Евангелие как предмет литературы

Темой февральского номера "Фомы" стал вопрос о том, в чем смысл романа о Христе. Информационным поводом к возникновению этой темы стал роман Юрия Вяземского "Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник". Получив экземпляр книги, мы попросили нескольких писателей, богословов и литературоведов прочитать этот роман и высказать о нем свое мнение. Отзывы получились очень разные, яркие и, порой, противоречивые. Их мы и представляем вашему вниманию.

Протоиерей Николай ЕМЕЛЬЯНОВ, заместитель декана богословского факультета ПСТГУ

Евангелие – вызов для каждого

Современная культура находится в неизбежной зависимости от своего христианского евангельского контекста. Эта зависимость по-разному проявляется: от религиозного преемства в живой продолжающейся христианской традиции церковной жизни – до непрекращающихся и уже всем наскучивших постоянных нападок на христианство. Чего стоят хотя бы появляющиеся каждый год к Рождеству "шокирующие, скандальные, разоблачающие" Евангелие фильмы или книги, которые давно никого не интересуют дольше, чем на время хорошо организованной и оплаченной рекламной кампании. В каком-то смысле ни одна серьезная современная литературная работа не может быть не связанной хоть с какой-то реакцией на вечную Истину Евангелия.

Другое дело, что евангельская тема может быть не только явным образом вплетена в ткань литературного произведения, как у Михаила Булгакова ("Мастер и Маргарита"), в пьесах на евангельские сюжеты Константина Романова и Дороти Сэйерз или в новом романе Юрия Вяземского. Эта же тема может быть просто затронута, как в произведениях Льюиса Уоллеса ("Бен Гур"), Генрика Сенкевича ("Камо грядеши?") или Мишеля Турнье ("Каспар, Мельхиор и Бальтасар"). Наконец, есть примеры аллегорического осмысления Евангелия, как у Клайва Льюиса ("Лев, Колдунья и платяной шкаф"), или еще более тонкие смысловые аллюзии, как в замечательной повести ирландского писателя Уолтера Мэккина "Бог создал воскресенье", в которой действие соотнесено по смыслу с днями недели так, как происходили события Страстной седмицы, причем об этом ни разу в самой повести не говорится! Это многообразие закономерно и не удивительно. Евангелие навсегда останется главной книгой и будет вызывать все новые попытки прочтения, в частности и литературного.

Другой вопрос кажется более сложным: какова цель этих интерпретаций? Подлинник всегда лучше перевода, а интерпретация не заменит внимательной работы с текстом. В этом смысле все литературные интерпретации Евангелия находятся под угрозой превращения в адаптированный с той или иной целью текст. С одной стороны, такие интерпретации нужны и даже необходимы, потому что каждая новая эпоха позволяет высветить по-новому и особо выделить какие-то детали евангельского текста, а другие, напротив, требует объяснить и попытаться заново истолковать. С другой стороны, прямые евангельские заимствования в литературной интерпретации всегда вызывают некоторое недоумение. Читатель, для которого Евангелие не литературный памятник, а часть его личного духовного опыта, не нуждается в этих заимствованиях, они, скорее, не помогают, а мешают ему анализировать проблему современного прочтения Евангелия. Напротив, для читателя, знакомого с Евангелием лишь поверхностно, тонкие аллюзии на евангельский текст – просто непонятны.

Роман Юрия Вяземского "Сладкие весенние баккуроты" в этом смысле не исключение. Жанр этого произведения особенный – "роман-искушение", и автор сразу об этом заявляет. Уже в этом видна его позиция, которая выделяет евангельскую тему как уникальную. Действительно, Евангелие – это вызов, на который приходится отвечать буквально каждому человеку, и ответ, данный автором, – это "искушение", то есть испытание самого себя на прочность, которое вынесено на всеобщий суд.

Безусловное уважение вызывает как отношение к евангельскому тексту, который автор ни в коем случае не собирается "переписывать", так и к читателю, которого он не собирается ни эпатировать, ни учить. Напротив, читатель невольно становится судьей, призванным решить, выдержал ли автор испытание, "искус", на который сам себя обрек. Также обращает на себя внимание тщательная проработка темы, исторических деталей, контекста – труд, который, как иногда кажется, современные литераторы считают совершенно излишним, демонстрируя свое полное пренебрежение к читателям – мол, все равно не заметят. В этом смысле роман Юрия Вяземского выгодным образом отличается от всего, что появлялось в последнее время.

