Начало 2008 года ознаменовалось не только пришествием нового царя, но и заметной активизацией воинственной риторики консерваторов. Видимо напуганные грядущей либерализацией, консерваторы дружно испустили воинственный клич.
Открыл оную феерию удивительный фильм Тихона Шевкунова о тысячелетнем царстве добра и света, раздавленном безбожным Западом. В то же самое время популярный телеведущий Михаил Леонтьев, доказывая очевидные преимущества авторитаризма в сравнении с демократией, призвал Россию "не ковыряться в носу, а готовиться к войне", а православные журналисты развернули знамена крестового похода за нравственность на ТВ.
"Нужно переходить в наступление, а не только пытаться вяло протестовать против волны безнравственности, захватившей Россию", – продекларировал сей поворот председатель Союза православных граждан Валентин Лебедев.
"По нашему твердому убеждению, духовно-нравственная и культурологическая цензура в СМИ обязательна", – с воодушевлением откликнулся на идею "нравственных советов" миссионерский отдел Уфимской епархии. "За общественным недовольством должны последовать решения власти", – недвусмысленно подытожил протоиерей Всеволод Чаплин. С ним согласились управляющий делами Московской патриархии митрополит Калужский и Боровский Климент и писатель Валентин Распутин.
Наиболее изящно идею "нравственных советов" осмыслили "единороссы", предложив (Сергей Марков) создать оные при Госдуме на базе парламентских фракций (то есть "единороссов" же).
Вообще, как можно понять сегодня из риторики консерваторов, нравственность и все мировое добро рождаются, во-первых, из авторитаризма, во-вторых – из союза Церкви и государства. Достаточно ввести во власть пару-тройку епископов, – убеждены консерваторы, – а их самих поставить у кормила общественной нравственности, как по всей святой Руси начнет расцветать город-сад. РПЦ, как излучатель нравственности, начнет освящать собой государство, а то, в свою очередь, своими благотворными лучами начнет согревать граждан – вот тут-то и начнется царство добра и света...
Риторика консерваторов, прямо скажем, спорна. Вообще же, популярного архимандрита стоит поблагодарить особо не только за открытый им новый раунд войны "западников" и "славянофилов", но и за разбуженный в народе интерес к Византии, находившейся у нас до сих пор в полном забвении. Ведь к сему чудесному миру действительно восходят начала нашей государственности. И именно там союз церкви и государства был явлен в полный, что называется, рост. Вот и славно. Давайте же взглянем, как обстояли дела с нравственностью в этом царстве добра и света.
Народ и иерархия едины
Начало союзу Церкви и государства положил, как известно, император Константин. Духовные же основания этого брака по любви раскрыл его сын, Констанций, в сакраментальной, оставшейся в веках фразе, брошенной им однажды церковным иерархам: "Моя воля – вот ваш догмат" (вот ваша нравственность, – могли бы прочитать мы ее сегодня). Официально оформил брак Церкви и государства в теории симфонии император Юстиниан, подлинный творец исторической Византии.
В теории Юстиниана Церковь представала душой, а государство – телом империи. Но ранняя Церковь сама себя ощущала "телом Христовым". Здесь же телом оказывалось государство, поскольку "de facto" все подданные империи становились членами Церкви. Граница между миром и Церковью (Богу – Богово, кесарю – кесарево) была роковым образом утрачена. Более того, здесь вообще не оказалось места для Церкви – как заметил о Юстиниановой теории Александр Шмеман. И для Церкви, и для империи все это имело самые печальные последствия.
Римский император, всегда осознававший себя представителем Бога на земле, с утверждением "симфонии" довел свое божественное самосознание до предела, став официальным "подобием Христа". Не случайно единственно известный образ Христа в Византии – Пантократор-Вседержитель, иконографический тип которого восходит к статуе Зевса работы Фидия. От Доброго Пастыря первых христиан и Милосердного Врачевателя IV и V веков к Христу-Зевсу Византии – таково историческое развитие этого образа.
От евангельского Христа здесь, в сущности, не осталось ничего. Христос превратился в недосягаемый для человека символ, живая жизнь Евангелия скрылась за системой аллегорических толкований. Главным началом византийской религии оказался страх. "Перед вознесенным на трон Христом в образе Зевса-Громовержца человек может лишь повергаться в прах и пепел. Представить, что такой Бог мог ходить по земле, почти невозможно. Христос этого мира – не Спаситель, а Судия", – справедливо писал Г.П.Федотов.
Но, как и всякое на земле дело, брак Церкви и империи имеет две стороны. Если утопающий в роскоши византийский император стремился уподобиться Христу, то трансцендентное Божество поселялось в храме. Древние христиане не знали сакрального пространства храма, храмом для них был сам человек. Центром же византийского православия становится Святая София – "Небо на земле". Христианство превращается в религию священной материи, а духовная власть Христа как совести мира, утверждающей, прежде всего, нравственную свободу человека (стойте в свободе и не подвергайтесь опять игу рабства), – во власть священной бюрократии.
