Идея русской святости и бунинские святые

Святость человека во всей ее полноте известна одному Господу Богу, но людям присуще иметь идею святости, и тех, кто так или иначе приближается к идеалу святости, считают святыми. В первые века христианства святыми почитались все члены христианских общин, о чем говорят Деяния Апостолов и Послания Апостола Павла. Позднее, с ростом христианских общин и распространением христианства по всей Римской империи, принадлежность к христианской общине перестала быть признаком святости, – от христианина потребовалось уже исповедание веры и синонимом святости становится мученическая смерть. Когда же христианство стало господствующей религией и исповеданию Христа больше не угрожали насилия, к святости предъявляются другие критерии: от святых требуется объективное стяжание Духа Святого. После крещения Руси (988 г.) у нас появились свои русские святые. Письменные сведения о русских святых сохранились, начиная с одиннадцатого столетия, в виде житий святых. Первым очагом русской духовной культуры стала Киево-Печерская лавра. Здесь возник и первый сборник житий святых – "Патерик", написанный по образцу византийских агиографий. В нем помещены и жития наших первых святых – равноапостольных княгини Ольги и князя Владимира. После разгрома Лавры татарами в 1240 г. культурная жизнь перемешается с юга на север, где возникла вторая школа житийной литературы, с главным центром в Новгороде.

Этот период характеризуется изолированностью Руси от внешнего мира. Жития святых этого периода изумляют своей краткостью; в них говорится о святом не больше, чем мы можем узнать о нем из богослужебных молебствий, посвященных ему. Здесь, на севере, в это время практически выработалось мнение, что икона и житие не должны содержать ничего лишнего, что не имеет отношения к святости изображаемого: икона – не портрет, а лик – символ святого, и житие – не биография, а лишь то из его жизни, что оставило след его восхождению к святости. И на иконе и в житии художник должен изображать святого не таким, каким он видит его, а так, как его видит соборно Святая Церковь. Третья "житийная школа" возникла вокруг Москвы в XIV столетии, ее центром стала Троицкая лавра. В этот период возникает новый, "цветистый" житийный стиль. В этом цветистом стиле, разукрашенном риторикой, были, к сожалению, переработаны и более ранние жития святых и в XVI столетии включены в "Четьи Минеи" уже в новой редакции. Цветистый житийный стиль оставался господствующим до XVII столетия, когда в жития входят реалистические веяния, и в последующие столетия реалистический стиль становится доминирующим.

Несомненно, русские святые носят на себе национальный отпечаток, но никакое определение не может дать исчерпывающего представления, в чем именно состоит сущность русского святого. Это представление вырабатывается только при внимательном чтении житий, которые позволяют нам признать, что общим для всех русских святых является их искание Царства Божия, Царства Духа Святого, общение с которым достигается ими путем долгой и неотступной молитвы. Молитва их не всегда устная, она может быть и молитвой без слов, но она всегда – устремление к Богу человеческого духа, и, конечно, без любви к Богу не может быть молитвы. В ответ на беззаветную отдачу своего сердца Богу, человек получает Любовь Божию, которая дает ему внутреннее ощущение Царства Божия, как дар Духа Святого, и это общение с Богом делает человека святым.

Спросим себя: наличие каких качеств нашего народа могло дать повод назвать нашу страну Святой Русью? История невольно заставляет нас обратить внимание на то, что ими были идеалы русского народа, которые и по настоящее время хранятся в тайниках русской души, по крайней мере, в душах уцелевшего "остатка". Кратко – это жизнь по Правде Божией, а не человеческой. Правду Божию русский человек всегда ставил выше всего в мире, ибо в ней усматривал и полагал свои высшие ценности, чем он и отличался от народов западного мира, последние ценности которых слишком зависели от материальных благ.

Об этих русских идеалах свидетельствуют не только устная, но и письменная и материальная традиции, в виде народного эпоса, лирики, житий святых, молитв, акафистов. И вся русская дореволюционная литература, пропитанная христианским духом, как и многочисленные храмы, монастыри и пустыни, где протекала сокровенная жизнь русского человека, и где накапливались и в иконной живописи запечатлевались духовные идеалы многих поколений. Ясно, что лучшими выразителями этих идеалов были русские святые, которые стремились не только к личному спасению, но и спасению всего народа.

