"Архипелаг ГУЛаг" А.И.Солженицына как художественный текст: некоторые наблюдения

Художественная природа "Архипелага ГУЛага" отмечена самим автором в подзаголовке, имеющем жанроуказующий смысл: "Опыт художественного исследования" Автор осознавал, что "Архипелаг..." – достояние именно русской литературы, а не только русской общественной мысли. О советских лагерях Солженицын писал, прежде всего, не как публицист, но как обличающий и наставляющий проповедник. Преемственность по отношению к русской литературе, стремившейся быть пророческим словом, позволила Солженицыну сказать накануне неизбежной мести за тот "прорыв немоты" (Лидия Чуковская), каким был "Архипелаг ГУЛаг": "Я заранее объявляю неправомочным любой уголовный суд над русской литературой, над единой книгой её, над любым русским автором" (Солженицын А.И. На случай ареста // Жить не по лжи: Сборник материалов. Авг. 1973 – февр. 1974. Самиэдат – Москва; Paris, 1974. С. 8).

Эта статья – не более чем предварительная попытка анализа поэтики "Архипелага ГУЛага". Предмет моего внимания – литературные коды, организующие весь текст "Архипелага..." или значительные его пласты. Эти коды соотносят солженицынскую книгу с конкретными произведениями мировой литературы и с жанрами, к которым эти произведения принадлежат. Исследуются в статье и ключевые, повторяющиеся символы книги, и структура ее текста как единого целого.

Начнем с заглавия. Подробное истолкование названия солженицынской книги было недавно предложено В. Курицыным: "Что мы можем сказать о собственно метафоре архипелага, вынесенной в название книги? <...>.

Речь идет о мистической или виртуальной стране, существующей наравне с реальной страной № 1 – как в силуэтах града земного может просвечивать град небесный. <...>

Почему "архипелаг" – то есть пространство разодранное, неединое? Возможно, отчасти, потому, что дискретность – одно из традиционных свойств мифологического пространства, где действуют не законы и социальные единицы, а боги, герои и интуиции. Кроме того, клочковатость географическая пересекается здесь с клочковатостью, так сказать, логической: работает большое количество не увязываемых в единое целое законов, указов, юридических институций, в провалах между которыми осуществляется тотальное наказание" (Курицын В. Случаи власти ("Архипелаг ГУЛАГ" А.И.Солженицына) // Россия–Russia. Новая серия. Вып. 1 [9]. М.; Венеция, 1998.С. 167–168).

Но метафора архипелага может быть объяснена и иначе. Ее источник – книга А.П.Чехова "Остров Сахалин", неоднократно упоминаемая на страницах "Архипелага...": сравнивая описанный Чеховым быт сахалинских каторжников с положением советских узников, Солженицын убеждает, что порядки старой каторги были несоизмеримо более легкими, щадящими и гуманными.

"Чеховский" код "Архипелага..." раскрывает оппозицию: "остров Сахалин – архипелаг ГУЛаг". Одному каторжному острову противопоставлен громадный неисследованный архипелаг советской каторги. Сахалинская каторга находилась на периферии Российской империи, море отделяло землю отверженных от свободного материка. Метастазы (еще одна устойчивая метафора Солженицына) гулаговского архипелага захватывают, опутывают мертвящими щупальцами всю территорию бывшей России. В отличие от Сахалина архипелаг ГУЛаг постоянно разрастается. Сахалин стал главным местом сосредоточения узников в Российской империи. Каторга была изолирована, отрезана от материковой России. Чехов об этом пишет. Архипелаг ГУЛаг движется в обратном направлении: от периферии к центру, с острова на материк. Повествование об истории ГУЛага Солженицын открывает описанием первого "официального" лагеря – Соловецкого, – созданного на островах в Белом море (ч. 3, гл. 2 – "Архипелаг возникает из моря"); затем рассказывается уже о позднейших "материковых" лагерях.

Другая оппозиция, создаваемая "чеховским" кодом в "Архипелаге...", – "путь автора на остров Сахалин – путь на архипелаг ГУЛаг". Обе книги начинаются на с описания этих путей, – но сколь непохожи они! (Замечу, что "Остров Сахалин" и "Архипелаг ГУЛаг" сближает не только экспозиционная роль мотива путешествия; родство композиции более тесное – например, ближе к финалу и Чехов, и Солженицын повествуют о положении ссыльных и о побегах.) Чеховское путешествие на Сахалин – обычная, хотя и не лишенная стеснительных неудобств, поездка свободного человека с корреспондентским бланком в кармане: " <...> Два гиляка соглашаются везти меня за рубль, и на лодке, сбитой из трех досок, я благополучно достигаю "Байкала".

Это пароход морского типа средней величины, купец, показавшийся мне после байкальских и амурских пароходов довольно сносным. <...> Кают–компания и каюты на "Байкале" тесны, но чисты и обставлены вполне по–европейски; есть пианино. <...>

<...> Я ожидал встретить на "Байкале" китобоев с хриплыми голосами, брызгающих при разговоре табачною жвачкой, в действительности же нашел людей вполне интеллигентных. Командир парохода г. Л. <...> много знает и рассказывает интересно. <...> Я обязан ему многими сведениями, пригодившимися мне для этих записок. У него три помощника <...> добрые и приветливые люди" (Чехов А.П. Остров Сахалин // Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М., 1987. С. 43–44).

