Школа анти-эгоизма

Едва ли по нему скажешь, что он – звезда телеканала СТС. Или известный репортер НТВ. Или тот, кого сегодняшние школьницы заваливают письмами. Дверь нам открыл...

"Я – Боря", – поздоровался Борис КОРЧЕВНИКОВ, исполнитель роли Ильи Синицына

в сериале "Кадетство". Сначала он показал фотографу квартиру, чтобы тот посмотрел, где лучше освещение. Потом налил нам всем чаю и принялся намазывать на хлеб масло, сказав, что очень голодный, потому что сам только что пришел. Насыпал в тарелку шоколадных конфет – и только тут успокоился и сел за краешек стола.

По-дружески предложил угощаться. Словом, первый вопрос родился сам собой.

■ Борис Корчевников родился в Москве 20 июля 1982 года. С 1990 года принимал участие в спектаклях МХАТа им. А. П. Чехова и Театра-студии под руководством О. П. Табакова. С 1993 года – на телевидении. Был ведущим и репортером в программе для детей "Там-там новости" телеканала РТР. С 1998 года – ведущий и репортер в программе для молодежи "Башня" (РТР). В 1998 году поступил на факультет журналистики МГУ и на актерский факультет Школы-студии МХАТ, но выбрал все-таки журналистику. С 2001 года работает внештатно, а с 2002-го – штатно корреспондентом службы информации телеканала НТВ. За годы работы готовил репортажи для программ "Сегодня", "Намедни", "Личный вклад", "Страна и мир", "Профессия – репортер" и др. В 2003 году закончил факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. В 2003 – 2005 годах в Германии и Америке сдал экзамены на знание немецкого и английского языков. В 2004 году стал лауреатом премии Союза журналистов "Новое имя в журналистике". С 2006 – актер сериала "Кадетство" на СТС.

– Борис, неужели для Вас не существует проблемы "звездной болезни"?

– Чем дольше продолжается история с сериалом "Кадетство", тем меньше у меня веры в то, что популярность, да и просто узнаваемость, как в нашем случае, могут пройти по поверхности, не тронув ничего внутри. Чем дольше я в этом нахожусь, тем мне сложнее понять свое к этому отношение. С одной стороны, профессия актера – это профессия анти–эгоизма: надо забыть себя, раствориться в персонаже и в партнере. А с другой – это профессия, которая сильнее прочих умеет напитать самолюбие и тщеславие. Получается, что быть актером – значит преодолевать эгоизм. Но результат работы предполагает обратное. Какой здесь выход? Не знаю. Заставить себя не замечать результата? Это и невозможно, и тоже будет формой эгоизма. Словом, я только чувствую, что это внимание меня меняет. И не в лучшую сторону.

– А что же плохого в популярности?

– Может, главная задача христианина – стать хорошим человеком. А стать им можно только открывшись другому, то есть искренне им заинтересовавшись. Так, забывшись в другом, перестаешь себя контролировать, это и есть, наверно, предел свободы – свободы от себя самого. Венец счастья! Что же делает популярность: огромное количество людей, которых ты не звал и не ждал, в тебя "залетают", а тебе, как христианину, надо быть открытым. Но не хватит сил искренне всеми интересоваться. Поэтому закрываешься – от фальши, неискренности, от страха: ведь тебя держат не за того, кто ты есть... Вот и получается возвращение к эгоизму. Шлагбаум на дорожке к Богу опускается. Эту "закрытость" и полагают за "звездную болезнь". Но она – как раз борьба с тщеславием, с потерей себя. Правда, все равно почти бесплодная. Потому что шлагбаум закрыт.

"Либо мат, либо крестный ход"

– Путь человека к вере и в вере – это всегда цепочка каких-то событий. Какие события на Вашем пути Вы могли бы выделить?

– Таких событий было несколько. Человек, наверно, складывается из любви и нелюбви, которые по отношению к нему проявляют. Меня в детстве чаще любили. Когда мне было семь лет, подруга мамы, моя будущая крестная, настояла, чтобы меня крестили. Но я все равно продолжал расти в среде, где не существовало Церкви или даже просто разговоров о Боге. Зато существовала любовь и доброта.