Кроме того, роман ярко демонстрирует все сложности и проблемы, которые грозят автору, взявшемуся за евангельскую тему. Пересказы евангельского текста для читателя, хорошо его знающего, становятся утомительными. Дополнительные детали: литературные образы апостолов, жен-мироносиц и других лиц евангельской истории, – не всегда кажутся убедительными. Наконец, когда автор пытается вложить в уста апостолов какие-то интерпретации евангельских событий или текста, то невозможно отделаться от ощущения, что это говорит не современник Христа, а хорошо образованный гуманитарий, знакомый с философией экзистенциализма, персонализма и другими достижениями западноевропейской мысли XX века.

Сергей ЛУКЬЯНЕНКО, писатель

Неимоверно сложная задача...

Не могу сказать, что хорошо знаком с художественной литературой на евангельскую тему. Конечно, как и многие, я в молодости читал Ренана – "Жизнь Иисуса Христа" – но ведь это не роман, а научно-популярная публицистика (оставляю за скобками ее атеистическое, по сути, содержание). Читал я, разумеется, и "Мастера и Маргариту" Булгакова – книгу, которая мало кого оставила равнодушным. Меня она тоже в свое время потрясла – тем, как сказано. Это, без сомнения, великая литература. Сейчас, будучи православным христианином, я уже иначе воспринимаю то, что там сказано. Но великая литература все равно остается великой, сколько бы в ней ни было догматических ошибок.

В конце 90-х годов я и сам, как писатель-фантаст, взялся за схожую тему. У меня вышло два романа – "Холодные берега" и "Близится утро", составляющие вместе дилогию "Искатель небес". Там описывается мир, каким он мог бы стать, если бы вместо Христа пришел некто другой – не Богочеловек, а всего лишь человек с сильными магическими способностями. На тот момент я, хотя и относился к религии с некоторым вежливым интересом, верующим человеком назвать себя не мог, и главным в этой дилогии для меня была вовсе не ее религиозная составляющая, а человеческие взаимоотношения. Я знаю, что некоторых христиан моя книга шокировала, в самом ее фантастическом допущении – что Христос не пришел – они увидели оскорбление своих религиозных чувств. Но я не считаю, что зря написал "Искателя небес". Художественную литературу нельзя воспринимать как учебник догматического богословия. Более того, я думаю, что для меня самого эта книга стала ступенькой к обретению веры. Работая над ней, я много читал о христианстве, спорил с верующими друзьями, пропуская все это через себя. И, наверное, что-то во мне тогда изменилось... Следующим шагом стало уже обретение веры и крещение.

Возможно, именно поэтому сейчас я понимаю, что писать художественный текст о религии – вообще трудно, писать же о Христе, о Страстной неделе – задача для писателя неимоверно сложная. Браться за нее рискуют либо убежденные атеисты, для которых история Христа – не более чем социальный и культурологический феномен (далеко не всегда при этом они пишут атеистические вещи, порой могут позволить себе и "поверить" в Бога-Сына, но именно в рамках своей художественной задачи), либо люди искренне и глубоко верующие.

Ни для кого не секрет, что Юрий Вяземский относится именно ко второй категории. И, полагаю, что для него работа над книгой "Сладкие весенние баккуроты" именно поэтому была очень трудной.

Вяземский – человек глубоко эрудированный. И тут как раз тот случай, когда многие знания приносят многие печали. Как описывать то или иное событие? С точки зрения исторических данных? С точки зрения Евангелия? И даже выбрав те или иные факты – где можно провести границу между ними и литературным вымыслом, неизбежным, когда пишется не какая-нибудь "популярная Библия в литературном пересказе", не научное или религиозное исследование, а художественная книга.