Попасть таким образом на архипелаг ГУЛаг Чехов не смог бы. "Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно летят самолёты, плывут корабли, гремят поезда – но ни единая надпись на них не указывает места назначения. И билетные кассиры, и агенты Совтуриста и Интуриста будут изумлены, если вы спросите у них туда билет. Ни всего Архипелага в целом, ни одного из бесчисленных его островов они не знают, не слышали.

Те, кто едут Архипелагом управлять – попадают туда через училища МВД.

Те, кто едут Архипелаг охранять – призываются через военкоматы.

А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти непременно и единственно через арест" (Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛаг: Опыт художественного исследования. [Т. 1–3] М.,: Книга – Внешиберика, 1990. С. 15; далее текст солженицынской книги цитируется по этому изданию, том и страницы указываются в скобках в тексте).

Чеховское путешествие на Сахалин – свободный поступок, опыт повествователя, его впечатления и переживания единственны, уникальны. На острова же ГУЛага обыкновенный человек не может попасть добровольно и не желает этого. Они существуют как бы в ином пространстве, они непричастны окружающему миру. Вместе с тем ГУЛаг – самая сущность, квинтэссенция бытия, построенного на заповедях "передового учения". Каторга в "Острове Сахалине" – только каторга на реальном, отмеченном на всех географических картах острове. Фантасмагорические "острова" ГУЛага у Солженицына – порождение мистики и мифологии насилия.

Нормальному, человеческому слову–имени "Сахалин" противопоставлен оскалившийся словесный обрубок "ГУЛаг".

Читатель чеховской книги независим от точки зрения, взгляда повествователя на увиденное: читатель вправе прервать путешествие по сахалинским тюрьмам и покинуть рассказчика в любой момент; он не брал билет на "Байкал". В тексте "Острова Сахалина" нет читающего, есть только повествующий. Повествователь, каторжники, которых он описывает, и человек, раскрывший его книгу, принадлежат разным реальностям, отчуждены друг от друга. Напротив, Солженицын заставляет читателя следовать за собой в бездны ГУЛага. Текст "Архипелага..." цепко держит читающего в своих тенетах. Одинокое "Я" повествователя заменено неопределенным "Мы", объединяющим рассказчика и его соузников–читателей. От солженицынского "приглашения на казнь" (чуждого и набоковскому, и какому бы то ни было иному эстетизму) уклониться невозможно. Текст "Архипелага..." начинает вершить над читателем насилие: "жертва" солженицынской "стратегии письма" вынуждена почти физически испытать на собственных теле и душе страх допроса, мучения пыток, муки голода. "Солженицын проводит читателя всеми кругами ада, опускает во мрак преисподней, заставляет нас, беспамятных, властью своего лирического эпоса (или эпической лирики?) пережить вместе с ним сотни и даже тысячи судеб. И – что еще важнее – осмыслить пережитое ими. И нами" – так характеризовала "Архипелаг ГУЛаг" Л.К.Чуковская (Чуковская Л.К. Процесс исключения. Париж, 1979. С. 138). Много раз описанное на страницах "Архипелага..." путешествие в вагон–заке не имеет ничего общего с комфортабельным плаванием Чехова на пароходе "Байкал". На сей раз читателю дарована краткая передышка, и он едет как вольный человек – наподобие чеховского повествователя, – хотя и рядом с зэками: "<...> В хорошо знакомом, всегда одинаковом поездном быте – с разрезаемой пачкой белья для постели, с разносимом в подстаканниках чаем – вы разве можете вжиться, какой темный сдавленный ужас пронёсся за три секунды до вас через этот же объем эвклидова пространства? Вы, недовольные, что в купе четверо и тесно, – вы разве смогли бы поверить, вы разве над этой строкой поверите, что в таком же купе перед вами только что пронеслось – четырнадцать человек? А если – двадцать пять? А если – тридцать?.." (ч. 2, гл. 1) (Т. 1 С. 470).

Плавание на пароходе "Байкал" в "Острове Сахалине" целенаправленно и однократно. Поезда и корабли с плавающими и путешествующими зэками в "Архипелаге..." находятся в постоянном движении. У их странствий нет конца: "Закройте глаза, читатель. Вы слышите грохот колёс? Это идут вагон–заки. Это идут краснухи. Во всякую минуту суток. Во всякий день года. А вот хлюпает вода – это плывут арестантские баржи. А вот рычат моторы воронков. Всё время кого–то ссаживают, втискивают, пересаживают. А этот гул? – переполненные камеры пересылок. А это вой? – жалобы обокраденных, изнасилованных, избитых.(ч. 2, гл. 3) (Т. 1. С. 553).

