"Церковь никогда не висела в воздухе..." Интервью с игуменом Филиппом (Симоновым). Часть 2

Наша беседа с игуменом Филиппом (кроме прочего доктором экономических наук) не могла не коснуться столь сложной темы, как взаимоотношения Церкви и государства, Церкви и экономики, хозяйственных отношений. Церковь и экономика, оказывается, вещи совместимые. Да и в Библии об этом немало сказано – не только "кесарю кесарево", но и о прибавочной стоимости и нелегальных доходах.

ЦЕРКОВЬ И ЭКОНОМИКА: "Церковь никогда не висела в воздухе..."

– Область вашей научной деятельности – экономическая деятельность Церкви. Как вы к этому пришли? И вообще, что это такое? По отдельности все слова понятны...

– Церковь никогда не висела в воздухе. Был период, когда она зависла между небом и землей, это I век, когда уже вот-вот надо было ждать второго пришествия, и на этой земле уже было нечего делать. Тогда образовались первые общины, которые существовала не своим трудом, а за счет того, что кто-то что-то продавал и слагал выручку к ногам апостолов. Но это не был способ, который рекомендован на все века. Различные теоретические разговоры о христианском коммунизме, христианском социализме базируются именно на этом отрывке из Деяний апостолов, на 4-5-й главе. Это была чрезвычайная ситуация, обусловленная тем, что сегодня-завтра должен был вторично прийти Христос, и стало бы все новое.

Но выяснилось, что это не завтра случится, и выяснилось, что Церкви надо жить, если она хочет быть Церковью. Конечно, можно жить в особом режиме... Этот режим сложился только к IV веку, возникли предпосылки для возникновения монашества – категория людей внехозяйственных, ахозяйственных, которые не должны участвовать в общем хозяйстве остального мира. При этом они должны кушать, между прочим.

Даже они жили первоначально своим трудом. Сидел какой-нибудь пустынник, плел какую-нибудь корзиночку, потом собирался и лично отправлялся на базар, о чем мы можем очень много прочитать. И, сидя на базаре, он отметал от себя вот эту всю суету, он не назначал цену за свой товар, брал столько, сколько дадут. Ничего не давали – тоже слава Тебе, Господи. Но при этом он сам приходил и реализовывал свою продукцию, ни на кого это не возлагая, то есть без всякой эксплуатации.

В миру ситуация была другая, но Церковь тоже должна была и там себя обеспечивать. Строиться надо, государство далеко не всегда помогало, поддерживать храм, самому покушать надо. На Востоке всегда было белое духовенство – семью тоже надо как-то прокормить. На Западе попроще, целибат все-таки. Одеться, дом поддержать и так далее – на все это нужны какие-то средства. Поэтому Церковь входит в экономический процесс этого мира по-разному: монашествующая часть отдельно, светские люди – совершенно другая экономическая система. Церковь как экономическая единица, то есть епархиальный дом, священнический дом, – это другое дело, другие принципы, может быть бенефициарный принцип.

Потом от него отказываются (после реформации), от излишних земельных пожалований. Но как бы то ни было, раз ты христианин, значит, у тебя должны быть какие-то принципы взаимоотношений с этим миром. Ты не можешь просто быть, "как все".

Кстати, Синодальный период именно потому и развалил взаимоотношения общества и христианства, что священник стал такой же, как все. Крестьяне пахали, батюшка тоже: "Выхожу один я на дорогу", со своей лошадкой, поле у него было и надел, и народ. И, собственно, поп от прихожан ничем не отличался. К нему и отношение было уже десакрализованное.

– А лучше, чтобы было сакрализованное?

– Понимаете, вопрос заключается в том, что, если мы находимся на позиции кафолического христианства, будь то католики, будь то православные, мы признаем тот факт, что священство является не общественным событием прежде всего, а Таинством. У протестантов проще – у них нет священства, у них есть выборные должности. В крайнем толке у кальвинистов, например. Лютер еще колебался. Но уже и он говорил о выборности священства. То есть они разрушили этот институт, у них даже видимости священства нет.