На мой взгляд, с большинством задач Вяземский справился. Нашел те приемы, которые позволяют говорить с читателем о Христе, не впадая ни в догматизм, ни в легковесное фантазирование. Назову лишь несколько. Многовекторность описания каждого события, когда мы слышим трактовку и от одного очевидца, и от другого – причем как раз эта разноголосица, несовпадение взглядов, воспоминаний в мелочах при совпадении фактов в целом как раз и создает сильный эффект доверия, оставаясь при этом именно в русле евангельской традиции. Слегка хулиганское описание фарисеев, изъясняющихся между собой языком замшелых советских партработников – именно "слегка хулиганское", потому что при внешней пародийности, сдается мне, попадает в самую точку. Очень хорошо, на мой взгляд, автор решил труднейшую проблему – как описать Спасителя, как показать Его.

Из относительных неудач, на мой взгляд, можно отметить изобилие диалогов и монологов. Конечно, взявшись за такую задачу – описать в каждом романе всего лишь один день Страстной недели, автор неизбежно попадает в эту ловушку. Тексту требуются многочисленные отступления в прошлое, а проще всего их дать именно через рассказы персонажей. И все же порой создается ощущение, что перед нами не персонажи книги, а актеры, вышедшие на подмостки для произнесения своих реплик перед публикой. Чуть больше действия, раскрывающего события, роману бы не помешало.

Но в общем и целом – плюсов ощутимо больше, чем минусов. Будем ждать следующих романов. Задачу перед собой Вяземский поставил огромную – удачи ему в ее воплощении.

Ирина РОДНЯНСКАЯ, литературный критик, член редколлегии журнала "Новый мир"

"Вечно новая" Книга: стимулы к пересочинению

Знаковым произведением на евангельскую тему для меня с самого начала приобщения к христианству и по сию пору было и остается Четвероевангелие. Это, с моей стороны, не претенциозный парадокс, а, действительно, неизгладимое впечатление от четырех канонических Евангелий как от произведений (а не только как от сосуда Благой Вести). Не стану приводить всем известный пассаж Пушкина о "вечно новой прелести" этой Книги, но процитирую Юрия Домбровского, который удачно, на мой взгляд, воспользовался темой "Суда над Христом" в "Факультете ненужных вещей": "Все уже есть у евангелистов. Образы, характеры, обстоятельства, бессмертные диалоги, где одной строчкой сказано все".

Много лет спустя на меня произвел сильное впечатление – присутствия там и тогда – труд епископа Кассиана (Безобразова) "Христос и первое христианское поколение" (Париж, 1950; есть репринт); но это не художественное творение, а скрупулезное исследование верующего ученого (хотя, как мне заметил С. С. Аверинцев, к настоящему времени несколько устаревшее).

В том, что касается первых духовных поисков и духовного просвещения (если уж говорить о художественной прозе), на меня гораздо больше, чем обращения писателей к евангельским сюжетам, воздействовали вещи иной тематики, но проникнутые христианским мирочувствием, – ранние романы Генриха Белля, "Сила и слава" Грэма Грина, апологетическая эссеистика Честертона.

Мне никогда не хотелось смотреть на экранные воплощения Иисуса Христа, будь то "Евангелие от Матфея" Пазолини, фильмы Дзефирелли или экранизация знаменитой рок-оперы "Иисус Христос – суперзвезда" (слушать-то я ее люблю). Из-за бурной дискуссии я принудила себя посмотреть фильм Мела Гибсона "Страсти Христовы", но чтение "Двенадцати Евангелий" в храме потрясает мое воображение куда больше, чем этот американский блокбастер, сделанный, конечно, с лучшими намерениями.

Для ареала христианской (пусть и "постхристианской") культуры "схема" евангельской истории: радикальная проповедь добра, предательство и одиночество Учителя, неправый политико-идеологический суд, ярость толпы ("...снова Голгофнику оплеванному предпочитают Варавву"), жертва во имя истины, победа идеи над смертью – играет и еще долгое время будет играть ту же роль привлекательной парадигмы, какую выполняют античные мифологические сюжеты (Эдип, Антигона), – независимо от степени укорененности художника в христианской вере. Так, в "Притче" (1954) Фолкнера эта схема перенесена во времена Первой мировой войны, с соответствующими персонажами, а в малоизвестной поэме Владимира Корнилова "Пасха 61-го года" – в советскую провинциальную действительность. Столь же отстраненно – эстетически и этически, а не религиозно – я отношусь к "Мастеру и Маргарите" Булгакова, что позволяет мне восхищаться этим романом наряду с более любимыми "Белой гвардией" и "Записками покойника". (Кстати, не помню, было ли примечено: Булгаков в своей недообработанной вещи, видимо, хотел воспользоваться мотивом выкраденного Тела, поэтому у него каждого из трех казненных, сброшенных в общую яму, Афраний, чтобы не перепутать, наделяет отличительным кольцом; но что-то – или Кто-то? – писателя остановило, и мотив повис без завершения.)