Религиозно-нравственный идеал русского народа – жизнь по Правде Божией – и был той основой, которая побудила наших предков назвать свою страну Святой Русью. Стремясь к осуществлению своего идеала, русский человек часто уклонялся от истинного пути и боролся за правду человеческую, но все же его идеалом была жизнь праведная, и он всегда был с Богом не только тогда, когда отрекался от мира и шел спасаться в леса и пустыни и в затвор, но и тогда, когда бунтовал против Бога, утверждая в своем исступлении: "Не прав Твой, о Боже, святой приговор!"

Так было, пока идеал Божьей Правды не был подменен идеалом человеческим, идеалом всеобщего земного благополучия. Идея общего благополучия была позаимствована тоже из идеала Святой Руси, но для достижения его были нарушены нравственные законы и на несчастье многих стали строить весьма относительное счастье немногих, которые временно оказались у кормила власти, а их соратники по разрушению идеалов и благополучия Святой Руси сами оказались "У разбитого корыта".

В богатом кладезе русской литературы и в рассказах И. Бунина с радостью находишь не только темное царство греховности, но и островки, где живут "бунинские святые", украшая неприглядную повседневность. В 1913-16 годах Бунин написал ряд рассказов, уводящих читателя в мир русской святости. В них писатель наделил крестьян такой верой и повелением, которые напоминают наших святых. Для того времени эти крестьяне, несомненно, были типичными.

Герой рассказа "Худая трава" Аверкий в копне жизни мечтает посетить Киев, Задонск, Оптину – исторические места, откуда черпались духовные идеалы, которыми жили "бунинские святые". Эти кладези русской духовной культуры влекли к себе не только простолюдинов, но и людей высокой духовной культуры, которые, задыхаясь в миазмах секуляризировавшейся культуры, искали в монастырях и пустынях живой воды. С оптинскими монахами имели общение братья Киреевские, Николай Гоголь, граф Алексей Толстой, Достоевский, Константин Леонтьев, поэт К. Р., т. е. великий князь Константин Романов, Владимир Соловьев, три раза побывал в Оптине и Лев Толстой, посещал монастыри и писатель Иван Алексеевич Бунин.

Первый рассказ, в котором встречаемся с "бунинскими святыми" – "Лирик Родион", написанный в 1913 году. Однажды, плывя на пароходе "Олег" по Днепру, Бунин наблюдал, как слепой певец-лирик Родион пел ехавшим на заработки молодым женщинам песню про девочку-сироту, отправившуюся на поиски умершей матери. Пел он меланхолично, на церковный лад; временами замолкал, потом снова начинал ныть на своей лире, или простым разговорным голосом вставлял свои замечания, заставляя слушательниц задуматься над тем, о чем пел. Его песня произвела на девушек сильное впечатление. Автор не скрывает своих симпатий к певцу. Он пишет: "Бог благословил меня счастьем видеть и слышать многих из этих странников, вся жизнь которых была мечтой и песней... Если он еще жив. Бог верно дал ему старость счастливую и отрадную за ту радость, что давал он людям".

Заинтересовавшись певцом и песней, Бунин позднее, уже на суше, записал песню о сиротке со слов певца. "Обычно слепцы народ сложный, тяжелый – говорит Бунин, но Родион не был похож на такого слепца: простой, открытый, легкий, он совмещал в себе всё: строгость и нежность, горячую веру и отсутствие показной набожности, серьезность и беззаботность". "Он пел и псалмы и думы, и любовное и "про Хому", и про Почаевскую Божию Матерь, и легкость, с которой он менялся, была очаровательна: он принадлежал к тем редким людям, все существо коих – вкус, чуткость, мера". Воистину – "чувства добрые он лирой пробуждал".

