В конце прошлого года исполнилось 330 лет со дня смерти Федосьи Морозовой – боярыни, известной раскольницы в царствование Алексея Михайловича, чтимой старообрядцами как святая. По-разному можно относиться к нашей истории. Можно произвольно передвигать праздники, раскрашивая тот или иной день календаря красным фломастером. Можно выражать свой протест безвременью и забытью под красными флагами или золочеными крестами. А можно, как сотни тысяч наших соотечественников, укрыться на "северах" и ограничить свои контакты с внешним миром, сохранив древлеправославную веру вот уже более трех веков не тронутой веянием времени. Кто-то назовет это мракобесием, а для таких отшельников, как семья Лыковых в "таежном тупике" Сибири, – это вся жизнь. Жизнь, которая предопределена была трагедией Русской Православной Церкви. И трагедия эта до сих пор не закончена. Имя ей – раскол. Кто же она, боярыня Морозова? Давайте вспомним.
Паче мёда...
Аристократка Федосья Прокопьевна Морозова – старшая из двух дочерей окольничего Прокопия Соковнина и его второй жены Варвары. Единого мнения о дате ее рождения у историков нет, но чаще других называется 1632 год. В неполных 17 лет Федосья Соковнина была выдана замуж за 50-летнего боярина Глеба Ивановича Морозова, брата знаменитого Бориса Морозова, занимавшего одно из первых мест при царском дворе. Борис был свояком самого государя: их супруги – сестры Милославские.
Глеб Иванович, схоронивший свою первую супругу Авдотью Алексеевну, с которой прожил в браке более 30 лет, детей не нажил. Возвышение старшего брата Бориса на приличное место подняло и Глеба – человека, по-видимому, ничем особым не выделявшегося, по воспоминаниям современников – "степенного, богобоязненного и тихого". Таким образом, породнившись с Романовыми, молоденькая девушка попала в круг самых близких царю людей.
Вот что пишет историк И. Е. Забелин: "Федосья Прокопьевна, видимо, была душа крепкая и верующая и рано обнаружила свою привязанность к добродетельной постнической жизни по тому идеалу, какой тогда господствовал в умах, искавших спасенья. Для нее не были чужды вопросы такой жизни, и, быть может, за то самое ее очень любил знаменитый брат ее мужа... Сказание о ее жизни говорит, что Борис многие часы проводил с ней, беседуя духовно, что, когда она приходила к нему, сам встречал ее любезно и говорил: "Зхжи, друг мой духовный, пойди, радость моя душевная", а провожая после беседы, прибавлял: "Насладился я паче меда и сота словес твоих душеполезных".
Стало быть, боярыня еще в молодую свою пору была достаточно знакома с постническим уставом жизни, так что могла вести разумные беседы с одним из разумнейших людей царского синклита: своим деверем Борисом – человеком буйного нрава, ревнивцем, поровшим свою жену, между прочим, сестру царицы, кожаною плетью в палец толщиной.
Вообще, все показывает, что Федосья Морозова была настолько развита, хотя и односторонне, что вопросы жизни для нее не были вопросами только хозяйства. Вопросы же духовных стремлений – найти самую правду жизни – не привели ее к тому, чтобы сделаться способной "под фарисейским только видом постницею", каких было довольно в то время.
Инокиня Феодора
Тем не менее самым обычным путем для того времени протекали годы замужества молодой и знатной боярыни. У супругов родился сын Иван, но в 1662 году умер муж, и Морозова осталась вдовой. С этого момента в жизни боярыни произошли знаменательные перемены, с этих пор ее "постническое набожное настроение мыслей получает широкий простор для своих действий, для стремлений к заветным идеалам".
Старый устав жизни, ее буква, обряд нигде не должен был иметь такой силы, как на женской половине дворца, но пришли реформы Никона, которые раскололи тогдашнее общество. Видимо, Морозовой было не более 30 лет, когда она всецело отдалась религии и делам благочестия, а вскоре была увлечена своим духовником протопопом Аввакумом в раскол. Однако первые годы ее вдовства все же шли своим обычным порядком.
Она жила, как и было положено знатной и богатой боярыне: выезжала во дворец, к родным и знакомым, с подобающей ее статусу боярской роскошью содержала свой дом и хозяйство в надлежащем порядке, что не замедлил отметить в своих письмах к ней и Аввакум: "Знаю, друг мой милый, Феодосья Прокопьевна, жена ты была боярская, Глеба Ивановича Морозова, вдова честная, в Верху чина царева близ царицы: в дому твоем тебе служило человек с триста, крестьян у тебя было 8000, именья в твоем дому было на 200 или на 250 тысяч; друзей и сродников в Москве множество-много; ездила ты к ним в карете дорогой, украшенной мусиею и серебром, на аргамаках многих, по 6 и 12 запрягали, с гремячими цепями; за тобою слуг, рабов и рабынь шло человек по 100 и по 200, а иногда и 300, оберегая честь твою и здоровье. Пред ними красота твоего лица сияла, как древле во Израиле вдовы Июдифы, победившей Навходносорова князя Олоферна. И знаменита была ты в Москве, как древняя Девора в Израиле, или Есфирь, жена Артаксеркса!"