Это просто, как замполит: человек приходит, говорит проповедь, совершает какие-то действия. У них же нет литургии, для этого не нужно сакрального посвящения. Они просто совершают воспоминание о том, что когда-то, в Великий Четверток, произошла литургия.

– Неважно, мужчина или женщина, неважно, как одет...

– Да, совершенно смысла в этом нет. У нас же во всем этом заключается некий внутренний смысл. Для того чтобы это совершить, что мы читаем в Служебнике, в пояснительной записке к нему? Первое: нужен законным образом посвященный иерей для совершения литургии. Второе: законным образом освященный храм. Вне храма литургия не совершается. И, понимаете, когда вот этот, наделенный мистической властью человек своими руками приводит Христа на Престол – Таинство страшное. И вот он сегодня, значит, Христа на Престол привел, а завтра он свою лошадку запряг и пошел в поле. С одной стороны, влияние духовного регламента Феофана Прокоповича, а с другой – влияние того быта, на который обрек священника Синодальный период.

В итоге потерялась сакральная составляющая по отношению к священству, и 1917 год нам продемонстрировал, что народ-богоносец готов его в прорубь кидать. Христианство встало перед необходимостью: как понять необходимость экономической деятельности в этом мире и как ее реализовать, потому что экономика – безнравственна. Причем экономика, которая была в раннехристианский период, еще более безнравственна: это рабовладельческий период. Человек – Божье творение, у него душа, свобода воли. Так вот эту свободу воли можно было запороть, замучить до смерти и так далее. Пик безнравственности. А вот как соотнести это – христианскую мораль и нравственность и христианскую перспективу?

Уже в Евангелии мы можем найти некоторые намеки на экономическую теорию, то есть на осмысление экономики и на позиционирование христианства в этом экономическом мире, то есть что это такое, как нам это понять и как нам себя в нем вести.

– Эти намеки вроде "кесарю – кесарево"?

– Не только "кесарю – кесарево", там есть и о прибыли момент, о прибавочной стоимости можно найти момент. Там интересно достаточно написано, если непредвзято подходить.

– О богатстве неправедном...

– Это вопрос весьма сложный. Но в определенном случае можно и неправедное богатство праведно использовать, как выясняется, потому что сказано: собирайте себе друзей богатством неправедным.

– Очень загадочная притча.

– Никто ее не толкует, кстати. Ни один толкователь. Я специально пытался найти толкование. Все ее обходят, начиная со Златоуста.

– Пока читаешь – еще ничего. Как только закроешь книжку, думаешь: и что они объяснили?

– И в финале христианство приходит к идее бескачественности богатства, к инструментальности.

– То есть к нравственной нейтральности?

– Да. Оно "никакое", оно не имеет качества вообще – качество вещам придаем мы сами своей свободной волей. Мы можем топор использовать, чтобы дрова колоть и чтобы человека убивать. Это зависит от нашей воли. Так же и богатство. Оно может давать и благие плоды, а может давать те плоды, которые мы видим вокруг себя. Но оно само-то не виновато в этом, потому что, как написал кто-то из святых отцов, "Бог злого не сотворил". Коль скоро богатство имеет материальную основу, то оно когда-то сотворено и является результатом творения. Ничего злого Бог не сотворил, поэтому богатство злым быть не может. Потому что оно относится к той категории, о которой сказано: и увидел Он, что это хорошо весьма.

– Но это же было до грехопадения!

– А это неважно. Грехопадение не затронуло вещный мир. Человек далее, ввиду своего грехопадения, стал его преобразовывать неправильно.

– Но смерти ведь не было?

– Смерть – это не явление вещного мира. Камень не умирает. Бриллиант не умирает. Глина не умирает, если только это не состав нашего тела.

– В этом смысле да.