"По сути, вся византийская религия могла бы возникнуть без исторического Христа, как Он предстает в Евангелиях, – только на одном мифе о небесном спасителе, сходном с эллиническими мифами об избавителе", – заключал Г.П.Федотов.
Рабство становится совершенной моделью всех социальных отношений. Каждый византиец – раб вышестоящего и господин подчиненного. Этика всеобщего рабства возводится византийской церковью в идеал и объявляется "иконой горнего мира". Это и поныне остается так. К примеру, протоиерей Всеволод Чаплин в своей фундаментальной статье "Пять принципов православной цивилизации" пишет: "На Небе – один Бог и ангельская иерархия; так же должно быть устроено и человеческое общество".
Но, во-первых, с точки зрения православной апофатики, никто не знает, как оно там на небе. Во-вторых, из того, что "так на небе", еще вовсе не следует, что так должно быть и на земле (последнее утверждение вообще отдает гностицизмом). В-третьих, то, что "ангельской иерархии" хотелось бы и к императорскому дворцу поближе, и "мерседесы" пошире, это понятно, но из чего следует, что народу от этого должно быть легче? Логика "православных принципов" довольно туманна, однако порыв налицо.
То же самое мы видим и в тоталитарной византийской культуре, требующей "православного" освящения всех сторон жизни: государства, войны, экономики, семьи, воспитания, искусства и науки. И первое, что делает в отныне официально православной империи Юстиниан, – развязывает гонения на язычников. Следуют массовые кампании принудительного обращения, закрывается знаменитый афинский университет, который помнит еще блистательных неоплатоников – Плотина и Прокла. Оставшиеся язычники вынуждены, как первые христиане, уйти в катакомбы.
Затем, ополчившись против монофизитской ереси, поразившей Малую Азию, Юстиниан огнем и мечом проходит по восточным провинциям. Плоды этой "православной проповеди" империя пожнет уже через сто лет, когда копты и сирийцы как избавителей будут встречать мусульманских завоевателей. И к 632 году (всего через десять лет после смерти Муххамеда!) в руках мусульман окажутся Персия, Палестина, Сирия и Египет, а империя сократится вдвое, чудом удержавшись на грани развала.
Придворный евнух как гегемон
Но мир Византии – не просто тоталитарный мир, скованный страхом и рабством. Главная его особенность – это какая-то удивительная оторванность от всякой живой жизни. Это мир, существующий в каком-то совершенно измышленном пространстве, отчужденный от всякой реальности.
Совершенно искусственным было уже начало Византии. Судите сами: город учрежден имперским указом (у него и собственного имени-то толком нет, только статус – Новый Рим), звание ромеев присвоено, религия насаждена. Главное занятие и источник баснословных богатств – посредничество в торговле (между востоком и западом через пролив Босфор), то есть опять же никакого труда, связанного с землей.
Своеобразное отражение Византии в западном мире – такие же купеческие Венеция и Генуя. Не зря последних Данте помещает на самое дно своего ада, замечая, что более отвратительных людей, чем генуэзцы, не сыщешь на всем белом свете. Он, видно, совсем не знал Византии. Западные "капиталисты" хоть и лишены совести и принципов, однако не лишены свободы и деловой непосредственности. В таком же, по сути, торгашеском мире Византии и торговля, как и все прочее, подчинена госбюрократии.
Все дороги ведут здесь к императорскому дворцу, все сверху донизу связано единым священным ритуалом. Жизнь будто застыла в одной бесконечно повторяемой мистерии (под злототканым покровом которой течет обычная дворцовая жизнь – кого-то поминутно режут, кастрируют, лишают глаз или языка), где каждый играет свою роль, и главная отведена императору, играющему Христа.
Этот полумагический театр, всерьез почитающий себя "земным раем", – не столько бытие, сколько пародия на него, по сути своей совершенно постмодерновая (недаром постмодерн и называют необарокко.)
Замечательным и всеобъемлющим образом византийского мира и "диковинным логическим пределом такого принципиально беспочвенного бытия" становится фигура ранневизантийского придворного евнуха. "Если присущая чиновнику отчужденность от общества – пародия на аскетическую отрешенность, то бесполость евнуха – пародия на аскетическое безбрачие, более того – пародия на ангельскую бесплотность", – замечает С.С.Аверинцев.
Замечательно, как подобную византийской, постмодерную эстетику воспроизводит и Тихон Шевкунов в своих марсианско-византийских хрониках, с их чудовищной (на зависть Церетели) эклектикой, вымороченной формой и состоящим из высосанных из пальца натяжек содержимым. Только ирония постмодерна заменена у него "образом врага" и апологией ненависти – традиционным месседжем тоталитарной пропаганды. Это почти византийская эстетика, но обогащенная опытом московского царства Грозного и тоталитарных режимов ХХ века.