Песня Родиона о сиротке – это драматизированная молитва о всех обездоленных сиротах, которых не оставляет без попечения Сам Христос и Его ангелы. Приятное, чистое чувство остается по прочтении этого рассказа, как будто вы повстречали самого святого и читатель соглашается, что этот Родион не такой как все. Он "агиос" – святой.

В рассказе "Иоанн Рыдалец" автор рассказывает, как молодой крестьянин Иван Рябинин превратился в Христа ради юродивого – Иоанна Рыдальца. Уместно тут сказать несколько слов о подвиге юродства, и когда оно на Руси возникло. Подвиг юродства, в его идеальном понимании, есть добровольный отказ от своего человеческого достоинства, выражающийся в принятии притворного безумия или безнравственности. Принятие такого подвига всегда сопряжено с перенесением всяких поруганий, издевательства и нередко побоев. Но все это с радостью переносится юродивым для того, чтобы пострадать ради Христа. Проходя свой скорбный путь, Христа ради, юродивый всегда бесстрашен, восставая против зла и несправедливости, откуда бы они не шли: он обличает, угрожает, пророчествует. Как бы в награду за свое юродство (попрание человеческого разума и благоразумия) юродивые нередко наделены прозорливостью. Подвиг юродства, пришедший с запада, стал известен в русской духовности, как форма служения Богу и обществу, начиная с 14-го столетия. Достигнув апогея в 16-ом столетии, он больше не исчезает со страниц русской духовности, хотя с 18-го столетия церковные власти больше не признают и не благословляют юродства, как духовного подвига.

По уверению самого Бунина, Иоанн Рыдалец – это чисто литературная выдумка и не имеет живого прототипа. И быль и легенда с её чудесами – лишь литературные приемы автора, хотя вся фантастика как материал взята из окружающей жизни. Правда, Бунину приходилось встречаться с юродивыми и на одного из них – Ивана Яковлевича Киршу – он указывает, как на лицо, известное в свое время всей Москве.

По ходу рассказа об Иоанне Рыдальце Бунин узнает от старух, доживающих свой век в княжеской усадьбе, следующее: "Всю свою жизнь Иван скитался и непристоен был. Он долго сидел на цепи в отцовской избе, грыз себе руки, грыз цепь, грыз всякого, кто к нему приближался, часто кричал свое любимое – "Дайте мне удовольствие!", и был нещадно бит за ярость и за непонятную просьбу. Сорвавшись однажды с цепи, пропал и объявился странным: пошел по деревням с лаем и с оскаленными зубами. Был он худой, ходил в одной длинной рубахе из веретья, подпоясывался обрывком, за пазухой носил мышей, в руке железный лом, ни летом, ни зимой не надевал ни шапки, ни обуви. Кровавоглазый, с пеной на губах, с всклокоченными волосьями, он гонялся за людьми, люди, крестясь бежали от него. Был он поражен какой-то болезнью, покрывавшей его лицо белой известковой корой, делавшей еще ужаснее его алые глаза; был он особенно яростен, когда пришел в село Грешное, прослышав о приходе туда князя. "За нападение на князя у Ивана отняли лом и нещадно выпороли в присутствии князя, который одобрил это истязание словами: "Вот тебе, Иван, и удовольствие!" А так как Иван не унимался и продолжал нападать на князя во время его прогулок, то был порот почти каждую неделю. Легенда, возникшая позднее, уже после смерти Ивана, добавляет к этому нечто такое, что должно если не оправдать, то пояснить юродство Ивана: "Рос Иван в семье честной и праведной у своих родителей, высланных князем под Землянск-Город. С ранних лет полюбил он Писание. Плачет, рыдает, на Афон собирается. Однако, после "видения", которое ему указало "принять послушание", он согласился на невольную женитьбу. После свадьбы положили молодых в отхожую спальню, а на утро вышли они заплаканные, Друг дружки не коснулися. Когда все пошли к обедне, Ваня сел опять "за всякое Священное Писание".

