Можно ли обрести покой и уединение в городской суете? Как живет монашеская община в центре мегаполиса? Зачем в монастыре театр? Рассказывает благочинный монастырей Санкт-Петербургской епархии, наместник Александро-Невской Лавры архимандрит Назарий (Лавриненко).
НЕ АСКЕТ, А СТРОИТЕЛЬ
– Отец Назарий, когда Вы лично выбирали для себя монашеский путь, у вас был какой-то идеальный образ монашеской жизни? И совпал ли он впоследствии с реальностью?
– Когда я делал выбор в сторону монашества, никакого конкретного идеала я себе не рисовал. Может, потому, что это было в 1985 году, еще до потепления отношения государства к Церкви, когда Церковь была в довольно зажатом положении у нас в стране. Были еще вполне настоящие преследования. Я был уже не то чтобы молодым человеком – тридцать три года мне было, – и, исходя из того, что я видел и сам пережил, я решил, что должен себя полностью посвятить Церкви. В остальном вопрос для меня не стоял: буду я в монастыре или на приходе – это было для меня неважно. Я и до сих пор считаю, что смысл монашеского пути – в том, чтобы полностью отдать себя Церкви. Я уже знал, что мои попытки завести семью не увенчались успехом, поэтому нужно было для себя решить – приносить или не приносить обеты. В конце концов я решился, и дальше я уже был человеком послушания. В городском монастыре служить или в отдаленном – я уже с тех пор не выбирал, за меня это решало священноначалие.
– Могли бы Вы рассказать, что для Вас на практике означает монашеская аскеза? Насколько Вы аскетичный человек?
– Ну, я лично – больше не аскет, а строитель. Я, конечно, утрирую, но если аскет – это человек, полностью погруженный в молитву, взгляд которого устремлен то ли в небо, то ли в землю, – то какой же я аскет?
– Но ведь мы привыкли считать, что монахи должны быть именно такими – отрешенными от мира...
– Такое представление обусловлено ложным представлением мира о монашестве. Монашество никогда не изолировало себя от мира. Взгляните на историю науки, техники, искусства – монастыри всегда были в авангарде развития культуры. Именно в монастырях зарождались различные передовые технологии. А сколько монахов стало основоположниками целых направлений в науке!
– А как же тогда уход от мира? Разве он необязателен?
– Уход от мира – это не значит зарыться, как червь, в землю и сидеть там. Понятие "мира" – оно двоякое. Есть "мир" в смысле отрицательном и "мир" в смысле положительном. Есть мир, который Господь создал и от которого мы не должны отрекаться: мы должны об этом мире заботиться – монахи мы или не монахи. Есть, конечно, например, схимники – это особая, высшая форма монашества, когда монах живет в полном уединении и только творит молитву, а остальная братия помогает ему существовать физически – приносит какую-то минимальную еду, одежду. Но это единицы. В основном монахи должны сами себя обеспечивать, поэтому им волей-неволей приходится помнить о мире.
– И все же бытует мнение, что настоящий монастырь должен быть где-то далеко от цивилизации. Вы согласны с этим? И есть ли какие-то принципиальные различия у жизни в городском монастыре и в удаленной обители?
– Конечно, различий много. Я бы сказал, что городское монашество – совершенно особое. Обычно это ученые люди, которые занимаются наукой, преподаванием, и поэтому им надо быть в городе. В каком-то смысле в городе монахом быть сложнее. И я лично считаю, что в городских обителях должны проживать не те люди, которые только делают свои первые шаги в монашестве. Это должны быть люди, которые уже знают, что такое монашество, и потому способны выдержать тот натиск "мира" в отрицательном смысле слова, который имеет место в городе. Потому что опытный монах может остаться наедине с самим собой даже в толпе. Если он ясно чувствует свое со-бытие со Христом, то и толпа не повлияет на его духовное со-стояние. Он сможет сохранить мир в душе и внутренний покой, даже при том, что его окружают тысячи людей.
– Но разве город для монастыря не является однозначным злом? Разве он не является просто источником соблазнов, от которого нужно по возможности изолироваться?
– Нет, и в этом смысле призвание городского монашества – тоже другое, нежели у удаленной обители. Монастырь в центре города не существует сам для себя, он существует для этого города. Мы здесь призваны не только спасать самих себя, но еще и светить кому-то другому. И мы должны показать людям, что покой и молитва возможны где угодно, не только в удаленной обители, но и здесь, на Невском проспекте.
ФИЗКУЛЬТ-ПРИВЕТ, БАТЮШКА!..
– Не нарушает ли присутствие мирян строй монашеской жизни? Как вообще удается сосуществовать братии и приходу? В Лавре, например, есть большой Троицкий собор, куда приходят на богослужения семьи с детьми...
