День девятый без Солженицына

Помню, правда помню, как в декабре 89-го года Андрей Дмитриевич Сахаров призвал страну и – обязательно – интеллигенцию провести ТРЕХчасовую всеобщую политическую забастовку. Работала я тогда в Институте молекулярной биологии, в лаборатории самого, что ни на есть классического интеллигента-академика – на забастовку не вышел ни один из его сотрудников. Кто-то все еще надеялся сделать карьеру здесь. Большая же часть – мозги, за копейки скупленные оптом Америкой – боялись, что им "зарубят" возможность уехать. Кто-то отговаривался начатым экспериментом...

Через два дня Сахарова не стало. Уверена: позор и стыд от того, насколько эта самая интеллигенция легко "забила" на просьбу своего кумира – сыграли не последнюю роль в скором уходе Андрея Дмитриевича.

Возможно, вернувшегося на родину Солженицына история с Сахаровым подготовила ко всевозможным сюрпризам в России, либо он просто оказался крепче духом. Однако, провал своего выступления в Государственной Думе 28 октября 1994 года Александр Исаевич перенес на удивление стойко. То самое выступление, когда перед несколькими (большинство депутатов проигнорировали это заседание) десятками заседателей стоял исполненный внутреннего достоинства человек, пытавшийся достучаться хоть до кого-нибудь. А они, глядя ему в лицо, в ответ громко переговаривались и шумно аплодировали, в надежде хлопками своими изгнать Нобелевского лауреата с трибуны.

С тех пор, как мне казалось, Солженицыну удалось дистанцироваться от любой возможности выйти на политическую арену страны. Ему, конечно, было, чем заняться, учитывая, что времени оставалось мало, а работы – непочатый край. И, наконец, его просто не стало.

Я не случайно употребляю слово "наконец", потому что лично для меня смерть Александра Исаевича стала окончательным подтверждением диагноза: Россия морально деградировала настолько, что я плохо представляю себе, какая сила может ее разбудить.

Сегодня, в девятый день, я вернусь к его похоронам. Первое, что поразило – гражданская церемония. Прощаться с самым известным, самым великим, умнейшим человеком всего мира пришли ничтожные единицы сограждан. На следующий день я шла по липовой аллее к Донскому монстырю, и все удивлялась – где же тысячи скорбящих о потере россиян? Люди торопились на работу, кто-то выгуливал животных, громко обсуждая необходимость носить с собой пакетики для собачьих экскрементов...

А на отпевании была бы просто пустая церковь, если бы не несколько десятков родственников и настоящих друзей, сотни человек прессы и охраны первых лиц. Мы насчитали всего трех писателей – остальные покорно следовали заветам Шолохова гнобить Солженицына. Зато пришло несколько десятков мутных лиц, явно считающих себя околополитическими или общественными деятелями, публицистами – правда дальше места расположения камер они так и не двинулись, ни до собора, где отпевали "их друга и соратника", ни – упаси Боже – до могилы они не дошли.

Когда стало ясно, что рядом с первыми лицами постоять не удастся, один из них громко произнес: "А зачем позже идти? Там уже неинтересно будет".

И все это в то время, как политики и журналисты надрывались – "ушла эпоха", "ушла часть истории". Еще в 50 или больше изданиях я прочитала, что "сегодня природа плачет и скорбит вместе со всеми нами". Простите, искренне верю, что природа надрывалась, рыдая над нами – тупо повторяющими, что боялись давки и толпы, а потому не пришедшими. Или просто проигнорировавшими возможность осознания того факта, что Солженицына больше нет.

Я искренне благодарна режиссеру Александру Сокурову, единственному, не побоявшемуся извиниться перед человечеством с экрана телевизора, за то, что он, будучи студентом, побоялся, не выступил в защиту Александра Исаевича. В череде официоза и вынужденно-выдавливаемых из себя речей, это была единственное искреннее мгновение. Все остальное – не стоит того, чтобы стоять на одной странице рядом с именем Солженицына.

За почти 20 лет со смерти Сахарова мы сделали гигантский шаг назад. Тогда, хотя бы ложное покаяние перед умершим Андреем Дмитриевичем вынудило толпы интеллигенции прийти попрощаться, проститься с ним. Сегодня мы оказались чужды даже этого состояния духа.

Правда, не думаю, что это было важно для Александра Исаевича, потому что у него было знание главного, сконцентрировавшееся в собственной Молитве:

Как легко мне жить с Тобой, Господи!

Как легко мне верить в Тебя!

Когда расступается в недоумении

или сникает ум мой,

когда умнейшие люди

не видят дальше сегодняшнего вечера

и не знают, что надо делать завтра,

Ты снисылаешь мне ясную уверенность,

что Ты есть

и что Ты позаботишься,

чтобы не все пути добра были закрыты.

На хребте славы земной

я с удивлением оглядываюсь на тот путь

через безнадёжность сюда,

откуда и я смог послать человечеству

отблеск лучей Твоих.

И сколько надо будет,

чтобы я их ещё отразил,

Ты дашь мне.

А сколько не успею

значит, Ты определил это другим.