Тут с ним и приключилося нечто чудесное: за ним будто приехал кучер и повез его, по приказанию отца, в церковь, но как только Ваня дорогой увидел на горе храм и произнес "Господи Иисусе!", очнулся он в поле на морозе разут-раздет. Односельчане, узнав об этом, послали за ним подводу, а он плачет-рыдает, на всех как цепной кобель набрасывается и кричит на всё поле: "Буду ходить как ограбленный, буду вопить как Штраусы!"

Так рассказывает об этом легенда. Причиной же возникновения легенды об Иоанне Рыдальце, очевидно, послужило следующее обстоятельство: будучи при смерти, князь, узнав, что Иван в ненастную, осеннюю погоду скончался где-то в поле, дал распоряжение: "Схороните же сего безумца возле церкви, а меня вельможу-князя положите рядом с ним, с моим холопом".

Завещание князя было исполнено. В церковной ограде, против окон алтаря, высятся два огромных кирпичных гроба, покрытых плитами с именами. На плите, под именем Ивана Рябинина, значится: "Иоанн Рыдалец, Христа нашего ради юродивый". Предсмертное распоряжение князя, пожалуй, не следует рассматривать, как вид покаяния перед своим холопом, т. к. князю присущи были экстравагантности. Так, по прибытии своем в село Грешное, он заставил своего сельского священника на Новый Год служить у себя на дому не новогодний молебен, а панихиду по старому году...

От подлинных юродивых Иоанн Рыдалец унаследовал и религиозность и аскетический идеал. Он по-своему ищет правды, нападает на князя, требует "удовольствия", т. е. удовлетворения за те обиды, которые он причинил людям, в частности его родителям, переселив их с обжитого места куда-то под Землянск-город; нападает он и на других господ и начальников, повергая их в страх и ужас. Плача и рыдая, обходит он селения и повторяет, запомнившиеся ему слова пророка Михея, как бы напоминая о предстоящих несчастьях. Для окружающих он непонятен и загадочен, его боятся, считая больным. Эпитафия на его могиле гласит: "Юрод, неряшлив миру он казался". Но какой же юродивый не был именно таким?!

Этот рассказ, после его опубликования в 1913 году, произвел большое впечатление на русские литературные и читательские круги. Критики истолковали Иоанна Рыдальца как символ России, которая под видом юродивого стихийно борется с социальным неравенством и другими несправедливостями государственного строя.

В рассказе "Худая трава" описан честный труженик, работник Аверкий, всю свою жизнь работавший на хозяина и только в конце жизни привезенный своей женой домой в совершенно расслабленном состоянии. Не желая быть в тягость своей жене, он просит положить его не в доме, а в риге на телеге, где и протекают все его предсмертные дни в полной примиренности с жизнью, природой и людьми, которые причиняли ему немало страданий.

Автор говорит о нем: "Все время он себя чувствовал гостем, заезжим в какой-то край, где он жил когда-то и где теперь живут люди еще беднее и скучнее, чем жили прежде при нем". Полагаясь во всем на Бога, он обычно говаривал: "Бог дал день – Бог даст и пищу". На смертном одре он мечтал стать паломником: "Если Бог подымет, пойду в Киев, в Задонск, в Оптину". Внезапное похолодание в одни сутки превратило осень в снежную зиму, жена и случайно заехавшая к ним дочь, на санях перевезли Аверкия в избу, где он и начал отходить. Исповедавшись и приобщившись Святых Тайн, Аверкий мирно и непостыдно так тихо скончался, что жена, бывшая все время в избе, не заметила, как его не стало. При жизни Аверкий не отличался наружным благочестием, но всё, что он делал, он старался делать no-Божьему, не заботясь о своей выгоде. Поэтому за отреченность от личной выгоды критики причислили и его к "бунинским святым".

По старости уволенный на пенсию старик Арсеньич, колоритно изображенный в рассказе "Святые", тоже может быть причислен к тем, кого мы склонны называть "бунинскими святыми". Остаток своей жизни он посвятил изучению "житий", причем столь интенсивно переживал страдания мучеников, что заливался горючими слезами.