Конечно, существует еще одно побуждение обращать евангельский сюжет в тему литературного творчества. Это желание – как правило, "ортодоксальных" авторов – преобразовать лаконическое повествование евангелистов в объемную и живописную картину, давая волю воображению и попутно внося свою интерпретацию в скупо прописанные в исходном тексте лица и эпизоды. Обычно такой автор стремится соединить художественную задачу с катехизаторской, дидактической и даже богословской. Вот к таким сочинениям я отношусь с некоторой опаской.

К ним, по-моему, принадлежит и новейшая инициатива – "роман-искушение" Юрия Вяземского "Сладкие весенние баккуроты". Роман посвящен началу Страстной недели и в своей основе придерживается буквы евангельского повествования с привлечением исторических и археолого-этнографических данных (причем, следуя примеру мистерии К. Р. "Царь Иудейский", автор тактично изображает самого Иисуса только как "далевой" образ). Но дух, боюсь, куда-то отлетел.

Я не понимаю, например, зачем автор делает тех из апостолов, о которых сохранилось мало сведений, и значит, открыт простор для фантазии, – носителями, даже теоретиками "параллельных" учению Христа религиозных доктрин: Филипп – гностик, Нафанаил – буддист, Фаддей – зороастриец. Хочет ли писатель сказать, что в каждом из этих учений было зерно вопрошания, на которое ответила воплощенная Истина, или тут замыслено что-то другое, не менее почтенное, – для меня не так уж и важно. Для меня существенно то, что воспитанные в Законе галилейские простецы, которым Господь пожелал открыться, "утаив от мудрых и разумных", превращены в многоречивых адептов "лжеименного знания". Да еще со странными биографиями (Фаддей, например, когда-то в припадке беснования убил своего ребенка!).

Не понимаю и того, почему злокозненное собрание фарисеев переодето в тайное заседание ЦК партии большевиков, где все именуют друг друга "товарищ" и придерживаются протокола. Это какой-то Лео Таксиль навыворот...

У Томаса Манна с "Иосифом и его братьями" – получилось: на основании популярного библейского рассказа он создал сагу, полную современных аллюзий, иронии, но и высоких мыслей и правдоподобнейших картин. Но проделать тот же опыт со Страстями Христовыми – предприятие куда более рискованное и, как говорится, "чреватое". Многие ходы Ю. Вяземского и впрямь способствуют "романизации" Евангелия: так, Варавва (тезка Иисуса по первому своему имени) представлен учеником Иоанна Крестителя и благородным мстителем иродианам за убиенного (из чего, понимаю, многое воспоследует ближе к развязке). Или интригующие отношения между тремя женщинами, приближенными к Иисусу: Марфой, которую автор выдал замуж за Симона Прокаженного, Марией Клеоповой, каковую он отождествил с сестрой Марфы и Лазаря, и Марией Магдалиной. Или пышные, а-ля флоберовская "Саламбо", декорации (драгоценные каменья, изысканные блюда и пр.), какими снабжены "римские" и некоторые другие главы.

Но нужно ли все это?..

Алексей ВАРЛАМОВ, писатель, доктор филологических наук

Мимо Евангелия невозможно пройти, не исповедавшись

К евангельской теме русская литература обращалась не раз. Это прежде всего Достоевский с "Преступлением и наказанием", "Бесами" и "Идиотом", где евангельская тема очевидна, и чеховский "Студент" – рассказ поразительный тем, что автор его, человек в общем-то нерелигиозный, с удивительным тактом сумел высказать то, что не удается многим, называющим себя православными писателями. Кроме того, я очень люблю роман Юрия Домбровского "Факультет ненужных вещей", где есть и эстетически, и нравственно безупречный фрагмент, связанный с евангельскими событиями и догадками автора о том, что помимо Иуды у Христа должен быть какой-то иной предатель – мысль, может быть, и спорная, с точки зрения библеистики, но очень точно отражающая время создания романа.