Но Морозова, вдова по тогдашним понятиям и убеждениям, уже "носила в своем положении смысл монахини". Честное вдовство само собою уже приравнивалось к обету иноческому. Поэтому вся жизнь вдовы со всею ее обстановкою естественным и незаметным путем преобразовывалась в жизнь монастырскую. С пламенным энтузиазмом относясь к учению раскольников, Федосья Прокопьевна привлекла к нему и свою сестру Евдокию, княгиню Урусову, а сама тайком постриглась и стала инокиней Феодорой.
"Не первая и не последняя была Федосья Прокопьевна, устроившая свой дом по-монастырски. Таков был господствующий идеал для женской личности, свободной от супружества. Боярыня строго исполняла правило церковное и келейное, не оставляла его и тогда, когда бывала в Верху, у царицы или сестер государя, ибо и там все правила, т.е. известные церковные службы, молитвы и моления тоже исполнялись строго.
Утром после правила и книжного чтения, обыкновенно святого жития на тот день или поучительного слова, боярыня занималась домашними делами, рассуждая домочадцев и деревенские крестьянские нужды, заботясь об исправлении крестьянском, иных жезлом наказуя, а иных любовью и милостью привлекая на дело Господне. Это продолжалось до 9-го часу дня и больше, т.е. до полудня и больше, по нашему счету".
Остальное время посвящалось добрым богоугодным делам, в числе которых первое и самое важное место принадлежало делам милосердия.
В тот век добродетельному и благочестивому сердцу были как воздух необходимы нищие, странные, убогие, калеки, юродивые, старцы и старицы. Добродетельное и благочестивое сердце не имело в то время другого, более чтимого выхода на путь добрых дел. Вот почему в то время каждый зажиточный, а тем более богатый дом собирал у себя эту братию не только в известные, определенные церковными обычаями дни, но и давал ей в своем доме местожительство.
Пока шло своим чередом многолетнее разбирательство с Никоном, Морозову особенно не трогали. Однако после осуждения патриарха на Церковном соборе взялись и за боярыню. Ее многократно пытались переубедить и вернуть в лоно официальной церкви. Царь даже подвергал ее опале – отписывал на себя имущество Морозовой. В 1671 году боярыню арестовали. Но ни убеждения духовных и светских властей, ни тюремное заключение, ни пытки на дыбе и жестокие мучения не могли отвлечь ее от раскола; тогда Морозова вместе с сестрой была сослана в Боровск и заточена в земляной тюрьме, где ее уморили голодом.
Возникновение замысла
"Я всегда одним глазом гляжу в Сибирь", – именно эти слова любил говорить Суриков. После окончания "Меншикова в Березове" Василий Иванович целенаправленно поехал за границу. Он, по его собственному признанию, задумал написать новую историческую картину – о боярыне Морозовой. Не только с замыслом, но и с эскизом, сделанным еще в 1881 году, художник объездил Германию, Францию, Италию, Австро-Венгрию.
По возвращении в Москву в конце мая 1884 года художник вплотную приступил к работе над картиной. И продолжал трудиться над ней до февраля 1887-го. Из книги Г. А. Титова "Суриков и Сибирь" (Красноярск, 1999): "Понимая, что боярыня Морозова должна стать центром его картины, Суриков хотел яркостью и выразительностью ее образа особенно подчеркнуть тот размах, то развитие, которое приняло движение раскольников на Руси.
Свою задачу художник видел не только в том, чтобы показать в образе этой женщины великую силу убеждения и веры, доходящей до исступления, но и сделать ее носительницей тех черт стойкости, нравственной красоты и силы, которые присущи русскому человеку. Его боярыня Морозова должна была вызывать сострадание, возмущение – у одних, возбуждать любопытство и жалость – у других, порождать ненависть и вызывать злорадный смех – у третьих и, наконец, побуждать к размышлению, закалять волю".
О возникновении замысла картины Суриков рассказывал так: "Композиция в картине как-то сразу сложилась в голове: это было воспоминание об одной из красноярских улиц, запруженной толпой и по которой везли кого-то из наказанных на эшафот. Выражения лиц тоже были давно знакомы. Много таких лиц приходилось видеть вокруг эшафотов. Многое вспомнилось и из тех споров и столкновений, которые не раз происходили между старообрядцами и защитниками официальной церковности".