"Мне Господь не по заслугам великий дар дал. Этому дару старцы валаамские только при великой древности, да и то не все ломаются. Этот прелестный дар – слезный дар называется!" – говорит детям Арсеньич. Не только прошлую жизнь святых, но и окружающую жизнь старик любит во всех её проявлениях. Его радует и то веселье, которое царит в смежных комнатах, где пируют и под звуки фортепиано танцуют "Польку Анну" его бывшие господа и их гости. "Ах, и светская жизнь хороша!" – говорит он барским детям, тайком заглянувшим к нему, чтобы послушать его рассказы о святых. Хотя бы издалека, любуясь чужой жизнью, он "согласен и тысячу лет прожить". На вопрос мальчика, зачем бы он жил, Арсеньич отвечает: "А затем, чтоб все смотрел бы на Божий мир и дивился". Его чуткая душа не чужда и доступной ему поэзии: "А уж как я стихи, например, люблю и сказать даже невозможно!" И Арсеньич певуче продекламировал детям:

"И в последний мой час я завет вам даю: Посадите вы ель на могилу мою". Посещая своих господ, Арсеньич каждое посещение переживает как праздник, хотя ему всегда отводят "дядины", по существу не жилые комнаты, где и холодно и пахнет седлами и мышами, но у него нет и тени недовольства за такой прием, тем более, что хозяева присылают туда и закуску, и графинчик с водкой и вдоволь дешевого турецкого табаку, который он безостановочно курит, делая, как говорят дети, "дудки" из газетной бумаги. Каждый его визит – событие для господских детей, они всегда находят удобный случай, чтобы незаметно пробраться к Арсеньичу и насладиться его рассказами о святых.

Правда, этот детский просветитель не особенно разборчив ни в выражениях, ни в темах, которые он, по старости, как самому себе преподносит детям, ставя их наравне с собой. Его разговоры о греховности святых, вернее об их жизни до покаяния, были бы большим соблазном для подростков, но для детей эти искушения проходят незамеченными, грязь жизни не касается их души, и они самого Арсеньича согласны принять за святого, а потому задают ему вопросы: "А вы тоже святой будете?" Конечно, Арсеньич вполне серьёзно отводит их вопрос, указывая на свою греховность и недостоинство, т. к. во всю свою жизнь не претерпел никаких страданий.

Рассуждая по-житейски, Арсеньич – старик покладистый, вполне примирившийся со своей судьбой, всем довольный и благодарный за самое незначительное к нему внимание. Весь его умственный интерес сосредоточился на осмыслении жизни святых и для этого он пользуется как устными, так и печатными источниками. Всем прочитанным и пропущенным сквозь призму его неискушенного интеллекта он согласен поделиться с любым добровольным слушателем, будь то даже дети.

Назвав свой рассказ "Святые", Бунин имел в виду не героя рассказа Арсеньича и детей, а тех святых, о которых его герой рассказывает детям. Это – Елена, Аглаида и Бонифаций. Для тех, кто знаком с житиями этих святых, несомненно, что в их биографии Арсеньичем привнесено много психологизма и их подлинный лик святости неузнаваем, а потому название рассказа "Святые" звучит отчасти иронически. Вообще вес пересказы "житий" у Бунина претерпевают отклонение от оригинала, т. к. доходят до читателя преломленными через призму их понимания персонажем рассказа.

Русская православная церковь почти за 1000-летие своего существования явила миру очень небольшое число святых женщин. Если не считать недавно канонизированную блаженную Ксению, то исходя из статистики историка Русской Церкви проф. Н. Голубин-ского, Русская Церковь насчитывала только пять святых канонизированных русских женщин, что, по-видимому, не соответствует числу действительной женской святости. Не вдаваясь в причины такого малого числа канонизированных святых русских женщин, следует все же отметить, что хотя большинство канонизированных святых падает на мужчин, "дискриминация" женщин не имела места, и а принципе прославление духовных трудов женщин уже на заре Русской Церкви, начиная со Св. княгини Ольги, считалось возможным. Очевидно, гораздо большее число святых русских женщин имело только местное прославление, не доходя до канонизирующих инстанций.