– Смерть – это явление другого порядка, материального мира оно не касается. Почему, собственно, явилось это восприятие смерти как наказания за грех? Грех – понятие духовное. А наказание что есть? Обучение. И наказывать, то есть обучать духовным проблемам, можно только духовными средствами. Умирает только мирская оболочка, но при этом происходит духовное научение какое-то.

Христианство, таким образом, выводит себя на уровень осознания взаимоотношений с этим миром. И, с одной стороны, приходит к идее о бескачественности материальной среды, а с другой – осознает свою задачу творческого преобразования всей этой материальной среды в соответствии с Божьим замыслом. То есть распространение христианских отношений на весь этот мир. Причем задача творения становится задачей со-творения. Христос говорит: что Отец мой доныне делал – и Я делаю. И вот мы должны делать вместе со Христом. Вот в чем историческая задача.

– Потом исторические Церкви, когда христианство разделилось на основные ветви, очень сильно стали различаться именно в этом плане, в плане экономики. Протестантизм и православие очень по-разному это все воспринимают. А католики?

– Католики находятся полностью на уровне новой современной либеральной доктрины. То есть их богословие и экономическая методология в принципе в этом плане близнецы-братья. Ничего нового по сравнению с Фридманом они не дают, кроме рассуждения о том, что все должно быть морально и нравственно. Но на эту тему можно рассуждать, находясь и на вершине золотой пирамиды, созерцая внизу копошащихся муравьев и говорить: ах, как безнравственно они себя ведут!

Официальное экономическое богословие современной Католической Церкви очень напоминает эту вот ситуацию. А то, что касается православия, я бы не стал утверждать, что мы резко противоречим тому, что видим в протестантизме. Очень много разговоров идет о том, что православие в принципе неспособно создать благополучный экономический мир.

Вот протестанты – да, они сумели создать американскую модель. Я не вижу там серьезного благополучия. Если на улицу страшно выйти, потому что там стреляют, это не есть благополучие. А то, что стреляют, – это проекция наших экономических отношений. Значит, в доктрине есть некоторый изъян, который приводит к тому, что на улицах стреляют. Значит, не так уж чиста доктрина. Я имею в виду кальвинистскую доктрину, которая называется "Дух протестантизма", то, что Вебер потом писал.

Современная протестантская экономика вышла не из Лютера, он был далек от экономики, она вышла из Кальвина. Он на эту тему рассуждал, на эту тему думал, специально обучал свою общину экономной бережливости и так далее. Из него произошла доктрина о том, что материальное богатство есть благословение Божие. Это не его идея на самом деле, она до него сто раз высказывалась святыми отцами. Он просто эту идею применил так, что это есть зримое Божье благословение. Человек праведен, раз у него есть зримое материальное богатство.

– То есть у него так чисто формально: если есть богатство – значит, праведен.

– Да, значит хорошо, молодец, правильно спасешься. А поскольку спасутся абсолютно все, потому что они верой только спасаются, делами не надо, веруешь – спасешься, не веруешь – не спасешься. У них просто все, без изысков. Поэтому, кстати, Восток Западу всегда был чужд, потому что на Востоке философствовали во время борьбы с ересями, с арианством, монофизитством. Папы римские никак понять не могли: что они там на Востоке делают? Ясно все, как Божий день, что там рассуждать?

А эти – читают, им надо философски обсудить, какой термин как применить... Просто другая психология. В принципе нигде христианство не говорит о том, что экономика – вещь неприемлемая, нигде оно не говорит о том, что прибыль получать не надо. Прибыль – это тот же топор, камушек. Вот я могу им стекло разбить, а могу из него дом построить. Христианство начинает оценивать факт, а факт начинается с того момента, когда человеческая воля придает процессу какое-то направление движения. Вот где находится христианская позиция: да – производите, да – получайте.

Как вы это используете? Если вы используете это в гибель человеку – это неправильно, и православие никогда не будет за это. А если вы получаете прибыль и расходуете ее не только на себя, но и на некие социальные нужды, на нужды всего общества, по-разному, пусть это будут нужды какой-нибудь больной старушки или общества в целом, – вот это правильное использование того богатства, которое Бог вам дал.