Больше всего сил и времени ушло на поиск натуры для самого сложного и значительного образа картины – боярыни Морозовой. Об этом художник говорил так: "В типе боярыни Морозовой – тут тетка одна моя, Авдотья Васильевна: она к старой вере стала склоняться. Мать моя, помню, все возмущалась: все у нее странники да богомолки. Она мне Настасью Филипповну из Достоевского напоминала".
Такая "живая натура" из Красноярска, родственница-раскольница, поведавшая еще маленькому Васе Сурикову историю боярыни, стала одним из первых прототипов будущего главного образа картины. И хотя тетка художника не была непосредственной натурщицей, но тип ее лица очень совпадал с возникшим у Сурикова представлением об облике Морозовой. Поэтому он, подобрав несколько натурщиц, умышленно наделил их лица теми чертами, которые были присущи Авдотье Васильевне.
Но не только конкретные черты облика и характера Авдотьи Васильевны творчески использовал художник для того, чтобы написать лицо Морозовой. Образ боярыни шел к нему из Сибири вообще, замечают искусствоведы. И не потому ли Суриков после долгих поисков натурщицы остановился, в конце концов, на приехавшей "начетчице с Урала – Анастасии Михайловне"?
Лишь одна деталь неточна в картине Сурикова. Чтобы унизить русскую женщину, боярыню везли в санях простоволосой, а не в платке, как изобразил Василий Иванович...
В воспоминаниях одного из красноярских знакомых Сурикова – художника М. А. Рутченко – читаем: "Нередко мы с ним гуляли по улицам Красноярска. Идем как-то по Качинской улице, близ старого базара. Суриков указывает мне на старый домишко с острой крышей: "Вот откуда я взял характер домов в своей картине "Боярыня Морозова".
Так московскую улицу XVII столетия – тесную, сжатую сугробами и домишками, тонущими в них, всю изгорбленную высокими перинами пышного снега с глубокими бороздами – Суриков отыскал в родном городе. Нет теперь в Красноярске старого базара, почти не осталось и маленьких деревянных домиков в центре города. Земля на Стрелке дорогая – многие хотят жить вблизи Китай-города...
И все же радостно, что гений Сурикова донес до нас трагедию женщины из высшего света, не поступившейся своими убеждениями. Художник сохранил ее имя для потомков...
Однажды, сидя дома в Красноярске, Суриков сказал: "Вот видите, откуда я горизонт в "Боярыне Морозовой" взял: люди-то больше мне кажутся, когда сядешь вот так (он опер голову на локти) и смотришь в окно".
"Но самый важный недостаток в картине – отсутствие мужественных твердых характеров во всей толпе. И несколько других недостатков: некоторая излишняя резкость и не всегда гармоничность краски, некоторая пестрота впечатления, не везде тщательно выделанный рисунок, не везде в картине достаточно воздуха".
(Трибун передвижничества В. В. Стасов)
Справка "СГ"
|
Старообрядчество – совокупность религиозных групп и церквей, не принявших церковных реформ XVII в. (исправление церковных книг, троеперстие и др.) и ставших оппозиционными или враждебными официальной православной церкви. Сторонники раскола до 1906 г. преследовались царским правительством. До Октября 1917-го в России было 20 миллионов старообрядцев. Имеет в своем составе две церкви: Белокриницкую митрополию (центр в Москве) и Древнеправославную архиепископию (центр – г. Новозыбков Брянской области). Дыба – колода, применявшаяся на Руси в качестве орудия пытки во время ведения следствия. Впервые упоминается в начале XIII в. в договоре (1229) Смоленска с Ригой, по которому если русский окажется виновным, то в дыбу его не сажать, а отдать на поруки; если же поруки не будет, то посадить его в железо. Суть наказания дыбой состояла в том, что за связанные сзади руки истязаемого продевалась веревка, которую закидывали на перекладину под потолком. Боль причинялась тем, что несчастного подтягивали вверх, укорачивая веревку. С ним поднималась тяжелая колода, привязанная к его ногам. Чем выше поднимали пытуемого, тем тяжелее становилась колода. Часто палач добавлял к весу колоды свой собственный. Тело вытягивалось, суставы рук выворачивались, причиняя человеку нестерпимую боль, последний начинал бредить, терял сознание, иногда умирал от шока. Мало того, если пытаемый не признавался в вине, то под ногами его раскладывали огонь, и несчастный терпел страшные мучения, причем еще задыхался от дыма. Редко кто выдерживал такую пытку. Когда от человека добивались желаемого, его снимали с дыбы, палач вправлял ему кости, и, случалось, многие после этого выживали, но теряли при этом рассудок или становились калеками. Морозова прошла дыбу, но не отреклась от старой веры. |
По материалам источников: Сегодняшняя Газета
