Роковая симфония

Телеканал "Россия" 30 января впервые показал и 9 февраля повторил фильм архимандрита Тихона (Шевкунова) "Гибель империи. Византийский урок". Хотя история о погубленном коварным Западом тысячелетнем царстве добра и света, которая рассказана в фильме, никакого отношения к реальной истории и не имела, из нее оказалось возможным извлечь немало уроков.

Во-первых, даже вопреки своим безумным параллелям (весь этот византийский стабфонд из преемников и олигархов), фильм и его обсуждение показали, насколько общество наше "больно своими корнями". Во-вторых, напомнив лучшие образцы пропаганды 1930-х годов, фильм дал хороший повод задуматься над нашим возможным будущим. Не могло по-хорошему не обрадовать и то, что такое безбожное измывание над историей даром все-таки не прошло и вызвало в обществе адекватный отклик. Наконец, архимандрит Тихон (Шевкунов) замечательным образом продемонстрировал, что же в конце концов подразумевает наше церковное сознание под "Основами православной культуры".

Все это вместе и явило "непреходящую ценность" этого фильма. Что с того, что он антиисторичен? Фильмы о Микки-Маусе тоже ничего об истории Соединенных Штатов Америки вам не расскажут, зато об американском "массовом бессознательном" – даже очень. Вот и с постмодернистской арабеской – квинтэссенцией современного православного фундаментализма – общество обрело убедительный артефакт, а исследователь – замечательный предмет для исследований.

А кроме того, история этой (по одному удачному выражению) "лунной Византии" стала хорошим поводом рассказать историю иную, более земную, и увидеть в ней более приближенные к реальности параллели с нашим временем, которых, и правда, оказывается немало. Мы коснемся лишь одной (но пламенной) темы: Церковь и власть.

"Наихристианнейший из миров"

Конечно, к истории той универсальной империи, охватывающей практически весь античный цивилизованный мир, захолустный городок на Босфоре никакого отношения не имел. Он мог бы вовсе лишиться своей исторической судьбы, если бы Константин, задумав перенести столицу, остановил свой выбор на Трое, легендарной прародине римлян. Император, говорят, даже отправился к прославленным руинам, и уже были построены ворота города, как (по свидетельству христианского писателя V века Созомена) ночью, во сне, Константину явился Некто и убедил искать для столицы другое место.

То, что новая столица империи оказалась все же на Востоке, а не на Западе, означало прежде всего приближение центра нарождающегося христианского мира к его духовному центру – Иерусалиму. Не откажешь Константину и в политическом и экономическом чутье. Находящийся вблизи главных очагов эллинской культуры, практически недоступный с моря, способный держать в своих руках все торговые пути между Азией и Европой, новый Рим обладал исключительными преимуществами и был "обречен на величие".

Чтобы придать блеск новой столице, Константин ограбил старую. Также и все крупные города империи вынуждены были отдать новой столице большинство своих статуй. Сюда же переехала и римская знать. И до самого VII века (то есть все время своего действительного могущества) Константинополь оставался прямым наследником принципата Августа, миром универсальной греко-римской цивилизации и культуры (что сами византийцы, гордо именуя себя ромеями, и подчеркивали).

Тот Правовой кодекс Юстиниана, который архимандрит Тихон (Шевкунов) гордо объявляет достижением Византии, был в действительности титаническим предприятием имперской канцелярии, обобщающим свод римских законов и римского права (и составленным, естественно, на латыни, официальном языке византийской канцелярии). Превыше всего ценил единство империи и сам Юстиниан, последний великий римский император и подлинный творец исторической Византии, который и заложил динамит в ее основание.