– Это, конечно, сложный вопрос. Формально у нас сейчас прихода нет. То есть раньше он у нас существовал, но уже четыре года как приход официально упразднен. Это было нашим принципиальным шагом. Дело ведь не в том, что мы против того, чтобы люди приходили. И они продолжают приходить к нам на службы, и мы только рады этому. Но строй монастырской службы другой, и мы постепенно стали его налаживать.
– Какие меры Вы предприняли, в таком случае?
– Мы все делали постепенно, конечно, – чтобы люди привыкали и понимали, что это монастырь. Например, перенесли начало службы на час раньше, поскольку она стала более продолжительной. Но при этом еще четыре года, даже после того как приход был упразднен, мы продолжали совершать все требы и даже венчали – ведь люди привыкли, что у нас в соборе это можно. Только недавно мы все-таки прекратили венчать. И в целом это прошло безболезненно. Самое болезненное, пожалуй, во всем этом было то, что мы закрыли сквозной проход через Лавру. Тут была целая буря – пресса, конечно, устроила настоящий ажиотаж, нас по центральным телеканалам поносили, говорили, что Церковь в очередной раз закрывается от людей. Это было одно из самых смелых моих решений, о котором я не жалею, и благодарю за поддержку нашего Священноархимандрита Владыку Владимира.
Александро-Невская Лавра
– А что это дало обители?
– А то, что у нас теперь не "прохожане", а только прихожане. Потому что раньше идешь на службу – бегут спортсмены в трусах: "Физкульт-привет, батюшка!" Барышни приходили позагорать в кустах... Пьяные гуляли, песни орали... Мы не могли укрыться от этого шума даже в наших кельях. А теперь сюда заходят только те, кто действительно хочет прийти в храм, в монастырь. И мы здесь все же чувствуем некоторую уединенность.
– То есть Лавра сегодня живет спокойно?
– А жизнь в монастыре никогда не бывает спокойная. Причем в любом – будь то городской или сельский монастырь. Потому что даже если нет внешних бурь, то внутри у каждого из нас такой торнадо... Я считаю, что спокойная жизнь в монастыре – это фантастика. Практически каждый человек, приходящий в монастырь, приносить туда свою неспокойную душу. Спокойствие у нас только внешнее...
– Вы основали при Лавре культурно-просветительский центр. Это Ваше собственное "ноу-хау"?
– Вовсе нет. То есть, конечно, в нынешней Русской Православной Церкви мы действительно – уникальный пример. Но вообще в истории монастыри всегда занимались просвещением народа, и ничего нетрадиционного в этом нет.
– Но ведь в этом концертном зале демонстрируется не церковное, а светское искусство. Там выступают певцы, музыканты и даже театральные коллективы. Насколько это все совместимо с монашеской общиной? Не критикуют ли Вас за такой шаг?
– Конечно, критикуют, – мол, театр – это все языческое... Но нам есть что ответить таким критикам. Во-первых, у нас выступают профессиональные артисты – братия в постановках не участвует. Во-вторых, наши артисты ставят спектакли по произведениям христианских авторов – Федора Достоевского, например. Я считаю, что сегодня театр – это один из способов проповеди, которым Церковь может пользоваться.
"НАШИ МАТРОНЫ"
– А почему до сих пор на территории Лавры работает так много немонашествующих? Почему Вы принимаете их на работу?
– Дело в том, что у нас всего тридцать четыре насельника, для Лавры это мало. Если бы человек шестьдесят было, мы могли бы полностью себя обеспечивать и жить как самостоятельная община. Пока же нам приходится нанимать персонал, и свечниц, и уборщиц держать. По-другому пока не получается. К тому же я рассматриваю это и как некоторую помощь людям в трудоустройстве. Ведь когда у нас в Лавре был приход, там было много сотрудников, и, упразднив приход, мы не могли разом лишить работы всех этих людей. Представьте: выкинуть на улицу пенсионеров, у которых мизерная пенсия и для которых так важна эта зарплата? Поэтому мы никого не уволили, только естественным путем – когда кто-то уходит на пенсию или умирает, – мы замещаем различные должности кем-то из братии.
– И все же, как Вы считаете, то, что в обители живут немонашествующие, – насколько это нормально? Хорошо ли это для монахов и для самих этих людей?
– Думаю, по крайней мере, не так уж плохо это. Потому что есть люди, которые хотят посвятить себя служению Богу, но чувствуют, что, например, по слабости своей, они не способны вынести всех монашеских обетов. И они просто честно поступают таким образом. На самом деле это довольно распространено в Церкви. На Коневце, где я раньше служил, довольно много проживало пожилых женщин, которые работали в прачечных, на огороде. Конечно, они отдельно от братии проживали, и даже кладбище для них было устроено отдельное. Так было раньше, и сейчас почти ничего не изменилось.
– То есть даже женщины могут проживать в мужском монастыре?