А первое важное событие на пути к вере произошло четыре года назад. Мне предложили съездить в Покровский монастырь к мощам святой Матроны Московской. Мне тогда показалось, что это могло бы стать занятным опытом. мы туда приехали рано утром. Была огромная очередь, мы встали в хвост. Я не знал и даже не думал, зачем я там. Просто стоял, как все. То, что произошло со мной в этой очереди, можно, кажется, назвать первым опытом встречи с Богом. Для этого трудно подобрать слова. Как будто мощный луч прожектора вдруг высветил все-все, что во мне есть. И тогда я просто заплакал. Я не понимал, что происходит. Вряд ли это было всего лишь умилением средой и молитвенными старушками. Я как будто был подброшен на большую высоту, с которой увидел всю свою жизнь. Эта картина взорвала меня. Если посмотреть на город с самолета, то видишь карту и понимаешь логику расположения улиц. Так и я – увидел логику самого себя. В тот момент мне с невероятной очевидностью открылась ложь моей жизни и... истинность именно сейчас, здесь происходящего. Да, наверное, именно так это можно назвать – истинность. Такое ощущение: то, что я переживаю – это и есть правда, это что-то настоящее, а все прежнее – мелко, ничтожно, так далеко от этого открытия.

– Неужели просто так, стоя в очереди, можно сформулировать для себя цель своей жизни?

– Мне просто стал очевиден тот "раздрай", в котором я находился. Поэтому цель жизни тоже оформилась тогда сама собой: все время чувствовать то, что я почувствовал, стоя в очереди. Заполнять себя этим светом. Это переживание взрыхлило все, что во мне было. Я долго думал об опыте, пережитом в монастыре, пытался его с чем-то сравнивать, но не мог. Просто не было слов в лексиконе, чтобы сформулировать этот опыт. Но было ощущение... нет, не света, а освещенности во мне всего того, что раньше было в темноте.

– А в чем здесь разница?

– "Чувствовать свет" – это благостное состояние, некое удовлетворение, покой. А когда свет высвечивает все то, что в тебе есть, – это не благость. Это откровение, момент предельной правды. Этот свет не ублажает, а режет глаз.

Тот опыт все же забылся. Взрыхленная почва так и осталась лежать, и никаких семян в ближайшее время в ней не появилось. Переживание в очереди у мощей святой Матроны стало частью моего прошлого, а в настоящем – прежняя жизнь. Я тогда не умел и не знал, как ее менять.

– Как пришло осознание, что что-то менять все-таки нужно?

– Я познакомился с Владимиром Александровичем Березиным, телеведущим, человеком моей профессии. Мы с ним, кажется, никогда не говорили о Боге или вере, но в нем проступала какая-то невиданная мне прежде доброта – активная, живая. Общаясь с ним, я, наверно, впервые осознанно захотел быть таким же – добрым, очень человечным человеком. И тогда же сформулировал для себя правило, которому надо следовать: также щедро отдавать себя другим и ничего не просить взамен, как Владимир Александрович. Это убеждение пришло раньше, чем знание о том, что это и есть Евангелие.

– А в чем проявлялась доброта этого человека?

– В его поступках по отношению ко мне, к маме, ко всем людям нашего окружения. Он познакомил меня с отцом Кириллом – настоятелем храма Святой Троицы в Листах. То, что он священник, тогда меня никак не трогало. Я увидел перед собой просто очень хорошего человека. Однажды где-то прочитал, почему люди, когда видели первых христиан, сами принимали христианство. Просто христиане в том обществе были лучшими людьми, самыми добрыми, щедрыми. И этой щедростью заражали язычников. На тех христиан очень хотелось быть похожим. Наверное, схожее чувство я ощутил при встрече с отцом Кириллом. Он заразил именно такой "хорошестью". Конечно, ни о какой вере тогда речи еще не шло. И мне просто очень захотелось с ним говорить. В тех разговорах и вообще в свете этого человека я только-только утверждался в мысли, что быть хорошим – по крайней мере лучше, чем быть плохим. Что-то резко щелк-нуло во мне, когда отец Кирилл во время крестного хода предложил мне нести фонарь. Я снова легко принял это как еще один занятный опыт. Но когда шел в стихаре впереди процессии, я подумал: нельзя нести фонарь на пасхальный крестный ход и жить так, как живу я. Нельзя одновременно делать настолько полярные вещи. Да, именно так – полярность. Полярная разность крестного хода, смысл которого я тогда, конечно же, не понимал, и остальной жизни.

Подумалось: вот я несу фонарь, а потом возьму и в какой-нибудь ситуации выругаюсь матом. И я вдруг понял: либо одно, либо другое. Либо мат, либо крестный ход. И ясно было, что выбирать надо последнее. Потому что тупик и безжизненность первого пути как-то очень ясно выступили.

