Царское дело

"Человеческая цивилизация развивается по синусоиде, и сейчас мы скатываемся вниз. Осознав глубину падения, человек неизбежно должен испытать чувство вины. И требование жесткой руки возникает от подспудного ощущения виноватости, необходимости быть наказанным за неправедную, бессмысленно проживаемую жизнь", – уверен режиссер Павел Лунгин

Режиссер ПАВЕЛ ЛУНГИН завершает в Суздале съемки фильма "Иван Грозный и митрополит Филипп". Выстроенные на окраине тихого города декорации – белокаменный Московский Кремль, Опричный дворец, дыбы и прочие пыточные приспособления – скоро опустеют. Начнется монтажный период. Вернувшийся из многомесячной суздальской ссылки Павел Лунгин рассказал "Итогам", почему он взялся за крупнобюджетное кино об одной из самых неоднозначных страниц русской истории.

– Павел Семенович, вы ни разу себя за время съемок не спросили: кой черт понес меня на эти галеры? Эти бороды, кафтаны, многочасовой грим – кошмар для режиссера.

– А мне нравятся и бороды, и костюмы, и грим. Такой красоты я не видел давно. Знаете, я больше всего сейчас не люблю выражение "не парься". Конечно, то, о чем вы говорите, вытягивает все жилы в процессе работы. Но это захватывающий процесс – париться над очень тяжелым проектом... Даже предвкушая, что эта "парка" вполне может перерасти в порку.

– Вы о возможной критике?

– Ну конечно, я догадываюсь, что вряд ли всем понравится этот фильм. По разным причинам. Меня даже забрасывают по Интернету письмами с полуугрозами и желанием вразумить, заставить остановиться. Но именно поэтому его и надо закончить. Я много размышлял о фигуре Грозного, читал про его эпоху. И когда на съемках "Острова" увидел, что у Мамонова лицо Грозного, причем так отчетливо, будто подсмотрел что-то в другом измерении, то все стало понятно: буду делать кино про Грозного.

– В Мамонове вы увидели легендарное юродство Ивана Васильевича или что-то большее?

– Я увидел в нем некую матрицу русского характера, которая в Грозном нашла свое экстремальное воплощение. Тут и набожность, и юродство, и еретичество, и жестокость, и страдание, и покаяние. Он же был одним из образованнейших людей своей эпохи, писал стихи, музыку, был очень религиозен и хотел своей стране только блага. Но при этом Грозный стал в нашей истории первым царем, который воевал со своим собственным народом.

– И почему – просто такой Злодей Злодеич уродился?

– Почему? Мы не знаем причин, только пытаемся их угадать. Возможно, это было патологическое желание любви. Грозный хотел стать Богом на земле: если царь помазанник Божий, то он уже почти что Бог И поэтому требовал от людей религиозного к себе отношения – невероятной любви, безраздельной. Ему казалось, что любой, кто недостаточно его любит, уже враг отечества, а значит, достоин смерти. Есть версия апокалиптическая – ведь в XVI веке была очень популярна идея о конце света. А 1566 год, когда начинаются события фильма, даже в вычислениях у Нострадамуса непонятным для меня образом связан с числом Зверя, с мистическими тремя шестерками. Грозный внутренне ощущал себя живущим при Апокалипсисе и возомнил себя верховным судией. Поэтому применял к своим жертвам те кары и казни, что описаны в Ветхом Завете и в Откровении Иоанна Богослова. И, может быть, его больному сознанию представлялось, что он людей спасает, убивая. Это не человек, а какая-то невероятная смесь жуткого безумия и искреннего идеализма – совершенно шекспировской закваски. Мне кажется, только Петр Мамонов и может такое сыграть. Конечно, это субъективное восприятие. Но я же нисколько не претендую на объективное и всеохватное освещение эпохи.

– Вас нервирует то, что вашего Грозного будут сравнивать с классическим фильмом Эйзенштейна?

– Нет. Хотя знаю, что сравнение будет не в мою пользу. Но я и не пытаюсь соперничать с Эйзенштейном. Мой фильм не полная биография Грозного, а небольшой фрагмент ее.

– Почему вы выбрали именно эти два года его правления?