Поэтому я бы генеральный протест не стал возводить. Общая позиция не является ни протестантской, ни католической, ни православной – она общехристианская. А вот выводы, которые из нее делаются, те результаты, к которым она на деле приводит, – это уже то осмысление, которое свободная человеческая воля дает тем или иным основным постулатам христианской веры.

ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО: "Церковь – это не профсоюз"

– А насколько тесно связана проблема экономической деятельности Церкви и церковно-государственных отношений?

– В любом обществе существует государство. Безгосударственного общества мы не знаем, поскольку государство является исполнителем, механизмом, инструментом, станком, который действует по указанию общества, который исполняет волю общества. Эта воля фиксируется в конституции. Это практически единственный документ, который народ принимает весь целиком. Если нет конституции, если какой-нибудь царский-королевский период, то считается, что нация, когда она уже создалась, вознесла над собой некоего предводителя, который должен о ней, с одной стороны, заботиться, защищать границы государства и организовывать ее жизнь каким-то образом.

Если это период до создания нации, племенной и прочее, все равно есть какой-то военный вождь, который является руководителем. Пусть даже это республика, все равно есть коллектив, который принимает решения за все общество. Соответственно, коль скоро Церковь не является всем обществом в настоящее время (а она являлась всем обществом, например, в византийский период, на Западе – до реформации) она не должна брать на себя обязанность организации экономического процесса. Ее задача – спасать души. А вот обуславливать в этом мире должен кто-то другой, поскольку она в этом мире является только одним из хозяйствующих субъектов.

Светские члены общества – это другое дело, они составляют все общество, но для них тоже создаются какие-то условия хозяйствования, поэтому церковно-государственные отношения – это основа экономической деятельности Церкви. Если государство хочет впустить Церковь в эту систему, оно ее впускает и определяет ей место, которое она может занимать, наравне ли с другими участниками хозяйственного процесса, особые ли какие-то условия по разным причинам. Если оно не хочет – оно не будет допускать, как это было в советский период. Церковь не может платить налоги – все, до свидания.

– А как тогда эта проблема решалась?

– А с Божьей помощью. Стояли побирались. Крышу надо покрыть – с протянутой рукой. Прихожане принесут – покроешь, не принесут – не покроешь, упадет. Старый-старый анекдот, его во всех мемуарах публикуют: уполномоченный комитета по делам религий к какому-то батюшке в отдаленной епархии пристал со взносами в Фонд Мира. А человек живет в глуши, у него приход – три старухи, и денег они видят – 12 рублей пенсии. Откуда взять хоть какую-то сумму? В конце концов, батюшка плюнул, принес ему рюкзак.

– Ты что принес?

– Взнос принес, в Фонд Мира.

Вываливает картошку, свеклу, огурцы, еще что-то такое.

– Ты че мне приволок?

– А все, у меня больше ничего другого-то нет, мне денег не носят. Это единственный мой доход, вот я 10% взял, в Фонд Мира принес.

Вот так и решали. Кто как мог – тот так и решал.

Сегодня государство должно каким-то образом определить свое отношение к Церкви. А для этого у государства, на мой взгляд, прежде всего должно возникнуть понимание того явления, которое представляет собой Церковь. До настоящего времени наш законодатель пока находится на уровне законодателя американского, откуда мы взяли кальку для нашего законодательства о свободе совести и религиозных организаций. Четко с протестантского законодательства списано.

В структуре Церкви как организма исторически сложившегося, вертикально централизованного, иерархического ничего к этому не относится. Таким образом, светское законодательство рушит основы устройства Церкви. Петр Первый еще подумал на эту тему, а наш законодатель думать не стал. Он просто воплотил протестантский принцип церковного устройства, у нас каждый приход является юридическим лицом. И три прихода у нас могут организовать себе церковное управление. Это по закону положено. То есть любая ересь, любая секта из трех приходов будет оформлена. В законе написано, мы не можем не оформить. Нужен какой-нибудь архиерей "левый", три прихода соберутся – и поставят. И будет каширский раскол, какой хотите раскол, причем все законно будет. Но к Церкви это не будет иметь отношения.