Вообще, в этом смысле обращение писателей к евангельскому сюжету передает прежде всего современную им эпоху и ее болевые точки. То же самое относится и к рассказу Леонида Андреева "Иуда Искариот" с его пронизанностью духом провокации – аллюзиями на Гапона и Азефа. И то же самое, кстати, можно сказать и про "Мастера и Маргариту". Уже стало общим местом упрекать Булгакова в искажении Евангелия, образа Христа и чуть ли не в прославлении диавола, но легко говорить об этом людям, живущим теперь, все знающим и уверенным в своей правоте, а представьте себе писателя, то есть, по определению, человека очень чуткого, впечатлительного, зараженного своим временем и больного им, на глазах у которого произошло обезбоживание его страны. Каким еще он мог изобразить своего героя, оставаясь при этом предельно искренним?

На экзамене по богословию сыну профессора богословия несомненно поставили бы (и ставят, кажется, все кроме диакона Андрея Кураева) двойку, но это честная двойка. Без шпаргалок и заглядывания в чужие тетрадки. Может быть, поэтому по литературе у него пять.

Еще раз подчеркну: для любого писателя Евангелие – это особенная книга. И по содержанию, и по форме. Она не только несет в себе Истину, но в зависимости от нашего духовного и душевного состояния и жизненного опыта поражает, раздражает, умиротворяет, тревожит, вдохновляет, мучает, утешает, бросает вызов, наконец. Это удивительное по своему совершенству, полноте и лаконизму творение. Мимо него невозможно пройти, не исповедавшись. И, по сути, каждое подлинное литературное произведение, затрагивающее евангельский сюжет, такой исповедью и становится. Я добавил бы еще к числу романов на евангельскую тему "Доктора Живаго" – книгу не самую ортодоксальную и художественно не вполне совершенную, но несомненно очень искреннюю и предельно исповедальную, что искупает все ее недостатки.

Теперь о романе Юрия Вяземского "Сладкие весенние баккуроты". Как некогда говорила в университете моя научная руководительница, если работа понравилась, надо начинать с критических замечаний, если не понравилась – найти хотя бы какие-нибудь достоинства. В романе Юрия Вяземского довольно интересно преподана фигура Пилата, образ его мышления, психология, сны. Очень забавно, гротескно изображены фарисеи с их пародией на партию большевиков либо меньшевиков (что, кстати, верно: нетерпеливые фарисеи были пронизаны революционным духом и поэтому не воспринимали, были разочарованы в Спасителе и Его проповедях).

Что касается изображения апостолов, они показаны, на мой взгляд, не столь убедительно. Роман изобилует диалогами и спорами. Это с одной стороны очень понятно, очень по-русски, но иногда возникает ощущение многословия, затянутости, потока фраз, с которым автор не справляется и не попадает точно в цель.

Но главное даже не эти, отчасти технические просчеты, которые можно было бы устранить. Прочитав роман, я так и не увидел в нем той психологической мотивации, личностной исповедальной ноты, о которой говорил выше. Дело не в том, что встраиваться в ряд, в котором стоят Достоевский, Гоголь, Чехов, Булгаков, Домбровский, Пастернак – значит заведомо обрекать свою книгу на очень трудную судьбу. Писать можно о чем угодно, но евангельская тема требует призвания и внутреннего оправдания. Сюжет, за который взялся Юрий Вяземский, имеет право на существование лишь при условии, что он будет написан тою полнотой сердца, от избытка которой глаголют уста.

Наталья ТРАУБЕРГ, переводчик

Вход в евангельское пространство

Наверное, неслучайно писатели во все времена пытались делать предметом своего творчества евангельские события. На мой взгляд, причина довольно проста. Евангелие само по себе – это огромная сила, и если человек его прочел – он не может не ощутить хотя бы отзвук этой силы. Даже если и не поверил, то что-то же в нем сдвинулось. А если речь идет о человеке творческом, то он, скорее всего, захочет свои ощущения как-то выразить, воспроизвести. Особенно если это человек верующий.