Корабль в "Острове Сахалине" лишен символического ореола; это подлинный торговый пароход, курсировавший между материком и каторжным островом. Солженицынские "корабли Архипелага" (так названа первая глава торой части) всецело символичны; ими могут быть и вагон–заки, и эшелоны красных телячьих теплушек, и дальневосточные теплоходы, перевозящие в своих трюмах скрюченных от тесноты, задыхающихся зэков. Наиболее прозрачный, явственный смысл этого символа – уподобление зэков рабам–невольникам, а гулаговского транспорта – кораблям работорговцев, шныряющим "с острова на остров" (таково название последней главы второй части).

Но "корабли Архипелага" напоминают и о традиционной символике корабля – воплощения свободы или спасения (ковчег Ноя). Напоминают внешне. На самом деле это корабли Смерти, подобие лодки Харона: ведь архипелаг ГУЛаг наделен чертами царства мертвых, иного мира.

Чеховский" код в "Архипелаге..." выражает одну из основных оппозиций солженицынской книги: "прошлое (старая Россия и старая каторга) – настоящее (послереволюционная Россия и Советский Союз и созданная в них система насилия)". Все то темное, неприглядное и унизительное, что увидел Чехов на Сахалине, в сравнении с запредельным ужасом ГУЛага кажется безоблачно–ярким и светлым. Воистину рядом с "островами" ГУЛага Сахалин – "райский остров" (в солженицынской книге "райскими островами" иронически именуются "шарашки"). "Остров Сахалин" Чехова – выражение некоей точки отсчета, от которой начинается нисхождение в небытие.

Метафора архипелага указывает и на другой литературный код солжениынской книги – "гомеровский" или, точнее, код "Одиссеи". На соотнесенность "Архипелага ГУЛага" с "Одиссеей" обратил внимание Ж. Нива: "Можно сказать, что весь предшествовавший мир, вся человеческая история до ГУЛага служит метафорой ГУЛаговской вселенной. И в первую очередь Одиссея Гомера, с ее эгейской экуменой, ее островным архипелагом, которого каждое утро касаются персты Эос–Зари. У Солженицына одиссея приобретает зловещий смысл, архипелаг уходит в подполье, корабли его – смрадные "вагон–заки", "каравана невольников". Сокрушительное путешествие заключенных становится культурным путем человечества. Титанические труды по "канализации" человечества суть подвиги нового Геракла. Сталинский "закон" мужает на наших глазах, как новый и юный идол, требующий все больше жертвоприношений. Кровавые культы минувших времен кажутся невинною шуткой против новой империи и ее культа" (Нива Ж. Солженицын. Перевел с фр. С.Маркиш в сотрудничестве с автором. London, 1984. 184). В другом месте исследователь и биограф Солженицына замечает: Ср. здесь же ранее: "Он выстраивает Круг первый и весь Архипелаг вокруг одного иронического сопоставления: ремесленное насилие былых времен – массовое производство насилия в двадцатом веке. Само название Архипелаг ГУЛаг <...> блестящая ироническая находка, отсылающая к Гомеру, только Цирцея, поставляющая жертвы промышленным свинофермам ГУЛага, фабрикам, перерабатывающим человека в отходы, Цирцея эта – безпика" (Там же. С. . 137); здесь же говорится о восходящем к Гомеру образе "розовоперстой Эос" из первой главы третьей части "Архипелага...".

Аллюзия на "Одиссею" у Солженицына встречается в начале первой главы ("Персты Авроры") третьей части: "Розовоперстая Эос, так часто упоминаемая у Гомера, а у римлян названная Авророй, обласкала своими перстами и первое раннее утро Архипелага.

<...>. Архипелаг родился под выстрелы "Авроры"" (ч. 3, гл. 1) (Т. 2. С. 11).

Ироническая перелицовка гомеровского образа богини утренней зари в крейсер – символ Октябрьской революции не случайна. Гомеровски образ открывает в "Архипелаге..." повествование, посвященное истории советских лагерей от их основания вскоре после октябрьского переворота 1917 года. Книга подается автором читателю как большой эпос нового, советского времени, описывающий не менее "грандиозные", чем Гомер, события – сорокалетнее истребление властью собственного народа, превращение миллионов людей в горстку праха. Антикизирующие черты, стремление к эпическому величию отличали советскую культуру по крайней мере с начала 1930–х по середину 1950–х годов. "Архипелаг ГУЛаг" в этом контексте оказывается огромной пародией на советскую героическую эпику.

Но аллюзия на гомеровскую поэму обладает и иным значением. "Архипелаг ГУЛаг" – действительно, "большой эпос" современности, изображающий уклад .и историю ГУЛага необычайно полно, включающий в сой состав и повествование т первого лица, и рассказы "персонажей"–узников, сообщивших о своих судьбах Солженицыну.

Путешествие повествователя и читателей по тюрьмам, пересылкам и лагерям – подобие долгих странствий гомеровского Одиссея. Разница в том, что гнев власти, свергающей человека в пропасть ГУЛага, совершенно непредсказуем, иррационален и не зависим от истинной вины осужденного; в своих скитаниях узник встречает не чудовищ, но существ, внешне во всем подобных людям, – однако они нередко страшнее и циклопов, и Сциллы и Харибды; возвращение на родную Итаку для узника более чем сомнительно.