Возможно, что этот факт не ускользнул от внимания Бунина. Поэтому он в своем рассказе "Аглая" обратил наше внимание на восхождение к святости незаметных тружениц-крестьянок Скуратовых, из которых младшая – Анна, принявшая постриг, как бы напоминает евангельскую Марию, а старшая – Катерина, ставшая монашкой в миру, как бы Марфу.

Эпидемическая оспа в один день сделала сестер ВДглыми сиротами. Девочка Анна росла одиноко, без сверстниц, её детский ум жадно впитывал те аскетические идеалы, которые сходили со страниц монастырях книг, что ей читала старшая сестра. В результате: "Пятнадцати лет от роду, в ту самую пору, когда "лежит девушке стать невестой, Анна покинула мир". При постриге Анна приняла имя Аглаиды (в рассказе Аглаи) и приступила к самому строгому выполнению послушания, к чему она привыкла и дома, где и послушание и строжайшее выполнение постов на воде и хлебе были в обычае. Настоятель монастыря – отец Родион, не мог не заметить ревностного горения Аглаи, которая днем исполняла самые трудные монастырские работы, а ночи на молитве простаивала, а потому часто призывал её к себе в келью для молитвенного назидания и открытия некоторых тайн о своих видениях. Духовный рост Аглаи протекал столь необыкновенно быстро, что уже на исходе третьего года её подвига отец Родион решился "посхимить" её, и Аглая всего на 18-ом году жизни приняла схиму. Вскоре, после принятия Аглаей схимы, отец Родион призвал её к себе и предсказал ей скорую кончину: "Счастье мое, приспела твоя пора! Останься в моей памяти столь же прекрасною, как стоишь сейчас передо мной: отойди ко Господу". Через сутки Аглая действительно слегла, запылала огнем и скончалась. Слух о её небывалом подвиге быстро распространился среди народа, и народное благочестие сделало её Божьей угодницей. Хотя в рассказе не говорится ни о каких чудесах, ни при ее жизни, ни после смерти, её могилка стала местом паломничества.

Любопытно, что сестра Аглаи – Катерина, не заслужила внимания своей честной, трудовой жизнью и не выдвинута автором как кандидатка в святые. Она в литературе разделила участь многих реально живших русских женщин – скромных тружениц, страстотерпиц. А между тем, Катерина была сугубо религиозна и свою сестру не только воспитала в религиозном духе, но и подготовила к принятию монашества. Всю свою жизнь Катерина строго соблюдала посты. В посты ела только "тюрю с хлебом", часто посещала монастырь и выучилась там, по своему почину, церковнославянскому чтению, и принося домой книги, истово читала своей сестрице жития русских святых и первохристианских мучеников. Так как брак Катерины, несмотря на все её молитвы и слезы, оказался бездетным, она нашла в себе силы прекратить супружеское сожительство, оставаясь в остальном помощницей и подругой своему мужу. Иначе говоря, она подняла для многих непосильный подвиг, став монашкой в миру.

Из рассказа мы не знаем, как закончилась ее трудовая жизнь, но и известный нам из рассказа отрывок её жизни дает основание назвать её праведной.

Рассказ "Аглая" заканчивается словами скитальца-паломника, который после посещения могилки Аглаи, повстречал направлявшихся туда же паломниц. Этот скиталец, прежде всего, постарался расположить паломниц в свою пользу, рассказал им о себе, как о лице необыкновенном и во всём сведующем, авторитетно рассказал о жизни Аглаи в миру и в монастыре, в особенности о её последних минутах и о её погребении, прикинувшись её большим почитателем, а в конце хитроумно прибавил: "А всё же, бабочки, есть каверзный б е с и й слух, что умирать ей не хотелося, ох, как не не хотелось-то! Отходя в такой младости и в такой красоте, со всеми, говорят, в слезах она прощалася, всем говорила громко: "Простите меня!" – напоследок же закрыла глаза и раздельно молвила: "И тебе, Мати Земля, согрешила есьм и душой и телом – "Простишь ли меня?" Если этот конец рассказа паломника принять за "чистую монету", то невольно возникает мысль, что Аглая на смертном одре пережила "Кризис христианского мировоззрения и обратилась к Матери Земле за последним прошением, т. е. оказалась язычницей.

