведениях. "Читали ли вы, – спросил Иван Иванович после некоторого молчания, – книгу "Путешествие Коробейникова ко Святым Местам"? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают... Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой мещанин прошел все места эти... Подлинно, его Сам Господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме" ("Иван Федорович Шпонька и его тетушка", 1832).

В рецензии на книгу "Путешествие к Святым Местам, совершенное в ХVII столетии Иеродиаконом Троицкой Лавры" (предназначавшейся для пушкинского "Современника"), Гоголь писал: "Путешествия в Иерусалим производят действие магическое в нашем народе. Это одна из тех книг, которые больше всего и благоговейнее всего читаются. Почти такое производит на них впечатление путешествие в Цареград, как будто невольная признательная черта, сохранившаяся в русском племени, за тот свет, который некогда истекал оттуда. Нередко русский мещанин, промышленник сколько-нибудь ученый, бросив дела, отправлялся сам в Иерусалим и Цареград..."

Неизвестно в точности, когда у Гоголя возник замысел поездки в Святую Землю. Возможно, он зародился еще в Нежине под влиянием уроков протоиерея Павла Волынского. Примечательно, что помимо Гоголя судьбы еще двух воспитанников гимназии оказались связанными с Иерусалимом. Виктор Кириллович Каминский, окончивший курс три года спустя после Гоголя, трижды совершил паломничество к Святым Местам и умер в самом Иерусалиме, а Константин Михайлович Базили – русский генеральный консул в Сирии и Палестине – сопровождал Гоголя в 1848 году в его путешествии в Святую Землю.

Как бы там ни было, Гоголь умалчивал о своем намерении и открыл его гораздо позднее. В начале 1842 года он получил благословение на путешествие в Иерусалим от преосвященного Иннокентия, в ту пору епископа Харьковского. Сергей Тимофеевич Аксаков так рассказывает об этом: "...вдруг входит Гоголь с образом Спасителя в руках и сияющим, просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда не видывал. Гоголь сказал: "Я все ждал, что кто-нибудь благословит меня образом, и никто не сделал этого; наконец, Иннокентий благословил меня. Теперь я могу объявить, куда я еду: ко Гробу Господню". Гоголь провожал преосвященного Иннокентия, и тот на прощание благословил его образом. В этом благословении он увидел повеление свыше.

Когда жена Аксакова, Ольга Семеновна, сказала, что ожидает теперь от него описания Палестины, Гоголь ответил: "Да, я опишу вам ее, но для того мне надобно очиститься и быть достойну". Продолжение литературного труда он уже не мыслит без предварительного обновления души: "Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существованья" (из письма к Василию Андреевичу Жуковскому от 26 июня (н. ст.) 1842 года).

Во время встречи с владыкой Иннокентием Гоголь, по-видимому, условился увидеться с ним в Иерусалиме.

В мае 1842 года, накануне своего отъезда за границу, он послал ему экземпляр только что вышедших "Мертвых душ" с письмом, в котором выражал надежду на встречу у Гроба Господня: "Всемогущая сила над нами. Ничто не совершается без нее в мире. И наша встреча была назначена свыше. Она залог полной встречи у Гроба Господа. Не хлопочите об этом и не думайте, как бы ее устроить. Все совершится само собою. Я слышу в себе, что ждет нас многозначительное свиданье. Посылаю вам труд мой! Взгляните на него дружелюбно. Это бледное начало того труда, который светлой милостью небес будет много не бесполезен... Ваш образ, которым вы благословили меня, всегда со мною!"

С этим образом Спасителя Гоголь не расставался, а после его смерти он хранился у Анны Васильевны, сестры писателя. Позднее, весной 1845 года, Гоголь (как бы отвечая на этот подарок) обращается к Александре Осиповне Смирновой со следующей просьбой: "На выставку Академическую в Петербург прибудет... в числе других картин из Рима головка Спасителя из "Преображения" Рафаэля, копированная Шаповаловым и принадлежащая мне. Отправьте ее от моего имени преосвященному Иннокентию в Харьков".