– Эта мысль о выборе нашла подтверждение в реальной жизни?

– Постепенно. В разговорах с отцом Кириллом слышалось слово "причастие". Я не знал, что это, но попросился пройти Таинство, посчитав его занятным делом. Мы это совершили с ним. Может, я так и думал бы, что вкусил всего лишь хлеб с вином, если бы скоро после того не произошла одна история. Я оказался... перед искушением – обычным для меня тогда, в том смысле, что прежде я это искушением бы не назвал, а убедительно бы оправдался инстинктами... И я остановился. Это было не просто ощущение, что я этого сейчас не буду делать или что не буду этого делать с этим человеком, или что настроение какое-то не то. Нет... Было ощущение, что я этого не имею права делать, что сделав это, я что-то (на самом деле – Кого-то) предам. Этот выбор тогда – был входом в какое-то новое состояние.

– И как дальше пошла жизнь?

– Через несколько дней после этого мне позвонили и предложили попробоваться на роль в сериал "Кадетство". Съездил на пробы, а вечером просто шел мимо храма и решил зайти к отцу Кириллу. Выстоял всю службу – это была вторая в моей жизни служба после причастия. Я, разумеется, тогда совершенно не умел молиться, но как мог просил Бога... о том, чтобы меня утвердили на роль. Мне действительно очень этого хотелось! Стоял и шептал про себя, что если мне это будет полезно, то пускай меня утвердят. Словом, была у меня такая просьба – совсем материальная, но искренняя. И когда мы с отцом Кириллом вышли из храма, зазвонил телефон, и мне сказали, что меня утвердили. Я взвизгнул от радости. В тот момент казалось абсолютно очевидным, что это Бог услышал мои молитвы. Но еще я понял другое: если уж для меня Бог столько всего сделал, я тем более обязан Его отблагодарить. А как я могу отблагодарить Бога? Только перестать жить так, как я раньше жил.

И работа в "Кадетстве" этому помогла: она поменяла внешний строй жизни – я выскочил из суетливого ритма репортерской работы и мог теперь внимательно идти – уже понятно, что новым путем.

– То, что Вы рассказали, похоже на череду счастливых случайностей. Вам так не кажется?

– Случайностей нет, теперь мне ясно, что те слезы у мощей святой Матроны я на самом деле не забыл, хотя сразу ничего в жизни не поменялось. Да и все, что было до тех слез – подготовка: знаете, в семь лет я написал стихотворение, первое в жизни. Оно было такое: "Скажи мне, Церковь, Иисус Христос живой? Ответь мне, Церковь, он существует или нет? И Церковь отвечает мне: "Скажи мне правду, ты в Бога веришь или нет?" И я ответил Церкви: "Я в Бога верю, да, так расскажи ты мне тогда, живой Он или нет?" Дальше я точно уже не помню, но смысл был в том, что Церковь мне отвечает, что Он существует в каждом из нас. А заканчивалось стихотворение так: "А существует Он во мне?" – спросил я тихо Церковь. "Конечно существует", – ответила мне Церковь с улыбкой на лице".

"Если мы не сможем жить без этого до брака..."

– До сих пор есть стереотип, что Церковь – для зашоренных и непрогрессивных. А как себя чувствует современный успешный молодой человек в Церкви? Никогда не было ощущения, что находитесь среди чужих?

– Иногда мыслилось такое. Но когда честно себя спросил: "А кто свои?" – ответ указывал, скорее, на "зашоренных" и "неперспективных" – на тех, с кем ты настоящий. В Церкви мы какие угодно, но точно, настоящие. Потому что тут все говорит о смерти на земле и этот разговор все с тебя снимает – не важно, веришь ты или нет. Этой настоящестью я очень дорожу. Потому так колко внутри, когда в Церкви узнают – механизм "закрывания" здесь не хочется включать.

– А Вы не боитесь открыто говорить о своей вере? Среди друзей, коллег по сериалу, коллег по телевидению?

– Не боюсь. Только понимаю, что еще очень плохо умею это делать – выражать то, что на самом деле ощущаю. Совсем недавно я понял, что лучший способ говорить о своей вере – это... жить. Жить так, как положено этой верой – настолько, насколько хватает сил. Слова, наверно, могут иметь силу, но взволновать, потрясти другого человека может только твой личный пример, пример твоей жизни – как меня взволновал когда-то пример Березина и отца Кирилла.