Интересно, что и византийцы не только различают в своих "видениях" ангелов, которых то и дело принимают за придворных евнухов ("перед нами не курьез истории нравов, но симптом социально-психологической ситуации", – замечает Аверинцев), но и производят их в главнокомандующие (евнухи Нарсес и Соломон – славнейшие военачальники Юстиниана) и даже возводят в патриархи. Такая вот бескомпромиссная гегемония "ангельской иерархии".
По сути, всякий византиец есть такой "придворный евнух", лишенный всяких естественных оснований бытия, кроме веры в божественность императора. И последнее, однако, затруднительно, поскольку императоров здесь режут словно баранов с завидной регулярностью. Убийство императора (более половины византийских императоров умерли не своей смертью) становится почти такой же частью византийского придворного ритуала, как и воскресная литургия.
И весь этот закованный в единый сакральный быт мир сверху донизу пропитан таким густым лицемерием (иначе существовать здесь просто невозможно), что можно согласиться с Г.П.Федотовым, когда он пишет: "Смесь жестокости и вероломства часто считается типично восточной чертой. И все же, переносясь из Византии в мир ислама, начинаешь дышать более чистым воздухом". Ислам в конце концов и сотрет этот безумный мир с лица земли.
Насколько эфемерен и непрочен этот мир при всем своем внешнем блеске, показывает история взятия Константинополя крестоносцами в 1204 году, когда кучке крестоносцев, со страхом взиравших на еще не виданные ими громадные стены богатейшего города, удалось взять его в течение трех суток (при соотношении сил 1:200), – вещь в военной истории совершено неслыханная!
Остается только поражаться, как этот то и дело балансирующий на грани развала мир мог продержаться почти десять веков.
У меня есть два ответа на этот вопрос. Во-первых, Византия есть весьма красноречивая икона земного мира вообще. В самом деле, что такое всякая цивилизация, как не еще один измышленный человеком способ убийства Бога? Но даже среди всех прочих опыт Византии наиболее изощренный. К тому же он первый в постхристианском мире. И как таковой – может служить уроком всем последующим.
Во-вторых, это мир настолько вопиющей лжи и давления на человека (типичная судьба честного человека в Византии – это судьба Иоанна Златоуста, осужденного собором епископов за обличения власти в разврате и умершего в изгнании), что требует нечеловеческих усилий для своего преодоления. И мы действительно видим в Византии эти редчайшие, но поистине уникальные случаи святости.
Святой же – это не просто еще один причудливый экземпляр в человеческом зверинце, но реальный, действительный случай прорыва человека к Богу. И подобный опыт прорыва в мире сверху донизу лживом – бесценен, ибо дает надежду всем последующим поколениям и цивилизациям.
Иными словами, Византия, эта икона абсолютной, тотальной лжи, дает миру и икону абсолютной святости – поистине божественный парадокс!
Ангелы бюрократии
Но мы еще ничего не сказали о церковной власти. А именно здесь нас ждут самые интересные и интригующие открытия и параллели.
Прямым следствием брака Церкви и государства в Византии становится учреждение Священного синода – зверя, не виданного ранней Церковью. Епископ древней церкви – это глава общины, ее родной отец. Свою общину он пестует, заботится о ней и представляет в случае нужды на церковном соборе – это живая жизнь и понятная всякому роль.
Но мир Византии – это нечто, как мы видели, совсем иное, мир совершенно измышленный. Порождением такой искусственной жизни и становится Священный синод – орган чисто бюрократический, административный, наподобие правительственного. Его существование никакого естественного смысла и оправдания не несет и не имеет. Духовная бюрократия вызывается к жизни с единственной целью – быть подобием, отражением бюрократии государственной, как того требует этикет и философия "симфонии".
Но, будучи лишь тенью, отражением блеска и величия госбюрократии, священная бюрократия без последней теряет смысл своего существования и естественным образом льнет к своему "первообразу" – власти, ибо того требует ее отчужденная от жизни, искусственная природа. В свою очередь, госбюрократия (столь же отвлеченная от жизни) нуждается в оправдании себя высшей, божественной санкцией и оттого нежно любит бюрократию священную, стремясь слиться с ней в экстазе "симфонии".
Вот где высший сакральный смысл этой взаимной симпатии! И что тут ни делай, как ни заклинай, сколько ни говори о том, что Церковь отделена от государства, – они будут сквозь все ветра и штормы истории ползти навстречу друг другу, ибо такова сила любви, такими они созданы, и иначе они не могут...