Если поездка в Европу была самым обыкновенным делом в русском образованном обществе, то в Иерусалим светские люди, напротив, ездили крайне редко. Последнее было связано с большими трудностями в виду дальности расстояния и неудобств этого пути. Намерение такого вполне светского писателя, каким казался Гоголь, сочинения которого как бы не давали основания предполагать в нем глубоко религиозного человека, ехать в Иерусалим на поклонение Гробу Господню удивило многих. Даже такие близкие друзья Гоголя, как Аксаковы, знавшие об усилении в нем религиозного чувства, не давали себе труда объяснить, какие мотивы подвигают его предпринять столь трудное и отдаленное путешествие. "Признаюсь, я не был доволен ни просветленным лицом Гоголя, ни намерением его ехать к Святым Местам, – замечал Сергей Тимофеевич. – Все это казалось мне напряженным, нервным состоянием и особенно страшным в Гоголе как в художнике..."

На эти сомнения Аксакова Гоголь отвечал в письме к нему из Гастейна от 18 августа (н. ст.) 1842 года: "Вас устрашает мое длинное и трудное путешествие. Вы говорите, что не можете понять ему причины... Признайтесь, вам странно показалось, когда я в первый раз объявил вам о таком намерении? Моему характеру, наружности, образу мыслей, складу ума и речей, и жизни, одним словом, всему тому, что составляет мою природу, кажется неприличным такое дело. Человеку, не носящему ни клобука, ни митры, смешившему и смешащему людей, считающему и доныне важным делом выставлять неважные дела и пустоту жизни, такому человеку, не правда ли, странно предпринять такое путешествие?"

И здесь же Гоголь отвечает на свой вопрос, указывая на глубокую внутреннюю связь предполагаемого паломничества с собственным творчеством: "Но разве не бывает в природе странностей? Разве вам не странно было встретить в сочинении, подобном "Мертвым душам", лирическую восторженность? Не смешною ли она вам показалась вначале, и потом не примирились ли вы с нею, хотя не вполне еще узнали значение?.. Как можно знать, что нет, может быть, тайной связи между сим моим сочинением, которое с такими погремушками вышло на свет из темной низенькой калитки, а не из победоносных триумфальных ворот в сопровождении трубного грома и торжественных звуков, и между сим отдаленным путешествием? И почему знать, что нет глубокой и чудной связи между всем этим и всей моей жизнью, и будущим, которое незримо грядет к нам и которого никто не слышит?"

Свое последнее и самое длительное заграничное странствие Гоголь связывал с паломничеством ко Гробу Господню. 9 мая 1842 года, в день своих именин, за полторы недели до отъезда, он писал старому приятелю еще с нежинских времен Александру Семеновичу Данилевскому: "Это будет мое последнее и, может быть, самое продолжительное удаление из отечества: возврат мой возможен только через Иерусалим".

Поначалу Гоголь собирался ехать к Святым Местам по завершении "Мертвых душ". В том же письме к Аксакову, где он объяснял свое намерение, Гоголь замечал: "Впрочем, помните, что путешествие мое еще далеко. Раньше окончания моего труда оно не может быть предпринято ни в каком случае..." А в январе 1843 года он писал Надежде Николаевне Шереметевой, встревоженной слухами, что он возвратится в Москву прежде, чем совершит свой путь ко Гробу Господню: "...Признаюсь, что только чрез Иерусалим желаю я возвратиться в Россию, и сего желания не изменял... Но я потому не отправляюсь теперь в путь, что не приспело еще для этого время, мною же самим в глубине души моей определенное. Только по совершенном окончании труда моего могу я предпринять этот путь. Так мне сказало чувство души моей, так говорит мне внутренний голос... Окончание труда моего пред путешествием моим так необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причащением".

Поездка откладывалась не только потому, что вследствие медленной работы над вторым томом надежда Гоголя на выручку денег от его продажи не оправдывалась, но, главным образом, по причинам духовного порядка. Примерно с середины 1843 года, пишет Павел Васильевич Анненков, "путешествие в Иерусалим уже становится не признаком окончания романа, а представляется как необходимое условие самого творчества, как поощрение и возбуждение его. Вместе с тем роман уходит в даль, в глубь и тень, а на первый план выступает нравственное развитие автора".

Паломничество в Иерусалим состоялось только в 1848 году, хотя стремление в Святую Землю Гоголь хранил все эти годы. О своем намерении отправиться к Святым Местам писатель публично объявил в предисловии к "Выбранным местам из переписки с друзьями", прося при этом прощения у своих соотечественников, испрашивая молитв у всех в России – "начиная от святителей" и кончая теми, "которые не веруют вовсе в молитву", и, в свою очередь, обещая молиться о всех у Гроба Господня.