Мотив странствий, "путешествия" с острова на остров Архипелага соотносит солженицынскую книгу и с классическим для русской литературы текстом, запечатлевшим унизительное порабощение человека, – с "Путешестием из Петербурга в Москву" А.Н.Радищева. Взгляд, брошенный радищевким сострадательным и свободолюбивым путешественником, открывает "окрест" лишь "страдания человеческие". Взгляд читателя – адресата солженицынской книги сторонится от встреч с зэками, не хочет их замечать: "Это всё – рядом с вами, впритирочку с вами, но – не видимо вам (а можно и глаза смежить). На больших вокзалах погрузка и выгрузка чумазых происходит далеко от пассажирского перрона, её видят только стрелочники да путевые обходчики. На станциях поменьше тоже облюбован глухой проулок между двумя пакхаузами, куда воронок подают задом, ступеньки к ступенькам... <...>

И вам, спешащим по перрону с детьми, чемоданами и авоськами, недосуг приглядываться: зачем это подцепили к поезду второй багажный вагон" (ч. 2, гл. 1) (Т. 1. С. 469–470).

Позиция сострадательного и понимающего читателя–собеседника, не прошедшего через советские лагеря, невозможна в пространстве, овеянном смрадным дыханием ГУЛага: беспечные или насмерть испуганные "вольняшки" пребывают в ином измерении, нежели обитатели "островов" Архипелага.

Отдаленная преемственность прослеживается у Солженицына и по отношению к "Мертвым душам" Н.В.Гоголя. "Мертвые души" – первая в русской литературе (если не считать героических поэм XVIII и начала XIX века) попытка создания большого эпоса. По замыслу Гоголя, текст "Мертвых душ" должен был составить три тома. Три тома и в солженицынском "Архипелаге ГУЛаге". Но в отличие и от "Мертвых душ", и от "Божественной комедии" Данте, которая была одним из образцов для Гоголя, все три солженицынских тома описывают пространство однородное – мир заживо погребенных узников ГУЛага. Травестированное, сниженное подобие Ада в "Архипелаге..." – канализация, клоака, также символизирующие этот мир отверженных. Ни Чистилища, ни Рая в "Архипелаге..." нет и быть не может. Упомянутые в книге "райские острова" – шарашки принадлежат всё–таки Аду; на первых страницах романа "В круге первом" об этом напомнит один из главных героев, филолог Лев Рубин.

Но в "Архипелаге..." есть и свой Вергилий, и свой Данте. Только повествователь оказывается не вторым Данте, а новым Вергилием, открывающим читателю–"Данте" пропасти рукотворного Ада и заставляющим пройти до конца по пути "утративших надежду навсегда".

Еще один код в солженицынской книге восходит к мифологическим и религиозным текстам, повествующим о сотворении мира. Бесспорно, Солженицын трансформирует, переиначивает прежде всего рассказ ветхозаветной Книги Бытия.

История ГУЛага начинается описанием создания Соловецкого лагеря (ч. 3, гл. 2 – "Архипелаг возникает из моря").

Создание лагеря на святом месте, на земле бывшего прославленного монастыря предстает попранием, поруганием святынь и оскорблением первозданно чистой природы Соловецких островов: "На Белом море, де ночи полгода белые, Большой Соловецкий остров поднимает из воды белые церкви в обводе валунных кремлёвских стен, ржаво–красных от прижившихся лишайников, – и серо–белые соловецкие чайки постоянно носятся над Кремлём и клекочат.

"В этой светлости как бы нет греха... Эта природа как бы ещё не доразвилась до греха", – так ощутил Соловецкие острова Пришвин.

Без нас поднялись эти острова из моря, без нас налились двумястами рыбными озёрами, без нас заселились глухарями, зайцами, оленями, а лисиц, волков и другого хищного зверя не было тут никогда.

Приходили ледники и уходили, гранитные валуны натеснялись вокруг озёр; озёра замерзали соловецкою зимнею ночью, ревело море от ветра и покрывалось ледяною шугой, а где схватывалось; полыхали полярные сияния в полнеба; и снова светлело, и снова теплело, и подрастали и толщали ели, квохтали и кликали птицы, трубили молодые олени – кружилась планета со всей мировой историей, царства падали и возникали, – а здесь всё не было хищных зверей и не было человека.

<...> Через полста лет после Куликовской битвы и за полтысячи лет до ГПУ пересекли перламутровое море в лодчёнке монахи Савватий и Зосима и этот остров без хищного зверя сочли святым. С них и пошёл Соловецкий монастырь" (ч. 3, гл. 2) (т.. 2, c. 28–29).

Гармония человека и природы оказывается разрушена с основанием Соловецкого лагеря, который знаменует в "Архипелаге..." смену времен: циклическое, "естественное" время превращается в линеарное, историческое (в повествовании о "досоветском" прошлом Соловков даты спорадичны, как бы случайны; время прихода на остров святых Зосимы и Савватия обозначено очень неопределенно).

Создание Соловецкого лагеря представлено как сотворение дьявольского антимира, кощунственной пародии на Божий мир. Первое деяние Бога в Книге Бытия – отделение земли от неба; так и страшный Архипелаг в книге Солженицына появляется, вырастает из моря.