Чтобы убедить паломниц, что Аглая вполне сознательно и продуманно обратилась к Матери Земле, скиталец ссылается на якобы имеющуюся богослужебную традицию обращаться к Матери Земле в Троичной молитве. "А слова те страшные: припадая челом к земле, их читали в покаянной молитве под Троицу, под языческий русальный день". Итак, скиталец в своем рассказе сгущает краски на последних словах отходящей Аглаи с тем, чтобы посеять сомнение в душах легковерных паломниц и представить Аглаю если не потаенной язычницей, то во всяком случае двоеверкой, а стало быть и лишить её ореола святости, чему должны послужить и сами богомолки, распространяя дальше "б е с и й слух".

Очевидно, бунинский скиталец был знаком с существовавшим на Руси пережитком язычества – культом Матери Земли и приписал его исполнение Аглае. Во всяком случае, такой культ существовал, проф. Г. П. Федотов в своих лекциях указывал, что в Владимирской губернии как массовое явление наблюдалась исповедь Матери Земле, предшествовавшая церковной исповеди. Кающийся обращался к земле, говоря: "Молю тебя, Мать Земля Сырая, кормилица, молю тебя, убогий, несмысленный, грешный, прости, что я топтал тебя ногами, бросал тебя руками, глядел на тебя глазами, плевал на тебя устами... Прости, родимая, меня грешного, Христа ради и Матери Его Богородицы Пречистой и святого Ильи пророка премудрого".

Однако в рассказе Бунина нет и намека, чтобы такое двоеверие практиковалось в монастырском районе Свят-Озера. Рассказ это не сказка, где всему полагается верить, к героям рассказа и можно и должно применять критическое отношение. Рассмотрев критически личность скитальца, читатель сможет убедиться, что это хитрый, но не особенно умный врунишка и себялюбец, не заслуживающий доверия. Для подтверждения сказанного, рассмотрим имеющийся в рассказе материал. Паломник-скиталец, повстречавшийся бабкам паломницам, поначалу произвел на них неблагоприятное впечатление своей внешностью, а завязанные платком глаза вызвали даже подозрительность, но заговорив с паломницами, он сумел их расположить к себе. Прежде всего он постарался поразить их воображение рассказом о своем необыкновенном зрении. "Чересчур по грехам моим, жадные да и быстрые глаза у меня, зрение столь редкостное и поразительное, что я ночью как кошка вижу, будучи вообще не в меру зряч в силу того, что не с людьми я иду, а стороною, ну вот и решил я сократить немного свое телесное зрение..." Когда лед был сломан, и богомолки проявили к нему интерес и некоторое доверие, скиталец еще раз страхует благорасположение паломниц и рассказывает им, что мысль сократить свое зрение пришла ему на могилке Аглаи, так как и она в свое время "надвинула на себя покров" и ограничила свое зрение, а стало быть, он последователь и почитатель Аглаи, и ему можно довериться.

В черновом варианте этого рассказа скиталец более откровенен, он сам рассказывает богомолкам, что на самом деле побудило его повязать платком глаза: "Значит не покрой я своих глаз, не повяжи их, слову моему никто бы цены не дал... А ведь слово нам дано для воздействия". И скиталец решил воздействовать, Дискредитировать веру "несмысленных бабок" в святость Аглаи и пустить через них этот "бесий слух" по всей русской земле. Как утверждает скиталец, Аглая в последних предсмертных словах обратилась к Матери Земле, а стало быть она не только не святая, но и не христианка, ей не помогло ни монашество, ни схима, и она осталась в вере своих предков язычников. Свои слова скиталец подтверждает ссылкой на то, что обращение Аглаи к Матери Земле взято из Троичной молитвы, которая читалась по древней Руси под Троицу – под языческий русальный день. Не излишняя подробность – соединение Троицы с русальным днем – выдает скитальца как лгуна, т. к. испокон веков празднование Троицы не всегда в одно и то же время и не может всегда совпадать с русальным днем, поскольку празднование Троицы зависит от Пасхи. Да и сам "русальный" день является скорее литературной фикцией, ибо славянской этнографии известны лишь Русалные недели, которые праздновались четыре раза в год, но об особо выделенном "русальном дне" сведений нет, а если таковой и существовал как один из дней недели, то скорее мог бы быть приурочен ко дню языческого Ивана Купалы, более тесно соприкасавшегося с последней "русальной неделей", которая начиналась 24 июля. Ссылка скитальца на то, что Троичная молитва содержала обращение к Матери Земле, никак не соотвествует действительности, т. к. эта молитва принадлежит древнему автору литургии, столпу православия – Василию Великому, который никак не мог быть двоеверцем и молиться "и нашим и вашим". Итак, утверждения скитальца ложны, и сам он по замыслу признанию автора "бес", а от себя мы добавим мелкий бес", не гнушающийся клеветы и лжи, для очернения Божьих людей.