Поэтому законодатель должен понять, что Церковь есть организм, во-первых, исторический, во-вторых, не просто социальный, в нем есть некоторые основы, которые превосходят социальные измерения, сакральная часть Церкви должна все-таки в восприятии присутствовать. Я не говорю, что ее надо прописать в законе, – это невозможно. Но понимать, что Церковь есть не просто профсоюз, законодатель должен. Кстати, и эту цель преследует наше образование на историческом факультете: от нас могут выходить и эксперты – и они выходят.

Много людей, которых я знаю, с которыми я учился, годом старше, годом моложе, – они сейчас являются элитой экспертного мира. Соответственно наши нынешние выпускники могут быть элитой экспертного мира через 15-20 лет, они должны хотя бы себе представлять, что Церковь – это не профсоюз и не кооператив. И воспринимая ее, формируя законодательные основы ее деятельности в нашем обществе, они должны исходить из того, что Церковь имеет свое внутреннее устройство и ломать его никому не позволит. Ее 2000 лет пытались поломать, она не дала этого сделать. И как бы этого ни хотели, как бы демократическим путем ее ни ломали, она свое внутреннее устройство сохранит. И действовать она будет не так, как вы рекомендуете, а так, как сказал архиерей, потому что архиерей есть глава поместной Церкви.

– Но восприятие Церкви не просто как социального института все-таки, наверное, невозможно в отсутствие личной веры, личной религиозности. Если человек вообще ни во что не верит, то для него не существует ничего мистического. Как он может с этим считаться, если для него Таинства не существует?

– Если мы предполагаем, что живем в демократическом обществе (а все мы как бы хотим в нем жить), мы должны понять для себя, что демократическое общество означает прежде всего уважение к мнению другого человека. Не к тому, что я имею право на любом углу высказывать свое мнение, навязывать его всем и каждому, а если человек не хочет его воспринимать, я еще и по физиономии ему могу набить демократическим порядком. Да, я имею право сказать, но я должен еще и послушать. Тогда у нас будет демократия, когда мы пройдем период 90-х годов в душе у себя, в умах у себя – а период 90-х годов заключался и в том, что нам навязывали точку зрения, говорили, что она одна и единственно возможная, и по-другому думать не смейте. Он ничем не отличался от периода советской власти. Тогда нам говорили "атеизм-коммунизм", здесь нам сказали "Фридман и либеральная демократия". Мы видим, как это все рушится – "закройте глаза, вы неправильно видите, как вот мы вам сказали, так оно все и есть". Это не демократия. Если мы хотим перейти к какой-то реальной демократии, мы должны научиться уважать друг друга и уважать самоопределение друг друга. И если имеется какая-то организация, которая самоопределяет себя, исходя из каких-то принципов, мы не должны навязывать ей наши принципы, мое мнение о том, как она должна работать, как она должна действовать, как она должна строиться организационно, тем более если она без меня это делает уже 2000 лет достаточно успешно.

По всей видимости, мы должны изучить какие-то моменты, если мы что-то не понимаем, хотя бы отметить, что это есть. Я вот не понимаю, что такое нирвана, просто не понимаю. Но она есть у буддистов, и поэтому я их право на нирвану должен уважать. И если выкопали вот сейчас теплым откуда-то человека, я не знаю, как его зовут, то на хирургический стол его не надо класть, может, он в нирване находится, может, это и есть нирвана. А то демократическое общество, которое у нас называют демократическим, всех желает положить на операционный стол. Если у тебя одна нога короче другой, мы тебе ее подровняем. Ты после этого вообще ходить не сможешь, но это неважно – ноги будут одинаковые. Поэтому момент прокрустова ложа – это момент законодательный.