Помимо знаменитого кодекса Юстиниан стал творцом роковой "теории симфонии", антихристианской и антицерковной по духу утопии, навсегда заворожившей сознание христианской Церкви и явившейся причиной неисчислимых трагедий исторического христианства. "Роковой характер Юстиниановой теории состоит в том, что в ней вообще нет места Церкви, что, ставя христианство искренне и по-своему глубоко в основу всего государственного делания, великий император не увидел Церкви и потому все понимания христианского мира вывел из ложных посылок", – писал протоиерей Александр Шмеман. Действительно, эта теория вела к утрате границы между государством и Церковью, которая до тех пор охраняла неотмирную свободу последней ("Богу – Богово, кесарю – кесарево", "стойте в свободе, которую даровал вам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства", – учили Евангелие и апостол Павел).

Но такова природа власти: римский Рontifex maximus, осознающий себя "представителем Бога на земле", мог принять христианство и даже сделать его официальной религией империи, но никогда не мог принять онтологичной независимости Церкви. Хуже всего, что с этим согласилась и Церковь. Проблема ее отношений с государством даже не встала перед церковным сознанием, пишет Александр Шмеман, а была "почти бессознательно подменена проблемой отношений светской и церковной власти", которая торжественно и разрешилась в "идеале симфонии".

То, что Церковь молча согласилась со своей зависимостью, объясняется, конечно, не столько привилегиями, которые сулил ей брак с империей (сервильность епископов во всей силе проявится уже позже и будет прямым его следствием), сколько искренним желанием сделать весь мир христианским, соблазном "тысячелетнего царства", золотой мечтой "светлого будущего". В воцерковлении империи с ее принципами универсализма и свободы гражданина Церковь увидела воплощение своей мечты.

Увы, реальность явила нечто совсем иное. Лишь только в христианском сознании произошло слияние Церкви и власти, как от свободы не осталось и следа, а языческий римский принципат просто переродился в полуязыческую теократическую монархию. А увенчал этот "наихристианнейший из миров" новый Рontifex maximus, мнящий себя равным Христу Вседержителю.

Уже после гибели Византии этот "идеал" во всей своей экзистенциальной мощи разрешится в трагедии Ивана Грозного. Если для византийского василевса сравнение его с Христом было скорее способом подчеркнуть его власть над Церковью, то для первого русского царя (русские все воспринимают слишком серьезно) это стало реальной рефлексией. "Бог я или не Бог?" – спрашивал себя Грозный, и все греческие книги подтверждали его догадки. Оглушенный откровением, цезарь Третьего Рима стал вершить свой Страшный Суд на отдельно взятой территории, претворяя все современное себе политическое настоящее в тотальный Апокалипсис и проявляясь в нем живой иконой человекобога-антихриста.

Спустя века этот опыт уже в парадигме модерна и в еще более впечатляющих масштабах повторит бывший семинарист Иосиф Сталин. Кстати, именем Сталина и заканчивает свой фильм популярный архимандрит, приглашая нас, быть может, в новое "тысячелетнее царство" эпохи постмодерна. Впрочем, поживем – увидим, а пока обратимся к новым историческим параллелям.

Увы! Христианство смогло устоять в гонениях от власти, но не перед ее "любовью". И хотя ложь теории симфонии сегодня столь очевидна, она продолжает оставаться центральной "иконой" нашего православного сознания. И сегодня 97% православных с удивлением воззрятся на вас, услышав, что Церковь и государство – суть разные, не сводимые друг к другу планы бытия, что не может абсолютная ценность быть зависима от ценности относительной, как не может совесть зависеть от нужд тела. Но, видимо, потому, что 97% нашего видимого "православия" аккумулирует совесть скорее "корпоративную", нежели христианскую, очевидность эта остается столь неочевидной.

Зато мы имеем возможность снова воочию наблюдать ту печальную, но поучительную притчу о том, как самое светлое учение о любви и свободе способно превращаться в самую мрачную и бесчеловечную идеологию. И это, быть может, главный из уроков фильма архимандрита Тихона (Шевкунова).

Душа и тело

Итак, первое, что порождает брак Церкви и государства, – теория, представляющая Церковь душой, а государство – телом империи. Если ранняя Церковь сама себя ощущала "Телом Христовым", новым народом, не сводимым до конца ни к какой земной реальности, то в официальной византийской доктрине "телом" становится государство (поскольку de facto все подданные империи стали членами Церкви).