– Но это не снимает вопрос о том, стоит ли говорить о вере в принципе.

– Наверное, стоит. У меня есть убеждение, что Бог – это очень просто. В основе своей. И самое главное – имеет отношение к каждому. И когда мне доводится говорить с людьми нецерковными, я понимаю: надо не пересказывать то, что ты услышал от священника, но делиться своим личным опытом – тем, что реально сам пережил. Только не надо воображать себя апостолом и стремиться обратить собеседника или наставить его на путь истинный – так недолго и загордиться. Цель одна – поделиться радостью. Если она искренняя, то и другого она захватит.

– А почему Вы считаете, что Бог – это очень просто?

– Потому что Он самые сложные вещи объясняет, потому что о нем можно очень просто говорить. Разговор о Боге с нецерковным человеком, это как погружение аквалангистов: мгновенное попадание на сумасшедшую глубину просто разорвет перепонки. Так что, если заговорил про это, то надо самому "всплыть" из той уже достигнутой глубины, из понимания еще зашифрованных от другого понятий: если я скажу что-нибудь в духе: "нам надо спасаться" или "Христа распяли за тебя"... Он в этом случае, скорее, поймет китай-ский язык, чем свой родной.

– Есть множество хороших и по-настоящему добрых людей, которые не ходят в Церковь или вообще не верят в Бога. Их доброта рождена просто воспитанием. Это, кстати, то, о чем Вы говорили в самом начале беседы – что росли в среде, где не было Церкви, но была любовь...

– Знаете, в школах нас учат грамматике и правописанию, но есть ведь и природная грамотность. Церковь – это ведь школа, курсы "как стать хорошим человеком и быть счастливым". Этот урок длится всю жизнь. Но кого-то Бог этим мастерством наделил и без церковного опыта. Страшно, если такой человек начнет отрицать саму школу, Церковь – потеря дара, наверно, самое безобидное, что с ним может произойти.

Сейчас в ходу такие представления: "Я могу просто идти по улице – и разговаривать с Богом", "Бог – мой друг, он мне помогает", "Зачем эта Церковь, эти иконы, это золото, все это заслоняет Бога" и т. д. Но как английский язык лучше всего учить на курсах, да еще и в англоязычной среде, так и учиться не быть эгоистом лучше всего там, где можно пережить опыт обращения к Богу, хотя бы допустив, что Он есть или есть просто что-то, что тебя создало, перед Кем или Чем я могу не играть, а быть самим собой. Такая встреча возможна, скорее, только в Церкви.

– Как этот закон влияет на обычную повседневную жизнь?

– После прихода в Церковь на место старых правил моей жизни стали приходить новые. И всякое новое правило я учился пристраивать к себе. От прежней манеры жизни я долго не мог себе уяснить: как я смогу жениться и не иметь близости до свадьбы – такой опыт оставался в косных древних книжках, но не в тогдашней моей среде... А потом вдруг пришел простой ответ: если мы не сможем жить без этого до брака, то мы и с этим в браке жить не сможем. И если ты не будешь держаться никакого правила до брака, то что тебе помешает и в браке не держаться правил и изменить? Абстрактное чувство, что я этого человека люблю и он мне дорог? Но это только названия, которыми ты сам назвал необъяснимое. Названия легко могут потерять действия. А Церковь – это, по-моему, очень логичный и простой закон: "Сделай так, и будет тебе счастье". То, что кажется ограничением – просто формула счастья, которую можно уложить в одну строчку.

– Вы сказали, что для Вас человек нецерковный и неверующий – почти одно и то же. Почему?

– Когда я люблю женщину, я очень хочу с ней встречаться. Люблю ее дом, ее черты, запах, цвет волос, почерк... А тут человек говорит, что любит Бога, но при этом не любит место, где Бог на земле присутствует. Не признает мощей, не почитает святых, то есть родных твоей Любви... Как-то нелогично выходит: любишь, а быть в близости не хочешь, ведь нигде так сильно нельзя пережить чувства присутствия Бога, как в Церкви.

– А как в Вашей семье относятся к тому, что Вы начали воцерковляться?

– Мама – нецерковный человек. Но, кажется, она видит, что от этого как минимум не хуже.

– Как Вам кажется, с мамой нужно разговаривать о своей вере?