– Потому что они для меня важнее всего. Я просто заворожен личностью митрополита Филиппа, который посмел противостоять царю и вакханалии опричнины. Фильм исключительно о Грозном я делать никогда не стал бы. Этот человек последовательно шел к полному духовному краху, а снимать кино, показывающее распад души, тяжело, неинтересно и не очень продуктивно, по-моему. Мне хотелось, чтобы это был фильм не только об Иване Грозном, но и о вере, смягчающей нравы, призывающей к добру и готовой идти на жертвы. И святой Филипп – идеальная для этого фигура. Он был из боярского рода Колычевых, образованный, талантливый, деловой. Но ушел из мирской жизни в самом расцвете лет, скитался, жил отшельником, потом принял постриг. Когда Филипп стал игуменом Соловецкого монастыря, то построил там кирпичный завод, хлебопекарни, которые просуществовали еще несколько веков. И одновременно он был человеком необыкновенной, утонченной духовности. Это была редкая личность возрожденческого типа, уровня Леонардо да Винчи, каких немного в истории.

– Тогда почему бы не сделать фильм и о нем?

– Потому что Грозный и Филипп – это прочная историческая связка. Они были друзьями в юности, но их судьбы разошлись диаметрально: один устроил ад опричнины, а другой поднялся к высотам святости. Грозный позвал Филиппа в Москву в тяжелую для себя минуту, когда предыдущий митрополит Афанасий ушел в монастырь. Но Филипп не стал молчать. Он просил за попавших в опалу, пытался остановить беззакония и был явным укором царю, поэтому Грозный с ним разделался изощренно. Именно трагическая история взаимоотношений Грозного с митрополитом Филиппом – это тот сюжет, который придает многомерность фильму об эпохе Грозного. Дает надежду, в конце концов.

– Надежду на что? Ведь Филипп был замучен.

– Надежда же далеко не всегда проявляется в хеппи-энде. Мне кажется, что выбор митрополита Филиппа – его попытка возвысить голос против неправедной царской воли и его принесение себя в жертву – это вечный урок для любого из нас.

– Почему сегодня вдруг возникла целая волна исторических фильмов?

– У нас сейчас идет серьезный период самоидентификации. Желание нащупать свои корни, свой исторический код. Понять, кто мы такие и что осталось от той, прежней России после семидесятилетнего советского периода. Но на такие темы вообще-то всегда есть голод – они заманчивы тем, что можно попытаться найти в прошлом ответы на вопросы, у которых, может быть, и нет ответа.

– Каким должен быть баланс вымысла и фактов?

– Это очень сложно определить. Кто может точно и достоверно сказать, как жили люди в XVI веке в России? Думаю, никто. Никакие историки. И уж кино точно этого не сделает – это очень необъективный инструмент для исследования. Да и все, что я говорю, глубоко субъективно. Это не истина. По крайней мере я ее не навязываю. Я просто предлагаю разделить некоторые мои мысли и чувства по поводу двух исторических личностей.

– Но вы давали сценарий консультантам?

– Конечно, давал. Не только историкам, но и священникам. И прислушивался к их замечаниям.

– Когда в Голливуде снимают историческое кино, то делают прежде всего развлечение. А у нас должны быть обязательно аллюзии и современность, отраженная в зеркале истории. Как у вас с этим?

– Никак. У меня нет никаких аллюзий. Наше время мягкое, сытое, относительно спокойное, что бы ни говорили и как бы ни жаловались. До эпохи Грозного, к счастью, оно недотягивает и вряд ли дотянется. У меня фильм о взаимоотношениях двух людей, об искушении властью и о вере. Филипп был одним из последних людей, для кого не было разделения на веру государственную и веру личную. Это для меня очень дорого. А после его убийства и позже, когда Петр I из церкви сделал министерство идеологии, подчиняющееся чиновникам, вера, видимо, разошлась на два потока: вера личная, народная и вера официозная, государственная.

– Я, честно говоря, не понимаю, что такое вера государственная. Разве есть государства, построенные на единоверии?

– Вот Грозный как раз и пытался построить такое государство. Но, разговаривая на эту тему, мы с вами ходим по тонкому льду. Мы же не отцы церкви, не отшельники. Это все равно как пациентам рассуждать о подробностях операции по пересадке почки.

– Тут я с вами, Павел Семенович, не согласна. Пересадка почки – не вопросы веры, где "пациенты" все-таки имеют право голоса. Иначе дискуссии о современном православии так и останутся на уровне телевизионного кликушества.

– А тут я с вами не согласен. Мне кажется, что даже в телевизионном изложении все не так плохо, как вам кажется. И дискутировать можно о православии на разных уровнях – от государственного до бытового. Есть, конечно, конвульсивные тики: люди забывают о том, что церковь призвана заниматься вещами вечными, а не решением каких-то сиюминутных проблем. Многие часто сами в своем сознании приписывают церкви какие-то репрессивные или оценочные функции, обвиняя ее потом в обоих случаях – и если она их исполнит, и если не станет.