На свое паломничество Гоголь смотрел как на "важнейшее из событий своей жизни" (из письма к Н. Н. Шереметевой от 1 апреля (н. ст.) 1847 года). Там, в Святой Земле, он надеялся найти духовную опору для своих писаний. "Путешествие мое не есть простое поклонение, – писал он той же Шереметевой 8 ноября (н. ст.) 1846 года. – Много, много мне нужно будет там обдумать у Гроба Самого Господа, от Него испросить благословение на все, в самой той земле, где ходили Его небесные стопы". Гоголь просит всех молиться о приготовлении к этому путешествию и о его благополучном завершении. Он даже составляет и рассылает молитву о себе: "Боже, соделай безопасным путь его..."

В 1847 году в Иерусалиме в связи с возрастающим потоком паломников из России была основана Русская Духовная миссия. Начальником ее был назначен архимандрит Порфирий (Успенский), впоследствии епископ Чигиринский, крупнейший знаток культуры христианского Востока.

В составе миссии находились также святитель Феофан (Говоров), в то время иеромонах, будущий епископ Тамбовский, Владимирский и Суздальский, знаменитый затворник Вышинский, и только что окончившие Петербургскую Духовную семинарию два студента. Один из них, священник отец Петр Соловьев, оставил воспоминания о встрече с Гоголем в январе 1848 года на пароходе "Истамбул", следовавшем к берегам Сирии – в Бейрут, откуда миссия должна была отправиться в Иерусалим. "На "Истамбуле", – рассказывает он, – было много народу, и большею частью поклонников, ехавших в Иерусалим на поклонение Святым Местам. Каких представителей наций тут не было! Весь этот люд в общем были как бы земляки; одни только мы, русские, были особняками среди этой разношерстной толпы и не принимали никакого участия в общей суматохе подвижных восточных человеков.

Но оказалось, что кроме нас тут же были еще русские люди. Один из них был высокий, плотный мужчина в темно-синей с коротким капюшоном шинели на плечах и с красною фескою на голове, другой же маленький человечек с длинным носом, черными жиденькими усами, с длинными волосами, причесанными a la художник, сутуловатый и постоянно смотревший вниз. Белая поярковая с широкими полями шляпа на голове и итальянский плащ на плечах, известный в то время у нас под названием "манто", составляли костюм путника. Все говорило, что это какой-нибудь путешествующий художник. Действительно, это был художник, наш родной гениальный сатирик Николай Васильевич Гоголь, а спутник его – генерал Крутов".

"При остановке у Родоса, – продолжает свой рассказ отец Петр, – мы съехали с парохода на остров осмотреть город с его историческими постройками рыцарей-крестоносцев и посетить местного православного митрополита, жившего за городом. Владыка принял нас радушно, а при прощании снабдил целою корзиною превосходных апельсинов из своего сада. На пароходе отец Порфирий поручил мне попотчевать родосскими гостинцами и земляков-спутников, что я не замедлил исполнить, отобрав десятка два лучших плодов. Гоголь и генерал Крутов не отказались от лакомства и поблагодарили меня за любезность".

Архимандрит Порфирий отрекомендовал Гоголю молодого священника как художника. Спустя полчаса Гоголь вышел на палубу и подошел к отцу Петру. "Не входя ни в какие объяснения, – вспоминает тот, – он показывает мне маленькую, вершка в два, живописную (масляными красками) на дереве икону святителя Николая Чудотворца и спрашивает мнения, – искусно ли она написана? Затем он, пока я всматривался в живопись, поведал мне, что эта икона есть верная копия в миниатюре с иконы святителя в Бар-граде (Бари), написана для него по заказу искуснейшим художником и теперь сопутствует ему в путешествиях, потому что святитель Мирликийский Николай – его патрон и общий покровитель всех христиан, по суху и по морям путешествующих. Я полюбовался иконою, как мастерски написанною, и оговорил, что не могу ничего сказать о верности копии, не видав прототипа, и еще заметил, что у нас на православных старинных иконах святитель изображается несколько иначе, особенно по облачению, и что последнее прямо говорит о латинском происхождении барградского изображения святителя. На мой отзыв Гоголь ничего не возразил, но по всему видно было, что он высоко ценил в художественном отношении свою икону и дорожил ею как святынею".