Но, признаюсь, я не слишком знакома с художественной литературой о Христе. В детстве читала "Фабиолу" Уайзмена, "Камо грядеши" Сенкевича – хотя это все-таки не напрямую о евангельских событиях, это о мучениках ранней Церкви. Я читала эти книги запоем, не особенно задумываясь об их литературном качестве. Гораздо позднее, уже взрослым человеком, я прочитала "Вечного человека" Честертона, и он меня потряс. Там есть часть, посвященная Евангелию, – но это все-таки другое, это публицистика.

Вообще, если говорить о книгах на евангельскую тему, то я очень боюсь "мыла". Есть такое выражение, применительно к литературе: "А много ли мыла в рассказе такого-то?". К сожалению, в православных книжках о Христе, особенно в детских, "мыла" в избытке. К примеру, недавно попалось мне в руки творение одной барышни – умышленно не называю ее по имени, к чему обижать человека? Но там была сплошь мыльная пена.

А вот что мне действительно нравится – это английская писательница Дороти Сэйерс (1893-1957). У нее есть цикл из двенадцати пьес о Христе, под общим названием "Человек, рожденный на Царство". Написаны они были в годы войны, в 1941-43 годах, и с тех пор постоянно звучат на Би-би-си, там это уже стало классикой. А я об этих пьесах узнала в 1980 году от Сергея Сергеевича Аверинцева, мы с ним плакали от счастья, читая их. В 1997 году я их перевела, они в России многократно издавались, в 2000 году был записан аудиоспектакль с участием знаменитых артистов. Увы, я даже не смогла его дослушать – актеры мычат и рычат, Божия Матерь говорит с надрывом. А ведь Дороти Сэйерс все время просила, чтобы играли без экзальтации.

Но хотя российский спектакль получился неудачным, сами-то пьесы – замечательны! Читая их, действительно переносишься в евангельское пространство. Так вышло, что впервые на Святой Земле я побывала в 1997 году, в Страстную седмицу. И как раз в это же время я закончила перевод пьес. Так вот, ощущение от пребывания на Святой Земле и ощущение от чтения пьес Дороти Сэйерс у меня были удивительно схожими.

Впрочем, говоря о художественных произведениях на евангельскую тему, нельзя не коснуться знаменитого "Мастера и Маргариты". Этот роман я читала глазами человека верующего и недоумевала: что заставило Михаила Афанасьевича его написать? Мне и в голову не пришло, что Булгаков всерьез воспринимал свою фантазию как перефраз Евангелия. Да, это отличная проза, это можно читать с удовольствием, но это вовсе не о Христе. Увы, довольно часто я сталкивалась с людьми, которые относились к булгаковскому роману как к истине в последней инстанции. Мне внушали: "Ты ничего не понимаешь, вот смотри, как на самом деле Христос говорил: все люди добрые". Я отвечала: "Ради Бога, да прочитайте же вы Евангелие!" – но меня с жаром убеждали, что в Евангелии неправда, а правда – у Булгакова.

...Конечно, можно было бы сказать: нет ничего лучше самого Евангелия, вот сиди и читай его. Но так уж устроены люди, что, войдя в евангельское пространство, они хотят вновь и вновь туда возвращаться. Одним из способов может стать художественная литература. В этом, видимо, мотивация и Дороти Сэйерс, и Юрия Вяземского.

Впрочем, его роман "Сладкие весенние баккуроты" дался мне непросто. Когда я взяла его в руки, то подумала: "Боже мой, сейчас будет какая-нибудь залепуха". И прочитала дважды. Первый раз – не прерываясь, от корки до корки. Ощущения были странные. Мне показалось, что текст перегружен, что это скучновато. "Боже мой, кто станет это читать?" – думала я. А потом прочитала вновь, но уже делая паузы. И все встало на свои места – я действительно ощутила себя в евангельском пространстве, мне хотелось быть рядом с героями. Кто-то влюблен – а почему, собственно, нет? Люди молодые, они могут. Кто-то из апостолов некрасив – а почему нет? Все это очень живо, все это доставляет мне радость. Думаю, и автору тоже.