Церковь здесь не просто попадает в зависимость (воистину опиум для народа!) от государства, но изменяет своему откровению о том, что существуют только две абсолютные ценности: Бог и человек. Это первая большая измена христианству. Отныне между человеческой душой и ее Богом – единственным откровением Евангелия – встает вся мощь государства.

Оттого вместо чаемой свободы победа христианства приводит ко все большему закрепощению человека в тисках государственной машины. Удивительные превращения претерпевает и эстетика: молниеносный ангел Откровения обращается в подобие жирного евнуха (византийцам в "видениях" то и дело являются ангелы, которых они принимают за придворных евнухов); на месте евангельской души-Девы воцаряется гранитная "Софья Власьевна"; а придворные церковные поэты (Роман Сладкопевец) начинают слагать религиозно-политические гимны, в которых кровь Христа и его исхлестанное бичами тело превращаются в пурпурные чернила имперской канцелярии (!), коими император пишет правительственные хартии о мире и свободе своих подданных. Таковы первые трагические аккорды этой роковой симфонии.

Тоталитаризм

Итак, первое, что приносит брак Церкви и империи, – конец всякой свободе совести. При Юстиниане проходят массовые кампании принудительного обращения (византийские ОПК?). Знаменитая афинская Академия, оплот эллинской философии, закрывается и заменяется "классово близким" христианским университетом в Константинополе. Оставшиеся язычники вынуждены, как первые христиане, уйти в "катакомбы".

Следует расцвет цезарепапизма. Всегдашняя полуправда, уклончивость, умолчания, скрытность, двусмысленность, малодушие, лесть и сервильность высшей иерархии, столь знакомые нам сегодня, – оттуда родом. Прогибам под власть (и вытекающим из этого трагедиям) несть числа. Уже через сорок лет после крещения Константина арианская ересь, поддержанная императором Констанцием (кредо императора: "моя воля – вот ваш канон"), почти полностью уничтожит христианство на Востоке. А спасет его, как ни странно, Юлиан Отступник, восстановивший на два с половиной года религиозную свободу граждан. И за это время освобожденной из имперских оков Церкви удастся самостоятельно выбраться из арианского болота.

Еще одно замечательное порождение той эпохи – Епископский Синод, зверь, не виданный в ранней Церкви. Первые христиане знали Соборы, на которых каждый местный епископ представлял свой народ, живую клетку Церкви. Совсем другое дело Синод – административный орган (аналог Правительствующего Синода в Российской империи), существующий на иждивении власти, перемещающийся по столице на "византийских мерседесах" и почти не имеющий представлений о том, что происходит за пределами Садового кольца вокруг Святой Софии. Олимпийское спокойствие священной бюрократии было бы идеальным, если бы не отравляющее сладкую жизнь фанатичное монашество, то и дело обстреливающее ее с периферии многочисленными ересями (жизнь, конечно, удалась, но она продолжается!)

Национализм

В потусторонней истории архимандрита Тихона (Шевкунова) национализмом греков заражают те же западные варвары и проклятый Рим (это Рим-то, с его имперским универсализмом!). На самом деле византийский национализм есть прямой результат забвения Церковью своего Откровения ("несть ни иудея, ни эллина"), поражения универсального сознания, скукоживания его неба.

Со времени Юстиниана Константинопольская кафедра (как это похоже на возвышение Москвы!), практически не имеющая собственной истории, становится главой всех прочих Восточных Церквей. Когда-то древние церкви Египта, Сирии, Антиохии цвели благоухающим букетом местных традиций, "лица необщим выраженьем" каждого народа. Византия подчиняет их все, унифицирует местные литургии, сводя все к "единому на потребу" ритуалу, призванному сделать все окружающее императора как можно более божественным. Великий Хурал священной бюрократии венчает "Вселенский Патриарх Нового Рима", человек-амфибия, чье главное предназначение – быть метафизическим зеркалом Цезаря-Пантократора.