– Может, это прозвучит немного по-детски, но я часто думаю о тех людях, с которыми хотел бы разделить вечность, хотел бы быть всегда. В первую очередь – с мамой. Но у меня есть ощущение, что это возможно только через Церковь. Только когда и она поверит в то, во что верю я. Но разговаривать с мамой о вере очень-очень сложно и... у меня не получается. Потому что это мама. Мы не умеем меняться ролями: мама всегда учитель, я всегда ученик. А вера – это та область, где у меня уже есть какой-то опыт, а у нее еще нет. Думаю, и здесь нужно стараться, чтобы за тебя говорили твои поступки.

Когда я маму познакомил с отцом Кириллом, она сказала ему: "Спасибо Вам, от общения с Вами Боря стал лучше ко мне относиться". Вот это эффективнее любых разговоров – если мама заметила реальный действенный результат прихода в Церковь.

И еще: мне кажется, что мама – человек большей веры, чем моя. Я не помню, чтобы она когда-нибудь молилась, но не знаю человека, который сделал бы столько добра людям, так дарил бы другим себя.

Мама для меня – лучший пример того, что добрый человек – уже верующий.

– Вы в одном интервью сказали, что мама – ваш лучший друг. Нечастые слова, учитывая то, что молодежная культура диктует культ отрицания родителей...

– Я в свое время стал замечать неизменное действие одного правила: когда у нас с мамой все в отношениях хорошо, то и во всех прочих жизненных делах проблем нет. Как только в отношениях что-то нарушается (причем я четко сознаю, что это всегда по моей вине), то тут же рушится и все остальное. Я понял это еще давно – задолго до своего воцерковления. Только потом узнал, что оказывается, даже заповедь такая есть – про почитание родителей. Поэтому сейчас я бы уже не сказал, что мама – это друг. Потому что сказать так – значит упростить значение слова "мама". Она конечно друг. Но больше, чем друг. Мама – это мама. Я теперь сильнее осознаю святость этого понятия.

"Это был шприц с чем-то добрым"

– Как, с Вашей точки зрения, относиться к жанру сериалов в принципе?

– Сериал – это кинонаркотик. Он убивает время и никак не напитывает. Просто несет мимо жизни. Но иногда – и это большое достижение – в химический состав этого наркотика удается влить что-то, что может как-то перестроить человека.

– А "Кадетству" это удалось?

– Кажется, да.

– Получается, Вы производили "полезный наркотик"? Так разве бывает?

– В одном из последних номеров "Фомы" интервью режиссера Павла Лунгина заканчивалось словами о том, что в сегодняшние сердца все труднее прорваться... Может, сериал и нужен, чтобы стать более легким путем в сердца? В "Кадетстве" наркотик удалось... обхитрить. Под его видом вливалось что-то очень полезное.

– И какие конкретно идеи "Кадетства" Вы считаете правильными, живыми?

– Да хотя бы мой герой – Илья Синицын. В его жизни есть одна девушка, и он уже очень твердо решил, что другой не будет. И эта его верность выражается совсем не менторски. "Кадетство" – это вообще не нравоучение. Есть общее место, от которого никуда не деться: телевидение рисует стереотип поведения. Сложно воспитывать, когда надо еще и понравиться зрителю. Есть путь, которым хочет понравиться вечерний эфир канала ТНТ. А есть – путь сериала "Кадетство" на СТС. Мне отчего-то кажется, что в последнем случае путь чуть сложнее.

– То, что в "Кадетстве" много правильных идей, – это, как сейчас принято говорить, продуманный режиссерский "месседж" или так просто сюжет сложился?

– Здесь есть принципиальный момент: никто никого не хотел учить. И никакого намерения донести до зрителя что-то высокое не было. Была задача просто показать среду, где мальчики растут, становятся мужчинами, и как это происходит. Выразить момент детства, которое заканчивается.

– Получается, чтобы говорить о нравственности, достаточно показать среду? А если эта среда современных девятиклассников из спального района Москвы? Помню себя в девятом классе – это далеко не нравственные поступки и мысли... Так каким же образом из попытки показать среду родились образцы нравственного поведения?

– Думаю, как и с любой средой, здесь вопрос не ее вида, а взгляда на нее. Просто Суворовское училище и без труда сценаристов очень ясно проявляет, что хорошо, а что плохо. Конкретность – свойство любой военной среды. Я часто слышу, что, мол, "загустили", "так в жизни не бывает". Просто в жизни нам многое свойственно усложнять. А тут, в СВУ, становишься проще: либо скажешь правду, либо соврешь, либо выручишь, либо – крыса.