Сама природа отворачивается от провозвестников "новой жизни": после изгнания артели монахов–рыболовов "прекратились уловы: никто больше не мог той селёдки в море найти, как будто она совсем исчезла" (ч. 3, гл. 2) (Т. 2. С. 32).

Число частей "Архипелага..." соответствует дням творения в Библии. Частей, как и этих дней, семь; собственно, повествование о ГУЛаге завершается в шестой части – так и библейский мир был сотворен Богом за шесть дней, в седьмой же день Бог опочил от своих трудов. Предпоследняя глава шестой части повествует об освобождении и реабилитации автора, последняя – тоже седьмая – о судьбах бывших лагерников на "воле". Казалось бы, седьмая часть ("Сталина нет") должна рассказывать о крушении ГУЛага. Но нет, "Правители меняются, а Архипелаг остаётся" (таково название второй главы этой части). Зловещий бог ГУЛага по–прежнему жив и силен. Сотворение и совершенствование лагерного мира прекратилось; но он не рухнул, не растаял, как морок. Он застыл в своей непоколебимости.

Архипелаг – это мир, сотворенный не Богом, а дьяволом, созданный из антиматерии лжи, не выносящий соприкосновения со словом правды: "Сколько моих предшественников не дописало, не дохранило, не доползло, не докарабкалось! – а мне это счастье выпало: в раствор железных полотен, перед тем как снова им захлопнуться, – просунуть первую горсточку правды.

И как вещество, объятое антивеществом, – она взорвалась тотчас же!" (ч. 7, гл. 1) (Т. 3. С. 469).

"Библейский" код в Архипелаге..." основан не только на рассказе Книги Бытия о сотворении мира. Вся кровавая утопия социализма представлена в солженицынской книге как грандиозная, чудовищная стройка. Мотив строительства проходит через весь текст произведения: рытье Беломорканала и канала Москва – Волга (ч. 3, гл. 3); добыча глины и изготовление кирпичей в новоиерусалимском лагере (ч. 3, гл. 6); строительство спецдома для советской номенклатуры на Калужской заставе (ч. 3 гл. 9); рассказ о многочисленных стройках и иных работах, выполненных заключенными ГУЛага, и список этих работ (ч. 3, гл. 22); наконец, символический эпизод строительства повествователем и другими экибастузскими узниками тюрьмы – БУРа (ч.5, гл. 3). Строительство БУРа напоминает не только о брюсовском стихотворении "Каменщик" (аллюзия на брюсовский текст открывает одноименное стихотворение Солженицына, входящее в состав этой главы), но и о воздвижении Вавилонской башни: "Мы кладём тюрьму выше. Мы уже сделали наддверные перемычки, мы уже замкнули сверху маленькие оконца, мы уже оставляем гнёзда для стропил" (ч. 5, гл. 3) (Т. 3. С. 80).

Солженицын подчеркивает вертикальное измерение воздвигаемой темницы. (Между прочим, к небу устремлен и дом на Калужской заставе, на строительстве которого тоже работал повествователь: этот дом – многоэтажный.) И экибастузский БУР, и элитарный дом – подобия Вавилонской башни, свидетельства богоборчества и великой гордыни "строителей нового общества", но также – и тщеты их нечестивых помыслов. А солженицынская книга – своеобразное подобие–символ той Книги, по которой будет Господь судить всех людей в конце времен. Знаменательно, что текст последней, седьмой части "Архипелага..." предварен эпиграфом из Апокалипсиса: "И не раскаялись они в убийствах своих..." (Откр. 9: 21) (Т. 3. С. 467). Семь глав, таким образом, соотнесены не только с семью днями творения, но и с семью печатями на этой таинственной и страшной Книге. Списки злодеяний власти и ее палачей и перечни невинных страдальцев у Солженицына – исчисление преступлений и мук, за которые воздаст Бог на Страшном Суде.

"Архипелаг...", как не раз замечали исследователи, произведение сложного жанрового состава. Это "энциклопедия советской каторги (исторический очерк, судьба отдельно взятого каторжника, этнография ГУЛага, моральная роль каторги хроника восстаний)"; это повествование одновременно хроникальное и автобиографическое; это "летопись советской каторги, одиссея различных и бесчисленных "потоков" ссыльных, энциклопедия лагерного мира, учебник этнографии для изучения "нации зэков" – Архипелаг мог бы стать только мемориалом, как "Яд Вашем" в Израиле, где выстроились в ряды два миллиона имен" (Нива Ж.. Солженицын. С. 90, 113, 183). Синтетический, полижанровый характер "Архиплага..." отмечает и М.Шнеерсон. Признавая жанровую уникальность книги, она приводит все же такие параллели, как "История государства Российского" Н.М.Карамзина, "Путешествие из Петербурга в Москву" А.Н.Радищева, "Записки из Мертвого дома" Ф.М.Достоевского, "Остров Сахалин" А.П.Чехова (Шнеерсон М. Александр Солженицын: Очерки творчества. Frankfurt a M., 1984. 73). "В "Архипелаге ГУЛаге" слились воедино разные литературные роды и жанры: новелла и легенда, стихотворение в прозе и бытовой очерк, сатира и проповедь, лирика и эпос <...>" (Там же. С. 80). Исследовательница проследила вариации авторского "голоса" на страницах "Архипелага..." и место и роль комического в книге (Там же. С. 98–100, 205–207 и др.).