Бегло очерчен в рассказе настоятель и основателе монастыря отец Родион, к которому ежедневно стекаются паломники, ища его наставления и благословения. Прежде чем основать монастырь, он прошел большой искус, прожив семь лет в полном уединении и молчании, и был удостоен видения Божьей Матери. В рассказе он второстепенное лицо, но и его можно отметить как "бунинского святого".

Все перечисленные "бунинские святые" так или иначе характеризуются своим общением с Христом. Слепой лирик Родион своими песнями и своим поведением говорит о Христе и проповедует Его мораль. Иван Рябинин, он же и Иоанн Рыдалец, уже с юношеских лет зачитывается Священным Писанием и не принимает радостей жизни, предаваясь юродству, а потому народная память его обозначила "Христа нашего ради юродивым".

Старик Аверкий внешне не проявляет религиозности, но внутренне он всегда с Богом. Под старость его заветной мечтой становится паломничество. На смертном одре он внешне исповедует свою веру, причастившись Святых Христовых Тайн.

Арсеньич весь ушел в жития святых, он с ними и сорадуется и слезно сострадает. Аглая уже в отрочестве ушла в монастырь и даже приняла схиму, а её сестра Катерина, стремясь к духовному совершенству, стала монашкой в миру, а отец Родион, как говорится, и по должности – Христов служитель. Все "бунинские святые", проходя жизненный путь, несут безропотно свой крест, свои страдания, так что русская идея об искупительности всякого страдания нашла отражение в бунинских рассказах.

В заключение можно сказать, что "бунинские святые" написаны реалистично. Это не житийные образы, где нивелировано все, что имеет отношение к окружающей жизни и оставлены только лики, в которых потухли человеческие страсти. Они живут в миру и отражают все, что в нем происходит. Но они без эгоизма. В их жизни превалирует социальный тонус, их "я" как бы растворилось в "со-я" их окружающих, а потому они не такие как другие, они необыкновенные, они христоцентричны! К своим "святым" Бунин относится трогательно, они не претерпевают того саркастического налета, жертвой которого в его рассказах являются исторические святые. Например, в бестемной миниатюре – "Блаженные" (1943 г.) изображены как бы исторические юродивые, которые являются карикатурами на блаженных, т. к. лишены ореола святости, ибо в них выставлены на показ несущественные для святых качества, а именно: их юродство, которое само по себе не делает человека святым или богоугодным, если оно не связано с добровольными страданиями Христа ради. Сам Иисус Христос и Его апостолы, как видно из Священного Писания, исцеляли беснующихся и одержимых прорицателей, приводя их в норму и не признавали их за святых, хотя люди и почитали некоторых из них за дар прорицания.

У Бунина нет проникновения в потустороннее бытие, ему чужды мистические прозрения и ощущение "четвертого измерения", а потому его "святые" не творят чудес и ничего чудесного с ними не происходит, а если в рассказе говорится, что отцу Родиону было видение Божьей Матери, то это преподносится как мнение персонажа рассказа, а собственное мнение автора в подобных случаях остается скрытым. Словом, можно сказать, что бунинское раскрытие человеческой психики в этих рассказах носит исключительно экзотерический характер.