В Бейруте Гоголь остановился у своего школьного товарища Константина Базили. Отсюда Гоголь и его спутник, отставной генерал Михаил Иванович Крутов, в сопровождении Базили "через Сидон и древний Тир и Акру" отправились в Иерусалим.

Впоследствии в письме к Жуковскому от 28 февраля 1850 года Гоголь живыми и поэтическими красками описал свои впечатления от этого путешествия: "Видел я как во сне эту землю. Подымаясь с ночлега до восхожденья солнца, садились мы на мулов и лошадей в сопровожденьи и пеших и конных провожатых; гусем шел длинный поезд через малую пустыню по мокрому берегу или дну моря, так что с одной стороны море обмывало плоскими волнами лошадиные копыта, а с другой стороны тянулись пески или беловатые плиты начинавшихся возвышений, изредка поросшие приземистым кустарником; в полдень колодец, выложенное плитами водохранилище, осененное двумя-тремя оливами или сикоморами. Здесь привал на полчаса и снова в путь, пока не покажется на вечернем горизонте, уже не синем, но медном от заходящего солнца, пять-шесть пальм и вместе с ними прорезающийся сквозь радужную мглу городок, картинный издали и бедный вблизи, какой-нибудь Сидон или Тир. И этакий путь до самого Иерусалима".

Об этом путешествии через пустыни Сирии со слов Базили рассказывает также первый биограф Гоголя Пантелеимон Кулиш: "Базили, занимая значительный пост в Сирии, пользовался особенным влиянием на умы туземцев. Для поддержания этого влияния он должен был играть роль полномочного вельможи, который признает над собой только власть "Великого падишаха". Каково же было изумление арабов, когда они увидели его в явной зависимости от его тщедушного и невзрачного спутника! Гоголь, изнуряемый зноем песчаной пустыни и выходя из терпения от разных дорожных неудобств, которые, ему казалось, легко было бы устранить, – не раз увлекался за пределы обыкновенных жалоб и сопровождал свои жалобы такими жестами, которые в глазах туземцев были доказательством ничтожности грозного сатрапа. Это не нравилось его другу; мало того: это было даже опасно в их странствовании через пустыни, так как их охраняло больше всего только высокое мнение арабов о значении Базили в Русском государстве. Он упрашивал поэта говорить ему наедине что угодно, но при свидетелях быть осторожным. Гоголь соглашался с ним в необходимости такого поведения, но при первой досаде позабыл дружеские условия и обратился в избалованного ребенка. Тогда Базили решился вразумить приятеля самим делом и принял с ним такой тон, как с последним из своих подчиненных. Это заставило поэта молчать, а мусульманам дало почувствовать, что Базили все-таки полновластный визирь "Великого падишаха" и что выше его нет визиря в Империи".

16 февраля 1848 года путешественники прибыли в Иерусалим. В записной книжке Гоголя появляется запись: "Николай Гоголь – в Св. Граде". И здесь же помета: "В Иерусалиме: Молебен о благополучном прибытии. Перечесть все, о чем хотел просить. Купить крестики из перламутра, четки и проч. и образки всех сортов, освятить их на Гробе Господнем".

Пребывание Гоголя в Святой Земле – малоизученный эпизод его духовной биографии. По свидетельству современников, сам он не любил вспоминать о нем. Когда один из друзей Гоголя Михаил Александрович Максимович, профессор русской словесности и ректор Киевского университета Св. Владимира, говорил с ним о том, что было бы хорошо, если бы он описал свое путешествие в Палестину, Гоголь отвечал: "Может быть, я описал бы все на четырех листках, но я желал бы написать это так, чтоб читающий слышал, что я был в Палестине".

И вот Гоголь проходит по местам земной жизни Спасителя, говеет и приобщается Святых Таин у Гроба Господня, а также молится за всю Россию – подобно своему далекому предшественнику, игумену Даниилу, первому русскому паломнику, который в начале ХII столетия принес к Святому Гробу лампаду "от всей земли Русской".

Гоголевское описание Литургии у Гроба Господня исполнено высокого воодушевления и теплого чувства: "Я стоял в нем (алтаре. – В. В.) один; передо мною только священник, совершавший Литургию. Диакон, призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами Гроба. Его голос уже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, был еще отдаленнее. Соединенное пение русских поклонников, возглашавших "Господи, помилуй" и прочие гимны церковные, едва доходило до ушей, как бы исходившее из какой-нибудь другой области. Все это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Молиться же собственно я не успел. Так мне кажется. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился перед Чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного..." (из письма к Жуковскому из Бейрута от 6 апреля 1848 года).