Да, есть общие правила игры, которые все должны соблюдать. Но необязательно у всех одна нога должна быть такая же, как другая. Если есть внутренняя иерархическая структура, то будь любезен, дай людям законодательную возможность развиваться так, как они развиваются. Ты не признаешь, что есть сакральный элемент. Но если люди в это верят, если они знают, что это существует, не мешай им это знать. Не разрушай их знания законодательно – не получится. Иначе получится атеистическое законодательство.

А отделение Церкви от государства не есть политика государственного атеизма. Атеизм есть одно из течений человеческой мысли. И оно должно быть в тех же правах, что и религия.

– Вы уже сказали, что у нас любая ересь и раскол могут быть законодательно подкреплены. Как тогда с этим разобраться, если у нас одних православных церквей кроме канонических сейчас каких только нет? И они таким образом самоопределяются?

– Для этого нужно сделать по меньшей мере две вещи. Одна из них легкая, другая сложная. С одной стороны, нужно привести законодательство в соответствие с тем объектом, который оно пытается регулировать. То есть сделать законодательство о свободе совести соответствующим смыслу деятельности религиозных организаций и их религиозным особенностям.

А далее необходимо воспитать коллектив экспертов, который бы разбирался в религиозной проблематике и который мог бы отличить то, что является Церковью, от того, что Церковью не является. Вот есть понятие "церковь сайентологии". Ну не Церковь она! Назвать себя можно любым словом, но Церковь – это определенная организационная структура, которая прежде всего имеет преемственную сакрально установленную иерархию.

Почему все ортодоксальные христиане – католики, православные, даже монофизиты, которые себя именуют православными, – не признают за протестантами права Церкви? У них прервалась сакральная организация.

Давайте посмотрим дальше. Старообрядцы. Есть у них сакральная преемственность? Есть. С митрополита Амвросия. У Рогожских? Так они себя и Церковью не именуют – община. И дальше уже смотреть, насколько государству нужна та или иная религиозная группа, насколько она соответствует целям, объявленным государством в конституции, насколько она нарушает конституционные права государства и общества в лице его граждан.

Серьезная дискуссия по поводу иеговистов, по поводу переливания крови. У человека есть право на переливание крови или нет? То есть мы с этой стороны должны заходить и оценивать ту догму, которую нам дает та или иная религия. Если мы принимаем, что переливание крови – это законное право человека, гарантированное конституцией, значит, они ее нарушают. Потом, у человека есть право на свободу мысли, на свободу размышлений.

Если религиозная группа полностью подавляет эту свободу, она нарушает конституцию. Здесь вопрос даже не о национальной безопасности, вопрос гораздо глубже. Это вопрос безопасности личности, поэтому подходить к нему так же, как к лицензированию кооперативов или парикмахерских, невозможно. И здесь не должен быть просто уведомительный порядок. Здесь, наверное, все-таки должен быть разрешительный порядок. И если это порядок разрешительный, то квалифицированные люди должны не от "ветра главы своея", а исходя из определенного набора знаний оценивать действия той или иной организации. Вот тогда мы преодолеем ту мину, которая была заложена в законе 1993 года и во всех его последующих изменениях.

– А конкретно сейчас есть подвижки в законодательстве, дающие надежду, что так будет?

– Я знаю, что в работе сейчас законопроект об изменении отношений государства, по крайней мере, к традиционным религиям, к тому, что называется "традиционная религия". Слава Богу, от этого термина ушли, потому что термин, конечно, как и красная тряпка, ничего не отражает. Он и является красной тряпкой, потому что не отражает существа вопроса, по крайней мере по отношению к тем религиям, которые являются государствообразующим, культурообразующим фактором.