В это время террор, развернутый Юстинианом против язычников и монофизитов (ереси, поразившей всю Малую Азию), приводит не только к появлению языческих мучеников за веру (от христиан пострадавших), но и к отделению монофизитской коптской и сирийской Церквей – первому трагическому разделению христианства, появлению национальных Церквей. Подчеркнем, что Юстиниан при этом защищает православие, а отделившиеся Церкви защищают не столько даже свою ересь, сколько свою ненависть к империи (совсем не попсовые параллели с нашими временами). А уже через сто лет копты и сирийцы как избавителей будут встречать мусульманских завоевателей. Персия, Палестина, Сирия, Египет, все восточные провинции империи с радостью сдадутся на милость победителей. От Византии останется жалкий клочок земли. Все эти завоевания ислам совершит всего за десять лет! Вот она – настоящая расплата Церкви за утерю своего универсального сознания и свободы! Вот они – настоящие уроки Византии, на которые не мешало бы обратить внимание и нынешним властям. Как, впрочем, и на следующие ниже.

Наступает время торжества византизма, превалирования греческого во всем (Греция – родина слонов). Латинские надписи на монетах сменяют греческие, та же участь постигает римское законодательство (историки назовут это "вторичной эллинизацией"). Наследница античной культуры окончательно превращается в восточную деспотию. От культурного эллинизма и римского универсализма (как и от самих античных греков) не остается и следа. Населяют новое государство новые люди – строители византизма, спаянные нерушимой смычкой священной бюрократии и ее верной, непобедимой идеологии.

Язычество

Язычество – это прежде всего подчинение человека иррациональным силам природы, сумма магических отношений с миром. Победив, христианство воцерковило многие языческие формы. Храмы, святая вода, крещение, свечи, лампады, мощи, мироточащие статуи – все это было и у язычников. Наполнив ветхие мехи новым содержанием, можно было ожидать вырождения, скатывания христианства к "естественной религии", лишь только потускнеет звезда его абсолюта.

Христос говорит, что храм – это сам человек, жилище нетленного духа, заново рожденный в Духе и Истине, свободно (как и свойственно благородному существу) склоняющийся перед великой жертвой Бога. Язычник направляется в сакральное пространство храма, где путем сложных комбинаций со свечками, записками и личными договорами со жрецом надеется повернуть "космический механизм" в нужном ему направлении (к лесу задом, ко мне передом).

Таким всеобъемлющим магическим механизмом, иррациональной силой, требующей подчинения себе (с которой, однако, можно на определенных условиях и договориться), становится для византийца его теократия. В ее вездесущую механику в конце концов и упрется византийский мир на всех своих путях: и закованный с ног до головы в сакральный быт, и имперское тягло подданный, и играющий роль Первообраза (и столь же связанный своей ролью) император.

И эту тяжеловесную, еле ворочающуюся в окружающем ее "варварском космосе" сакральную машину (в сущности, вовсе не нуждающуюся в человеке) Византия провозгласит свершившейся эсхатологией: светлое завтра – уже сегодня! Тысячелетнее царство добра и света настало! Это и станет ее концом. Дух задохнется в окончательно окостеневших формах, а в 1453 году она падет под ударами турок, успев передать свою цивилизационную эстафету юной Руси...

Нет, конечно, Византия – это не только торжество коррупции и террора, были в этом удивительном мире и мечта, и любовь. И как позднее, под тотальным гнетом московщины, будет рождаться чудо рублевской "Троицы", так закованная в золотые вериги душа Византии из своего отчаянного сопротивления торжествующему вокруг злу рождала поистине изумительные перлы своего богословия и святости (великие каппадокийцы, Иоанн Златоуст, Григорий Палама).

Да и сегодняшняя наша церковность – совсем не только истошные вопли политических православных и сервильность церковного начальства, но и то похороненное под слоем исторического навоза зерно подлинного христианства, которое может еще и ожить, и прорасти. И может быть, именно в нем – последняя надежда мира. Вот только – оживет ли?