Но ни Ж..Нива, ни М.Шнеерсон не проанализировали структуру книги как целого. (Ж..Нива ограничился замечанием о "рассказчике–посреднике" как о "связующем цементе" повествования [Нива Ж.. Солженицын. 183]). Некоторые самые общие замечания о построении "Архипелага..." высказаны М.Геллером: "Александр Солженицын пишет историю Архипелага, истории его обитателей, историю одного из его обитателей – свою собственную. <...> Три истории – три главных сюжета книги – идут параллельно, пересекаются, переплетаются, создавая небывалый документ ХХ века"; ""Архипелаг ГУЛаг" – история поисков Человека, ответ на вопрос: можно ли было остаться Человеком на Архипелаге и в обществе, его породившем?" (Геллер М.Я. Александр Солженицын (К 70–летию со дня рождения). London, 1989. С. 15–16, 30). "Архипелаг...", пишет М.Геллер, выстроен как нисхождение по кругам Ада: первый том – арест и следствие, второй том – лагерь, третий том каторга и ссылка )Там же С. 41, 59).

План солженицынской книги таков.

Первая часть – "Тюремная промышленность" – открывается главой, описывающей процедуру арестов. Обобщенная схема, "парадигма" арестов дополняется воспоминаниями повествователя о собственном опыте арестанта: так начинается автобиографическая линия. Вторая глава переводит повествование об арестах и приговорах в историческую ретроспективу: в ней рассказывается об основных "потоках" "врагов народа" – от первых послереволюционных лет до начала 1950–х годов. Третья глава посвящена процедуре следствия. И здесь, как и в первой главе, описание типичного набора следовательских приемов завершается рассказом об индивидуальном случае – о следствии над самим автором. Эта тема продолжена в четвертой главе. Пятая глава – очерк быта тюремной камеры; она также открывается обобщенным описанием впечатлений других узников, а завершается повествованием о том, что довелось увидеть и услышать на тюремных нарах автору этой книги.

Следующая глава, шестая, рассказывает о заключенных военных и послевоенных времен: о бывших военнопленных и о власовцах – о тех, с кем впервые автор познакомился в тюрьме. Седьмая глава описывает механизм объявления приговоров; на сей раз о случившемся с автором (о сообщении ему приговора) говорится прежде, чем о работе "судебной" машины в целом. Последние пять глав первой части изображают "совершенствование" советского репрессивного законодательства, рассказывают о политических процессах 1920–1930–х годов, об истории тюремного заключения этих лет.

Вторая часть – "Вечное движение" – посвящена лагерным этапам и пересылкам. Главы, описывающие распространенные, обычные примеры случающегося на этапах (первая и третья), чередуются с воспоминаниями автора о "своих" этапах и пересыльных тюрьмах (главы вторая и четвертая).

Третья часть – "Истребительно–трудовые" – очерк истории ГУЛага (главы первая – четвертая), переходящий в анализ–исследование разных сторон лагерного "быта", положения зэков и их охранников. Личные свидетельства повествователя здесь немногочисленны (они встречаются прежде всего в шестой, седьмой, в восемнадцатой главах – из двадцати двух).

Четвертая часть – "Душа и колючая проволока" – поиск ответа на вопрос: уродуют или возвышают человека страдания, испытанные в ГУЛаге, – и рассказ о судьбах нескольких лагерников (наиболее подробно – об Анне Петровне Скрипниковой и о Степане Васильевиче Лощилине).

Пятая часть – своеобразное "повторение" третьей, но как бы на новом витке: здесь тоже рассказывается о лагерях и о лагерном "быте" – но на этот раз об Особлагах, основанных после войны и предназначенных исключительно для "врагов народа". В этой части личные впечатления повествователя уже преобладают над сведениями, заимствованными из рассказов других зэков.

Итак, солженицынское повествование строится на чередовании двух линий – обобщающе–исторической и автобиографической. Рассказ о технологии арестов, открывающий книгу, – своеобразная экспозиция, утверждающая: жертвой этой машины может стать любой. В положении этого наивно–невинного "любого" оказывается вслед за тем автор– представитель неопределенно–огромного "Мы". Его индивидуальная судьба затем обрамляется описанием истории репрессий. Вынужденный задуматься над своей участью автор словно обращается к воспоминаниям о тех, кто ступил на эту дорогу смерти до него. Принцип чередования сохраняется и далее. Экскурс в технологию допросов и перевозок зэков предваряет ощущения автора; этот экскурс – как бы обобщение смутных рассказов, услышанных им накануне дней, когда допросы и этап стали частью его судьбы.

Последовательность "от общего к частному" (от технологии насилия к частному случаю повествователя) нарушается лишь однажды: в главе, посвященной объявлению приговоров. Описывая сначала не механику их сообщения, а ознакомление с собственным приговором, автор создает ощущение внезапности и абсурдности происходящего: развязка наступает неожиданно, и она никак не зависит от результатов следствия.