Есть различные возможности, которые дает нам западная практика. Например, такая, как заключение конкордата между религиозной организацией и государством. Это католики такого рода конкордаты заключали. В Армении сейчас Эчмиадзину предоставлена возможности, они приняли закон о заключении такого конкордата с государством, который бы определял взаимные права и обязанности. Это был бы правильный ход, и, если бы этот законопроект учитывал возврат к каноническим основам устройства Церкви, то есть прекратил бы то давление на Церковь, ту ломку Церкви, которая заложена в действующем законе о религиозных объединениях, было бы совсем хорошо.

– Глобализация как-то влияет на эти процессы?

– Глобализация – это явление, с одной стороны, протестантского свойства, поскольку локомотивом глобализации является та страна, которая по сущности своей является протестантской. Все-таки во главе процесса глобализации стоят США. Европа уже давно стремится вернуться к регионализации, она уже явно не выдерживает этого давления, особенно с курсовой динамикой евро, которую предложили Соединенные Штаты. Придется либо становиться сателлитом, либо возвращаться на уровень региональной экономики, то есть вновь пересматривать всю экономику.

Протестантизм в принципе делит жизнь на два неравных участка. У человека есть жизнь, когда он работает, то есть вращается в каких-то общественных обстоятельствах, и есть его частная жизнь, его privacy, которая касается только его, куда вторгаться никто не имеет права. Религия относится именно ко второй области, которая является частной. У нас этот лозунг пропагандировался с 1917 года, начиная с ленинских трудов: религия есть частное дело каждого. Эта установка является полным противоречием социальным установкам традиционных религий.

Христианство стремится распространить себя на всю деятельность человека, будь она социальной, будь она индивидуальной. И в личной жизни, и в общественной жизни существуют принципы, которые ты обязательно должен применять. Так вот, та тенденция, которую несет глобализация, – тенденция секулярная. А это тенденция десакрализующая, это тенденция демистифицирующая, то есть никакой мистической жизни в обществе быть не может, там есть либеральная демократия, там есть монитористская доктрина Фридмана – вот это то, что определяет нашу с вами жизнь. А то, что вы, закрывши двери, делаете у себя в комнате – это ваше дело. Хотите – слушайте тяжелый рок, хотите – Богу молитесь. Никого не касается, обществу до этого дела нет. Вот это удар по Церкви, и удар более страшный, чем тот, который пытались нанести большевики, например коммунисты. Они понимали опасность Церкви и пытались с ней бороться. Бороться с воздухом нельзя. Уже борясь с Церковью, они подразумевали ее наличие и какую-то внутреннюю силу. Современный мир закрыл глаза, для него Церкви нет. Если там, при большевиках, Церкви не надо было доказывать свое существование, они против нее декреты принимали, то здесь ей надо себя позиционировать, надо доказать, что она жива, и не просто жива, а не является пережитком какой-то древней архаики, является жизнеспособным организмом, который: а) несет определенную идею; б) имеет возможность эту идею реализовать в этой жизни. Если Церковь – православная, католическая, монофизитская, любая – это доказывает, то у нее есть ее члены, ее тело не разрушается, пальчики не отваливаются. Если она не сможет это доказать, то это будут катакомбы, это будет путь в никуда: приходик в пять человек – все умерли, и Церковь закрылась.

– Грустно...

– Церковь не может существовать как необщественный организм. "Человек – животное общественное", – писал. И Церковь, как состоящая из людей, есть организм именно общественный. Как личное дело каждого она может существовать в очень редких случаях, для монахов. Жизнь монахов должна быть такой, как будто бы ее и не было. Это правило отцов-подвижников. Вот ты прожил так, что тебя не заметили. Бог и душа – вот и весь монах. Но это для отдельных людей, очень отдельных, их всегда было мало. Христос сказал – для тех, кто может понести. А вся остальная часть спасается другим образом, спасается, помогая друг другу. Святые отцы пишут: Бог нас спасает при помощи других людей. Само собой не совершается. Люди приходят, которые тебе помогают. Вот как общество – Церковь существует, как только она уходит за закрытую дверь – она заканчивается.

Мария Хорькова

Продолжение следует...