Этот недостаток простоты в обычной жизни – может, главное чувство, которое я вынес из полутора лет

съемок сериала.

– А зачем человеку простота?

– Это вид открытости. Вид анти–эгоизма. Ведь что такое наша "сложность"? Эта такая углубленная мысль о себе. Мне это один священник сказал, и я навсегда это запомнил. Когда говорил ему что-то типа: "У меня то-то и то-то не получается, я, дескать, недостоин", он мне ответил: "Да Вы попроще к себе относитесь, попроще..." Когда проживешь в Суворовском училище три года на глазах друг у друга – навсегда отучишься быть эгоистом. Оттого и кажется, что там больше белого, чем черного, потому что думают друг о друге больше, чем о себе и своем.

– А была ли реальная отдача от сериала? Есть ли уже результаты того, что в вечернем эфире СТС появились примеры хорошего и плохого?

– Из очевидного: вал желающих поступить в Суворовские училище по всей стране. А еще – письма, множество писем. Те, что я прочитывал, кажется, заполнены светом. По сути – это одно большое послание. И когда читаю, понимаю, что в центре такого послания – не просто очарованность каким-либо героем, а все-таки сообщение о появлении нового идеала. Дети в школах дают друг другу клички Печка, Сухой, Трофим и играют во дворе в кадетов. И я не могу себе представить, чтобы в такой игре вдруг появился пистолет и один мальчик понарошку застрелил другого. Может, кого-то сериал вообще не тронул. Но хуже вряд ли кто-то стал.

– То есть Вы согласны с той точкой зрения, что ответственность художника в искусстве выражается не в том, чтобы человек, прочитав стихотворение, стал лучше, а в том, чтобы он не стал хуже?

– Я для себя однажды сформулировал, чем отличается искусство от неискусства. Неискусство может поражать, удивлять, развлекать, но оно никогда не сможет объяснить что-то про жизнь. Это может сделать только искусство. И такое объяснение никогда не сможет сделать хуже. Я не очень понимаю, что такое ответственность художника. Он выразил то, что у него внутри. Большего он сделать не может. У него одна ответственность – перед Богом, как мне кажется. Художник просто может сказать, обращаясь к Нему: "Ты дал мне что-то почувствовать, что-то вдохнул в меня, и все, что я могу сделать, это вернуть этот дар в виде своего творения".

– Было у Вас так, чтобы Вы подходили к работе в "Кадетстве" как христианин?

– Помню наш разговор с исполнительницей роли моей девушки Олей Лукьяненко о том, что Церковь не разрешает прерывание беременности. Мы долго это обсуждали.

И, играя сцены с ее абортом, меня кошмар схватывал от мысли о его греховности, о том, что это убийство, что за это – потеря Бога, несчастье, развал всего в жизни. Так и происходит – у Синицына все рушится, даже училище он бросает.

Я думал, снимаясь: такой финал закономерен для отношений, в которых с самого начала было нарушено правило – они встречались, были в близости, не будучи женатыми... Но откуда Синицыну было это правило знать?! Кто ему о нем сказал? Он только неосознанно его ощущал, как часто мы неосознанно ощущаем какую-то неправильность, в которой живем, и смиряемся с ней. Так и он: спешил помолвиться, твердо знал, что женится, уродства того, что называют "гражданским браком" – это когда люди вроде вместе, а никакой ответственности друг за дружку не несут и всегда могут разбежаться, – не принимал...

Беременность Ксении – для него взрыв, но приближение, осо-знание Закона. Он не говорит ни слова о Боге или грехе, но ясно поступает по закону Бога.

Мы скажем это по-христиански, а для него – по-человечески. Это на самом деле одно и то же!

"Что-то невысказанное"

– Иногда на материалы в "Фоме" бывает реакция, что, дескать, человек "крестик нацепил", вы обрадовались и побежали брать у него интервью. А он как жил своей обыкновенной жизнью, так и продолжает ею жить. Не боитесь такой реакции на нашу с Вами беседу?

– Знаете, ощущения человека, который только "крестик нацепил", часто точнее и горячее, чем у того, кто уже давно в Церкви и привык... к Богу. Вот этой привычки я очень боюсь.

P.S. Когда мы уже были почти на пороге квартиры и собирались уходить, Боря заговорил о митрополите Сурожском Антонии. меня его книги в свое время просто перевернули. "А Вы видели о нем фильм, "Апостол любви" называется?" – спросил хозяин. "Нет", – ответил я. "А хотите дам Вам посмотреть?"