– В принципе могут. Безусловно, настоятель смотрит, кого принимать. Конечно, это не должны быть двадцатилетние девушки, которые еще не определились в жизни, которые даже просто своим внешним видом могут послужить соблазном для некоторых из братии. Обычно это уже пожилые женщины, утвердившиеся в вере, мы зовем их "наши матроны"...
ТЕРПЕЛИВ, НО НЕ ДОЛГО
– Исходя из Вашего личного опыта, что самое сложное в жизни настоятеля монашеской общины?
– Самое сложное – это, конечно, руководство людьми. Причем ведь надо понимать, что в монастырь, особенно в городской, приходят не "зеленые" мальчики, а уже сформировавшиеся взрослые люди со своими пристрастиями, со своими убеждениями. Поэтому "встраивать" их в общину нужно всегда очень аккуратно, деликатно.
– А Вы строгий руководитель, как Вы сами считаете?
– Я строгий, – и, я считаю, что правильно строгий, – во время службы. Я не допускаю отвлечений и какой-либо фривольности при богослужении. В остальном – я терплю до определенной степени. Но, конечно, если человек принципиально не хочет ничему обучаться, я проявляю к нему строгость. Потому что для меня самая отрицательная черта в человеке – это наглость.
– Почему?
– Потому что ведь каждый человек подвергается искушениям, но если он сокрушается по этому поводу, если он внутренне не хочет делать дурного, – это не так страшно, и я могу проявить к такому человеку терпение. Но если человек по наглости своей ведет себя дурно, – то тут я могу и не выдержать и даже удалить такого человека из обители. Или, например, если я вижу, что какой-то человек вследствие своей греховности вредит только лично себе, то я могу долго ждать и терпеть. Но если его отрицательные черты вредят всему монашескому сообществу, то я вынужден его удалять. Сами знаете, по апостолу Павлу, – если болит палец, то его надо удалить, иначе потом вся рука пропадет. Я так и говорю всегда: "Братия, я терпелив, но не долготерпелив".
– Разве монахи могут гневаться, сердиться?
– Совсем без гнева в жизни обойтись нельзя. Даже Христос гневался, когда изгонял торговцев из храма. Конечно, и монахи могут впадать в гнев, – становясь монахами, они же не перестают быть людьми. Другое дело, что одни быстрее учатся сдерживать свои порывы, другие медленнее.
ВОПРОС, КОТОРЫЙ ЗАНИМАЕТ
– После того как Вы читали жития древних основателей монашества и увидели современные монастыри в нашей стране, не постигло ли Вас разочарование?
– Нет, я ведь понимаю, что идеального монашества вообще быть не может. Монашеская жизнь хотя и укоренена в традиции, но все же подвержена изменениям. С позиций нашего времени, конечно, можно рассуждать, что идеальное монашество было в IV-V веке, но это не совсем корректно. И, может, кому-то и хотелось бы видеть сегодняшних монахов такими же, какими они были в Допетровской Руси, но это невозможно. Церковь – живой организм, ее внешние формы меняются с течением истории, и монашество – не исключение.
– И все же, как Вы считаете, современная цивилизация оказала какое-то существенное влияние на монашество? Можно ли сказать, что сегодня монахи те же самые, что были в IV веке, если они выходят в Интернет и пользуются мобильным телефоном?
– Это вопрос, который занимает меня сейчас. С одной стороны, все технические средства – это только внешнее, а с другой, – они способны запросто менять что-то внутреннее в людях. Очевидно, что что-то очень важное и не всегда полезное они с собой приносят. Мне представляется, что сами по себе современные технические средства не несут в себе только добро или только зло. Думаю, что для человека слабого, у которого нет правильных духовных приоритетов, использование современной техники может переродиться в пагубную страсть. Но тот, кто будет понимать, с чем имеет дело, кто устоит перед всеми возможными соблазнами, которые несет с собой цивилизация, достигнет на этом пути огромных высот. Сейчас особое время – с одной стороны, стало больше соблазнов, с другой – больше перспектив для духовного роста. В "Отечнике" святителя Игнатия (Брянчанинова) приводятся слова основателя монашеского движения – святого преподобного Антония Великого. Он пишет, что "наступит некогда время, <...> в которое монахи оставят пустыни и вместо них устремятся к богатейшим городам, там вместо вертепов и хижин <...> они воздвигнут <...> великолепные здания, препирающиеся пышностью с царскими палатами. Вместо нищеты вкрадется стремление к собиранию богатства, смирение сердца превратится в гордость, многие будут напыщенны знанием"... Так вот, завершая это описание, он говорит, что "однако между монахами тех времен некоторые будут далеко лучше и совершеннее нас: потому что блаженнее тот, кто мог преступити и не преступи, и зло сотворити и не сотвори (Сир. 31, 11), нежели тот, который увлекается к добру примером многих добрых".
Источник: Вода живая (3,2008)