Эта ночь, проведенная у Святого Гроба, навсегда осталась в памяти Гоголя. Между тем, из его писем можно вывести заключение (как нередко и делают биографы), что паломничество не дало тех плодов, на которые он рассчитывал. "Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима, – писал Гоголь 21 апреля 1848 года отцу Матфею Константиновскому из Одессы. – Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбье – вот весь результат".

Однако эти смиренные слова приобретают несколько иной смысл, если мы вдумаемся в то, что предшествует им и что следует после них. "Часто я думаю: за что Бог так милует меня и так много дает мне вдруг, – говорит Гоголь в начале письма, – и могу только объяснить себе это тем, что мое положенье действительно всех опаснее, и мне трудней спастись, чем кому другому... Дух-обольститель так близок от меня и так часто меня обманывал, заставляя меня думать, что я уже владею тем, к чему только еще стремлюсь и что покуда пребывает только в голове, а не в сердце".

И далее, сказав, что никогда еще он не был так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима, Гоголь прибавляет: "Была одна минута... но как сметь предаваться какой бы то ни было минуте, испытавши уже на деле, как близко от нас искуситель! Страшусь всего, видя ежеминутно, как хожу опасно. Блестит вдали какой-то луч спасенья: святое слово любовь. Мне кажется, как будто теперь становятся мне милее образы людей, чем когда-либо прежде, как будто я гораздо больше способен теперь любить, чем когда-либо прежде. Но Бог знает, может быть, и это так только кажется; может быть, и здесь играет роль искуситель..."

"Одна минута", о которой Гоголь писал отцу Матфею, это, по всей видимости, – ночь, проведенная у алтаря Гроба Господня, когда он приобщался Святых Таин. О той же "минуте" Гоголь говорил Александре Осиповне Смирновой. По ее словам, он не отвечал, когда его расспрашивали об Иерусалиме, а ей рассказал только "одну ночь, проведенную им в церкви".

Подлинный результат поездки Гоголя в Святую Землю – приобретение настоящего духовного смирения и братской любви к людям. В этом смысле следует понимать и слова Гоголя из письма к Жуковскому от конца февраля 1850 года: "Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от Святых Таин, стоявших на самом Гробе вместо алтаря, и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное".

Из воспоминаний близких Гоголю людей также можно понять, что он от этого паломничества не получил ожидаемого. Так, Ольга Васильевна Гоголь-Головня пишет в своих мемуарах: "Мне кажется, он был разочарован поездкой в Иерусалим, потому что он не хотел нам рассказывать. Когда просили его рассказать, он сказал: "Можете прочесть "Путешествие в Иерусалим"". Как видим, суждение сестры Гоголя основывается на внешнем впечатлении, на нежелании брата говорить о своем паломничестве. Между тем, из последующих ее слов, можно заключить обратное: "По его действиям, как я замечала, видно, что он обратился более всего к Евангелию, и мне советовал, чтобы постоянно на столе лежало Евангелие. "Почаще читай, ты увидишь, что Бог не требует долго стоять на молитве, а всегда помнить Его учение во всех твоих делах". Он всегда при себе держал Евангелие, даже в дороге. Когда он ездил с нами в Сорочинцы, в экипаже читал Евангелие. Видна была его любовь ко всем. Никогда я не слыхала, чтобы он кого осудил. Он своими трудовыми деньгами многим помогал..."

Паломничество Гоголя в Святую Землю по-разному было воспринято его родными и знакомыми. Историк Всеволод Андреевич Чаговец, комментируя мемуары Ольги Васильевны Гоголь-Головни, замечает: "И в семье, как и в дружеских и близких кругах, результатами поездки Гоголя в Иерусалим все были разочарованы. Об этом мы читаем и в мемуарах".

Однако в мемуарах можно прочесть и другое. Так, княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская в своих воспоминаниях следующим образом описывает приезд Гоголя в их имение Яготино в 1848 году: "Лицо его носило отпечаток перемены, которая воспоследовала в душе его. Прежде ему были ясны люди; но он был закрыт для них, и одна ирония показывалась наружу. Она колола их острым его носом, жгла его выразительными глазами; его боялись. Теперь он сделался ясным для других; он добр, он мягок, он братски сочувствует людям, он так доступен, он снисходителен, он дышит христианством. Потом в Одессе я дала ему прочесть эти строки; он сказал мне: "Вы меня поняли, но слишком высоко поставили в своем мнении"".