Наша сегодняшняя Церковь – это, в сущности, все та же Византия, в каждом приходе своем воспроизводящая Святую Софию (и в том же, в сущности, "турецком плену" империализма и национализма). Живо и православное богослужение – лучшее из всего, что создала Византия, – православная литургия, действительно способная вырывать душу человека из земной реальности и возносить ее к Богу. Православное же богословие, увы, никогда не было доступно не только массам, но и большинству византийских (не говоря уже о московских) иерархов. Главные его достижения (великие каппадокийцы) – это еще довизантийский период, его завершение (паламизм) – далекие от империи афонские скиты.
Что же касается нравственности, то здесь Византия, как видим, потерпела полный исторический крах. И Россия, как ее прямая наследница, во многом повторила ее судьбу. Правда, в отличие от духовной матери, Русь была слишком естественна, слишком слита с природой и еще в домосковский период успела впитать евангельское христианство всей своей лиричной душой (пусть и минуя разум, но и вне византийской придворной эстетики). Лишь в таком же оторванном от почвы, торгашеском и циничном московском мире византизм дал свои мощные всходы. Его апофеозом стал образ "антихриста Третьего Рима" Грозного, а в противоставшем тирану митрополите Филиппе русское православие дало столь же мощный образ святости иерарха. Увы, столь же и редкий.
Сегодняшняя наша церковная бюрократия – это еще более оторванная от живой жизни каста, чем даже наша обычная госноменклатура. Церковные чиновники не имеют ни жен, ни детей, им никогда не приходилось зарабатывать себе на хлеб, как прочим людям.
Уже начиная с семинарии, помещенная в совершенно вымороченный, полуказарменный мир, будущая "ангельская иерархия" так в нем и остается, лишенная нормальных человеческих отношений, нормального быта, необходимости самостоятельно мыслить, связанная лишь бесконечными циркулярами и этикой подчинения. А главный жизненный опыт, который она обретает в восхождении по служебной лестнице, – опыт бесконечных компромиссов.
Человек, человеческая душа, непосредственное движение чувства здесь не значат ничего. Обычный человек со своими проблемами никому здесь не внятен и не интересен. Жизнь вообще воспринимается здесь как какое-то досадное препятствие, недоразумение, мешающее исправно функционировать тысячу лет назад заведенному аппарату. Жизнь терпят как неизбежное зло.
И когда, например, протоиерей Всеволод Чаплин говорит, что золотой крест на куполе ему дороже жизни всего человечества, – ничего удивительного здесь нет, так действительно работает это сознание, так оно выпестовано всей этой системой.
Мир в виде арестантских рот для исправления заблудших душ – голубая мечта Константина Леонтьева – действительный его идеал (и икона консервативного сознания в целом).
Ничего христианского, ничего православного, конечно, во всем этом нет (удивительно, как здесь вообще можно сохранить хоть какую-то веру). Более всего наша церковная номенклатура похожа на бывшую коммунистическую. В сущности, это и есть тот самый "кризис церкви", о котором сегодня столько говорят.
Наша предыдущая Византия (Советский Союз) пережила подобный кризис в перестройку и крушение 90-х. Нынешнее "митрополитбюро" по этим историческим часам находится, по всей видимости, где-то в первой половине 80-х (время действия балабановского "Груза 200"). Для него сегодня все еще только начинается, и, честно говоря, надежд, что сия "мистерия" окажется менее катастрофична, – немного.
Гораздо больше надежды на благоразумие власти, производящей впечатление трезвых прагматиков, не лишенных отчасти и совести, – такой, какой и должна быть нормальная, не ангельская, а человеческая власть. И если она устоит сегодня перед соблазном собственной сакрализации, то кризис церковного аппарата, быть может, удастся еще пережить без катастрофических последствий для страны в целом.
Хотя нежнейшие отношения наших бюрократий (например, в Белгородской области), протежирование церковными властями "Русской доктрины", с ее советско-византийскими реминисценциями "стратегических, военных и религиозных госсоветов", да и весь этот, переживающий перманентный весенний всплеск марсианско-византийский расцвет консервативного сознания – достаточно тревожные в целом симптомы.
Кстати, и в пресловутые "советы по нравственности" (как их представляют себе "единороссы") священная бюрократия могла бы прекрасно вписаться. К прорыву нравственности приведет это вряд ли, а вот сакрализацию власти со всеми вытекающими отсюда историческими рифмами – священная Византия, священная империя Ивана Грозного, священная империя Иосифа Сталина – означать будет уже непременно.
Будем все же надеяться на лучшее. Да и церковной бюрократии, если у нее осталось хоть какое-то чувство самосохранения, всего лучше было бы завязывать уже с ролью "придворных евнухов" и учиться самостоянью и независимости. Сделать это в наших византиях пока, правда, никому еще не удавалось, но начинать никогда не поздно. И лягушке суждено было однажды превратиться в царевну – был бы принц.
Источник: Русский журнал