Но мне все равно непонятно, какому читателю предназначен роман? По-моему, это читатель не просто верующий, но еще и весьма начитанный. Такой будет то и дело испытывать радость узнавания. А вот если книга попадет к тому, кто и Евангелия толком не знает, – такой читатель может пройти в тексте мимо самого главного. То есть он, конечно, не останется разочарован – там есть интрига, есть чуть ли не детективная линия – но главное-то другое: живое присутствие Христа.

С точки зрения евангельского повествования, тут много смелости. Апостолы показаны кто гностиком, кто дуалистом, кто неоплатоником, кто буддистом. Многих это, видимо, покоробит, но думаю, автор имеет право на такое допущение. Ведь все эти идеи не с неба упали, они были естественны для той среды, для людей ищущих – вернее, еще не понявших, Кого они уже нашли.

Да ведь и по Евангелию видно, что Господь то и дело буквально стонет: ученики не поняли того, не поняли этого... а главное – упорно не понимают, Кто их учитель. Вспомните, как Он обрадовался, когда Петр Ему сказал: Ты – Христос, Сын Бога Живого (Мф 16:15-17). Так что Вяземский в этом ничем не противоречит Евангелию. И я вижу здесь параллель с пьесами Дороти Сэйерс. В конце одной из пьес ученики тоже спорят, тоже не понимают, Кто Он, и тут кто-то тихо произносит: Иоанн – знает. И сразу после этого "голос за кадром" цитирует Евангелие от Иоанна: В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог (Ин 1:1). А ведь доказать, что Иоанн знал уже тогда, до Воскресения, мы не можем.

Не знаю, можно ли вообще сформулировать какой-то свод правил, которых надо придерживаться, если пишешь на евангельскую тему. Ведь от избытка сердца глаголют уста. Но надо помнить, что писать такое – очень опасно.

Я приведу такой пример. Оскар Уайльд написал "Де профундис", где все время уподобляет себя Христу, считает себя этаким страстотерпцем. Но надо же совесть иметь! А он это делает искренне, а другие искренне этим восхищаются, говорят: "Боже мой, как глубоко!" Но никакой глубины там нет, там если что и искреннее, так только страдания, но и страдания его никоим образом не связаны со страданиями Христа.

А другой пример – это знаменитая рок-опера "Иисус Христос – суперзвезда". Если прорваться сквозь милейшую музыку к тексту, вслушаться в слова – то волосы встают дыбом. Если поверить, что этот, который пищит в Гефсиманском саду, этот истерический контркультурный персонаж – Христос, то просто худо станет.

Вообще, как говорил Честертон, кого только из Христа не лепят! И социалиста, и демократа... А Он же не умещается ни во что, Он бесконечно больше всей этой человеческой суеты.

Понимаете, что получается? Писатель, чей духовный опыт близок к нулю, чьи суждения о Христе почерпнуты из пары-тройки книжек, начинает писать на евангельскую тему. Ладно еще, если он как художник бездарен. Беда будет невелика. Но если он талантлив, если он умеет увлечь читателя, заставить его переживать героям – то выйдет скверно. Ведь опыт, который будет гениально донесен до читателя – весьма поверхностный. Но читатель-то поверит, что перед ним глубины, и это уведет его в сторону от настоящего Христа.

Другая опасность – это когда писатель, видя кажущуюся сухость Евангелия, хочет его "раскрасить" – как ребенок раскрашивает рисунки в книжках-раскрасках. При этом контуры ему уже не слишком интересны, ему интереснее нарисовать что-то яркое. То есть Евангелие оказывается лишь сырьем, исходным материалом для самовыражения. Между прочим, ничего нового тут нет, этим же путем шли авторы апокрифов. У них были те же самые искушения, что и у современных литераторов.

Ну и, наконец, не будем забывать, какой популярностью сейчас пользуется литература в жанре "фэнтези". Там вам и маги, и боги, и чудеса, и античный антураж... Всякий писатель, берущийся за евангельскую историю, рискует применить в своей работе стандарты этого жанра – а в итоге читатели воспримут роман о Христе в одном ряду с кучей фэнтезийных романов.

Вообще, писателям не худо бы помнить слова Аслана из Льюисовских "Хроник Нарнии": "Я – не ручной лев". Писать о Христе – это рискованно. Но иногда этот риск бывает оправданным.