Перемену в Гоголе заметили и другие. Например, крупный предприниматель-патриот, славянофил Федор Васильевич Чижов писал 1 июня 1848 года живописцу Александру Иванову из Киева: "Четвертого дня приехал сюда Гоголь, возвращаясь из Иерусалима, он, кажется, очень и очень успел над собою, и внутренние успехи выражаются в его внешнем спокойствии".

Один из немногих рассказов Гоголя о его паломничестве к Святым Местам передает Лев Иванович Арнольди, сводный брат Александры Осиповны Смирновой, служивший чиновником по особым поручениям при Калужском губернаторе – ее муже. Как-то раз в июне 1849 года, вспоминает он, когда они остались втроем, сестра попросила Гоголя рассказать ей о его путешествии в Иерусалим. "Теперь уже поздно, – отвечал он, – вам пора и на отдых, лучше когда-нибудь в другой раз. Скажу вам только, что природа там не похожа нисколько на все то, что мы с вами видели; но тем не менее поражает вас своим великолепием...". И Гоголь рассказал о своем впечатлении от Мертвого моря, в которое впадает река Иордан и часть которого образовалась на том месте, где стояли некогда нечестивые города Содом и Гоморра: "Я ехал с Базили, он был моим путеводителем. Когда мы оставили море, он взял с меня слово, чтоб я не смотрел назад, прежде чем он мне скажет. Четыре часа продолжали мы наше путешествие от самого берега, в степях, и точно шли по ровному месту, а между тем незаметно мы поднимались в гору; я уставал, сердился, но все-таки сдержал слово и ни разу не оглянулся. Наконец Базили остановился и велел мне посмотреть на пройденное нами пространство. Я так и ахнул от удивления! Вообразите себе что я увидал! На несколько десятков верст тянулась степь все под гору; ни одного деревца, ни одного кустарника, все ровная, широкая степь; у подошвы этой степи, или, лучше сказать – горы, внизу, виднелось Мертвое море, а за ним прямо, и направо, и налево, со всех сторон опять то же раздолье, опять та же гладкая степь, поднимающаяся со всех сторон в гору. Не могу вам описать, как хорошо было это море при захождении солнца! Вода в нем не синяя, не зеленая и не голубая, а фиолетовая. На этом далеком пространстве не было видно никаких неровностей у берегов; оно было правильно овальное и имело совершенный вид большой чаши, наполненной какою-то фиолетовою жидкостию".

Из паломничества ко Гробу Господню Гоголь привез на родину свидетельство о подлинности реликвий, которыми благословил его митрополит Петрас Мелетий: "1848, Февраля 23: во Граде Иерусалим, ради усердия, которое показывал к живоносному Гробу Господню и на прочих святых местах духовный сын наш Николай Васильевич, в том и благословляю ему маленькой части камушка от Гроба Господня и часть дерева от двери Храма Воскресения, которая сгорела во время пожара 1808 сентября 30-го дня; эти частички обе справедливость. Митрополит Петрас Мелетий и наместник Патриарха в Святом граде Иерусалиме".

Как память о путешествии Гоголя к Святым Местам в Васильевке хранились также кипарисовый посох, подаренный им сестре Ольге Васильевне, с которым она не расставалась всю жизнь; сердоликовые крестики, перламутровые иконки-ящички с изображением Благовещения, цветы из Палестины, освященное иерусалимское мыло, которым омывают Гроб Спасителя в ночь перед Пасхой, и другие реликвии.

Григорий Петрович Данилевский, автор популярных исторических романов, лично знавший Гоголя и совершивший в мае 1852 года поездку на родину писателя, рассказывает в своих воспоминаниях, что местные крестьяне не хотели верить, что Гоголь умер, и среди них родилось предание о том, что похоронен в гробе кто-то другой, а барин их будто бы уехал в Иерусалим и там молится за них. В этом предании есть глубокая духовная правда. Гоголь действительно переселился в Горний Иерусалим и там, из своего чудного, но таинственного и неведомого нам далека, у Престола Господня, молится за всю Русскую землю, чтобы непоколебимо стояла она в Православной вере и чтобы больше было в ней правды и любви, – ведь это и являлось главной заботой великой души великого русского писателя.