Солженицынское повествование освобождено от эгоцентричности: "Я" автора – лишь одно из многих, и не случайно рассказчиками у Солженицына являются не только автор, но и другие зэки, а рассказ одного из них, Георгия Тэнно, о своем побеге из лагеря составляет самостоятельную главу (т. 3, ч. 5, гл. 7 – "Белый котёнок (Рассказ Георгия Тэнно)"). Биографически реальный повествователь и персонаж "Архипелага...", Александр Солженицын, не наделен истинными правами и полномочиями автора: "Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме всего, что я вынес с Архипелага – шкурой своей, памятью, ухом и глазом, материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах –[перечень 227 имён]" (Т. 1. С. 11).

Автор – наивный и изначально нравственно аморфный (в своей прежней, долагерной жизни), а затем проходящий через испытания и искушения ГУЛага и в них обретающий стойкость и верность правде, не тождествен обличающему и бестрепетному пророческому "Я", чей голос доносится со многих страниц книги. Это "Я" в некотором смысле надындивидуально, оно – воплощенная совесть, правдивое слово неубиенной русской литературы.

Чтение "Архипелага..." разворачивается в двух временных измерениях: в индивидуальном времени повествователя (от ареста до освобождения и даже чуть далее, в 1960–е годы) и в историческом времени (от основания ГУЛага до "наших дней" – до срока завершения книги). Два эти временных плана, естественно, накладываются друг на друга: лагерный уклад, казалось бы, исчерпывающе описан в третьей части, но затем он вновь изображается в пятой. Этот повтор понуждает вспомнить о безысходном кружении узника в темнице.

Читающий эту книгу должен реально пережить арест, следствие, приговор и лагерь как часть своей судьбы, как собственную участь. Опыт чтения и опыт страданий в неволе оказываются тождественными. А чтение солженицынской книги превращается в сакральное деяние, призванное превратить читающего из "постороннего" в того, кто наделен новым, высшим знанием и как бы сотворен заново, умер для Царства Лжи и родился для Царства Истины. "Архипелаг ГУЛаг" – подобие священного мифологического текста, инструмент этого "ритуала перехода".

Повествование в солженицынской книге – это одновременно и история умерщвления человеческой души, и история ее восстания из Ада, покаяния и возрождения. Солженицын "сводит читателя в реальный ад для того, чтобы в этом аду найти те новые живоносные силы, те зеленые ростки духовного обновления, которые возростая сметут <...> этот ад..." – писал протопресвитер Александр Шмеман (цит. по: Шнеерсон М. Александр Солженицын. С. 101). Симптомы, знаки такого возрождения – встреча повествователя с юношами Борисом Гаммеровым и Георгием Ингалом, глубоко верующими, гордыми своим приговором (т. 1, ч. 2, гл. 4); свидетельства мужества обреченных перед лицом палачей (т. 1, ч. 1, гл. 10 – инженеры Пальчинский, фон Мекк, Величко; т. 1, ч. 1, гл. 10 и 11 – председатель кадыйского райпо Василий Григорьевич Власов); размышления об "очищении мыслей с тюремными годами" и о "благословении тюрьме" (т. 2, ч. 4, гл. 1); история несгибаемой и чистой души – Анны Петровны Скрипниковой (т. 2, ч. 4, гл. 4); рассказы о беглецах и о лагерных восстаниях, о первых литературных опытах автора книги в лагере (т. 3, ч. 5). Так Правда вступает в поединок со Злом, и Слово прорывает немоту Лжи и Страха.

Параллельно мотиву возрождения разворачивается противоположный мотив – уничтожения слова, убиения в человеке человека. (Надругательство над словом – метонимия насилия над телом и душой.) Этот мотив выходит на поверхность текста многократно – в описании черного дыма и пепла от сожженных рукописей, нависшего над Лубянкой (т. 1, ч. 1, гл. 3); в перечне литерных статей – чудовищных аббревиатур, символе насилия не только над невинными людьми, но и над самим русским языком (ч. 1, гл. 7); в упоминании о советских писателях, воспевших рабский труд "каналоармейцев" (т. 2, ч. 3, гл. 3); в замене имени зэка номером – буквой и цифрами; в вымирании полных "алфавитов" заключенных: "28 букв, при каждой литере нумерация от единицы до тысячи" (ч. 5, гл. 1) (Т. 3. С. 12); в кощунстве над словом, в поругании слова – в обозначении Особых лагерей "фантастически–поэтическими" именами: Горный лагерь, Береговой лагерь, Озерный и Луговой лагерь (ч. 5, гл. 1) (Т. 3. С. 36)...

Эти два мотива антиномически соединены в "Архипелаге..."; они образуют смысловой контрапункт текста.

Антиномии – отличительная черта солженицынской поэтики. "Архипелаг ГУЛаг" – грандиозная контроверза, спор и диалог "голосов".