– Как вы относитесь к теперешнему повальному возвращению в лоно церкви?

– По-моему, это личное дело каждого. Ну да, сейчас нет ни одной машины, где бы иконки и кресты на ветровом стекле не висели. Но что в этом плохого?

– То, что у людей каша в голове. Юрий Кузнецов, который у вас Малюту Скуратова играет, был поражен, что массовка, жители Суздаля, где на каждой улице по три храма, не знали, как правильно креститься.

– Теперь знают. Мы переживаем слишком резкий переход от полного запрета и неприятия церкви к ее возвращению в нашу жизнь. На этом пути неизбежны издержки.

– Как вы относитесь к идее канонизации Ивана Грозного?

– Она мне кажется отвратительной. А откуда она возникает – это одна из страшных тайн нашей России. Разгадать ее – все равно что найти философский камень. Кого бы я ни спросил из своих знакомых, от трезвых до спившихся, все они почему-то сегодня обожают Ивана Грозного. Эта тотальная, неизвестно откуда взявшаяся любовь просто потрясает.

– Может, это воплощение мечты о твердой руке?

– Так мы же эту мечту и так все время воплощаем – чего дальше-то мечтать. Но все кажется мало: еще давай, еще! Что касается попыток устроить какую-то возню вокруг канонизации Грозного, то есть слова патриарха по этому поводу. Он все четко сказал: тиран, убийца, им был замучен великий русский святой митрополит Филипп. Трудно себе представить христианскую церковь, в которой будут канонизированы оба – и убийца, и убиенный.

– Это будет торжество христианского смирения.

– Ничего подобного. Христианство всегда различает добро и зло. И именно этого базового, фундаментального умения нам сейчас сильно не хватает. Так что любовь к Грозному, Распутину, Сталину – это результат удивительного смятения умов.

– В мире вообще наблюдается какая-то усталость от демократии. На завоевателей и диктаторов смотрят сквозь розовые очки. Все, от Чингисхана до Пиночета, вдруг оказались благодетелями человечества.

– Почему это происходит, понять просто. Демократия – это постоянная победа большинства над меньшинством. Путь к демократии прекрасен, но торжество ее всегда заводит в тупик. Идеальный пример торжества демократии – телевидение и пульт дистанционного управления, которым большинство ежечасно голосует. Чем хуже программа, тем больше людей ее смотрят. Большинство, черт бы его подрал, всегда охотнее идет не вверх, а вниз, потому что катиться можно без усилий.

– Так, может, ну ее, демократию? У России же особый путь.

– Россия уже не знает, куда идет, и от нашего "ну" мало что зависит – глобализация всех тянет в одну сторону. Демократия сейчас, конечно, находится в состоянии глубочайшего кризиса. Во всем мире, не только в России. Она вырождается, скатываясь к потребительской, примитивной идеологии супермаркета. Это уже какие-то объедки демократии, сведение смысла жизни к сытости и удовольствию. К просмотру телевизора, лежа на диване. Как в Древнем Риме, когда гладиаторские игры устраивали надолго. Работали рабы. Государство было достаточно богато, чтобы содержать и развлекать полупьяную массу, требующую хлеба и зрелищ. Гладиаторы вели себя, как теперешние поп-звезды. А большинство, естественно, было очень довольно тем, что показывают кровавое шоу каждый день, да еще и поят-кормят бесплатно. И они голосовали – там же была демократия. Это и есть тупик, очень похожий на теперешний.

– Остается ждать, когда наступят темные века?

– Ну вот смотрите: пока Рим безумствовал, несчастные рабы в катакомбах рисовали рыбок, искали смысл жизни и приходили к христианству, которое породило современную европейскую цивилизацию.

– То есть надо искать смысл жизни?

– Можно, конечно, заняться поиском самых прикольных рингтонов. Но так люди долго не протянут. Человеческая цивилизация развивается по синусоиде, и сейчас мы скатываемся вниз. Мне кажется, осознав глубину падения, человек неизбежно должен испытать чувство вины. Собственно, даже это требование жесткой руки, желание быть побитым, оно тоже возникает от подспудного ощущения виноватости, необходимости быть наказанным за неправедную, бессмысленно проживаемую жизнь.

– А какую роль во всем этом играет искусство?

– Искусство – это дверь в жизнь других. Оно дает возможность пережить что-то новое, разделить чьи-то чувства, расширить свой опыт. Однако сегодня очень сложно заставить людей думать. И уже скоро будет сложно заставить их чувствовать.

– И придет время сбывшихся антиутопий?

– Может быть. Но я не люблю пророчеств. Поживем – увидим