О диалоге, хоре голосов и "полифонии" у Солженицына (правда, преимущественно в произведениях беллетристических) писала М.Шнеерсон (Шнеерсон М. Александр Солженицын. С. 58, 79, 86); но антиномичность и "полифоничность" самого авторского "голоса" в "Архипелаге..." она не отметила. Как полифонический роман характеризует "В круге первом" В.Краснов [9]. В.Живов находит полифоническую поэтику в "беллетристических главах" "Красного Колеса", относя на этом основании произведение к постмодернистским романам (Живов В.М. Как вращается "Красное Колесо" // Новый мир. 1992. № 3. С. 248–249). И отнесение "Красного Колеса" к постмодернистским текстам, и попытки рассматривать солженицынские произведения как полифонические в смысле, приданном этому слову М.М.Бахтиным представляются мне необоснованными. Но в определениях исследователей зафиксированы кардинальные признаки солженицынского повествования (ср. в этой связи о "Красном Колесе" также: Ранчин А. Летопись Александра Солженицына // Стрелец. 1995. № 1.). Сам Солженицын отрицает всеведение одного человека, способность одного сознания полно и глубоко постичь реальность. Свидетельство этому – высказывание о замысле "Красного Колеса": "Главного героя не будет ни в коем случае – это и принцип мой: не может один человек, его взгляды, его отношение к делу, передать ход и смысл событий" (Солженицын А.И. Интервью на литературные темы с Н.А.Струве // Вестник Русского христианского движения. Париж, 1977. № 120. С. 143).

Мнения оппонентов–недоброжелателей – от безликого "историка–марксиста" до своры вохровцев – повествователь в "Архипелаге <...>" опровергает без труда. Но сама авторская оценка порой остается раздвоенной, внутренне противоречивой: "Прав был Лев Толстой, когда мечтал о посадке в тюрьму. С какого–то мгновенья этот гигант стал иссыхать. Тюрьма была, действительно, нужна ему, как ливень засухе.

Все писатели, писавшие о тюрьме, но сами не сидевшие там, считали своим долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать. Я – достаточно там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно:

–– Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни!

(А из могил мне отвечают: – Хорошо тебе говорить, когда ты жив остался!)" (ч. 4, гл. 1) (Т. 2. С. 571).

Не только мертвецы отвергают авторское благословение тюрьме. Чуть раньше, в другом месте, сам повествователь скажет: "Только сам став крепостным, русский образованный человек мог теперь <...> писать крепостного мужика изнутри.Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев. Но теперь надзиратели трясли его вещи, заглядывали ему в пищеварительный вход и выход, а оперчекисты – в глаза...Опыт верхнего и нижнего слоев слились – но носители слившегося опыта умерли...Так невиданная философия и литература ещё при рождении погреблись под чугунной коркой Архипелага" (ч. 3, гл. 18) (Т. 2. С. 451).

Эта тюрьма, возможно, и могла бы оживить "иссыхающий гений" Льва Толстого, но скорее всего отняла бы у него жизнь.

Спорит автор с самим собой и когда рядом с перечнем узников, обретших себя в мучениях и перед лицом смерти, вспомнит и о тех, кого сломил, душевно искалечил этот Молох (ч. 6, гл. 7).

Односторонняя, абсолютная и безапелляционная уверенность в собственной правоте, наверное, осознается Солженицыным как печать Смерти, небытия, как язва тлетворного "единственно верного учения".

Разнообразие, разноречивость в повествовании лучше отражают реальность, чем одномерный, плоскостный чертеж. В "Архипелаге ГУЛаге" прослеживаются формы (дискурсы) исповеди (покаяние повествователя в своих грехах, обретение нового смысла жизни, заставляющие вспомнить о первом образце жанра, каким является "Исповедь" Августина), жития (путь повествователя от греха к Правде, судьба Анны Петровны Скрипниковой), большого эпоса ("гомеровский" код), мартиролога (истории убиенных зэков), авантюрного повествования (рассказы о побегах, и прежде всего глава "Белый котёнок"), исторического очерка о ГУЛаге и отчасти пародического этнографического исследования (глава "Зэки как нация").

Авторская позиция, взгляд на мир формируются в "Архипелаге..." именно благодаря сочетанию, соприкосновению и взаимоналожению точек зрения, принципов видения, присущих этим различным дискурсам. Сам Солженицын сказал о природе своей книги так: "Художественное исследование – это такое использование фактического (не преображённого) жизненного материала, чтобы из отдельных фактов, фрагментов, соединённых однако возможностями художника, – общая мысль выступала бы с полной доказательностью, никак не слабей, чем в исследовании научном" (Солженицын А.И. Интервью на литературные темы с Н.А.Струве // Вестник Русского христианского движения. Париж, 1977. № 120. С. 135). Не логически однозначная мысль, а интуиция художника способна проникнуть в толщу Истории, убежден создатель книги: "<...> Художественное исследование, как и вообще художественный метод познания действительности, дает возможности, которых не может дать наука. Известно, что интуиция <...> проникает в действительность, как тоннель в гору. В литературе так всегда и было. Когда я работал над "Архипелагом ГУЛагом", именно этот принцип послужил мне основанием для возведения здания там, где не смогла бы этого сделать наука" (Солженицын А.И. Из пресс–конференции А.И.Солженицына корреспондентам мадридских газет (20 марта 1976 г., Мадрид) // Континент. 1977. № 11. Приложения. С. 20).