Игра на струнах пустоты

Мы публикуем ответное слово А. И. Солженицына на присуждение литературной награды Американского Национального клуба искусств в 1993 году. 15 лет назад, когда эйфория от обретенной свободы и от предчувствия новой жизни окрыляла многих в нашей стране, Александр Исаевич указывал на то, что подлинная новизна жизни не может возникнуть сама по себе, что, будучи построенной на пустоте, она несет в себе лишь разрушение. Сегодня, когда Солженицына уже нет, наступает момент выбора: будем ли мы строить свое будущее на фундаменте в том числе и его наследия или снова станем "футуристами", не помнящими родства?..

Редакция

В искусстве давно живет истина, что "стиль – это человек". То есть если мы имеем дело с музыкантом, артистом, писателем достаточного художественного уровня, то все его произведения определяются неповторимым, уникальным сочетанием его личности, его творческих способностей и его жизненного опыта – индивидуального, а еще и национального. И поскольку такое сочетание неповторимо, то искусство – но я здесь буду больше подразумевать литературу – имеет бесконечное разнообразие и в веках, и у разных народов. Божий замысел таков, что нет предела появлению все новых удивительных творцов – однако никто из них нисколько и ни в чем не отменяет созданного его выдающимися предшественниками, хотя бы

от тех прошло уже пятьсот лет или две тысячи. И никогда нам не закрыты пути ко все новой свежести, – однако это не отнимает у нашей благодарной памяти всего прежнего.

Никакое новое творчество – сознательно ли, бессознательно – не возникает без органического примыкания к созданному прежде него. Но и: здоровый консерватизм как в самом творчестве, так и в восприятии его должен быть гибок, сохранять равную чуткость и к старому, и к новому, и к уважаемой достойной традиции, и к той свободе поиска, без которой не рождается будущее. Однако художник не может и забыть, что свобода творчества – опасная категория. Чем меньше ограничений он сам наложит на свое творчество, тем меньше будут и возможности его художественной удачи. Утеря ответственной организующей силы – роняет и даже разрушает и структуру, и смысл, и конечную ценность произведения.

Каждая эпоха и в каждом виде искусства много обязана крупным художникам, в трудном поиске плодотворно открывающим новые смыслы и ритмы. Но в нашем XX веке необходимое равновесное отношение к традиции и к поиску нового было не раз резко нарушено ложно понятым "авангардизмом" – звонким, нетерпеливым "авангардизмом" во что бы то ни стало! Такой авангардизм начинал еще до Первой мировой войны с разрушения общепринятого искусства, его форм, языка, признаков, свойств – в порыве построить некое "сверхискусство", которое якобы будет непосредственно творить и саму Новую Жизнь. В литературе звучало и такое, что отныне ее "надо начать с чистого листа бумаги". (Иные почти на этом и остановились.) Разрушение – и оказалось апофеозом этого штурмующего авангардизма: разрушить всю предыдущую многовековую культурную традицию, резким скачком сломить и нарушить естественное развитие искусства. И этого надеялись достичь бессодержательной погоней за новизной форм как главной целью, притом снижая требования к своему мастерству даже до неряшливости, до примитивности, а то и с затемнением смысла – до зауми.

Этот агрессивный порыв можно было бы счесть всего лишь амбицией честолюбий, если бы в России – прошу прощения собравшихся, что я буду больше говорить о России, но в наше время нельзя обминуть тяжелый и глубокий русский опыт, – если бы в России он не предварил, не предсказал собою и своими ухватками – вскоре наступившую разрушительнейшую физическую революцию XX века. Сотрясательная революция, прежде чем взорваться на улицах Петрограда, взорвалась в литературно-художественных журналах петроградской богемы. Это – там мы услышали сперва и уничтожающие проклятия всему прошлому российскому и европейскому бытию, и отметание всяких нравственных законов и религий, призывы к сметению, низвержению, растоптанию всей предыдущей традиционной культуры при самовосхвалении отчаянных новаторов, так и не успевших, однако, создать что-либо достойное. Среди тех призывов звучало буквально: уничтожать Расинов, Мурильо и Рафаэлей, так, "чтобы щелкали пули по стенам музеев", классиков русской литературы начисто "выбросить за борт корабля современности", а вся культурная история теперь начнется заново. Все "вперед! вперед!" – себя они называли уже "футуристами" – как бы перешагнувшими и через современность, и вот дарили нам несомненное искусство Будущего.

Но грянула уличная революция – и те "футуристы", которые недавно в своем манифесте "Пощечина общественному вкусу" призывали развивать "непреодолимую ненависть к существовавшему до сих пор языку", – эти "футуристы" теперь сменили свое название на "Левый фронт" – уже прямо политически примыкая к революции с ее самого левого края. Так прояснялось, что прежние рывки "авангардизма" были не просто литературной пеной, но имеют реальное продолжение в жизни, направлены были сотрясти не только всю культуру, но и саму жизнь. И пришедшие к беспредельной власти коммунисты, чьим гимном и было "разрушить до основания" весь существующий мир, а взамен, на беспредельном же насилии, строить Неведомый Прекрасный Мир, – коммунисты не только распахнули этой орде "авангардистов" широкие возможности публичности и популярности, но даже некоторым – как верным своим союзникам – административную власть в культуре.

Правда, и бушевание этого лже-"авангарда", и его власть в культуре не длились долго: за тем наступил всеобщий обморок культуры. Мы в СССР понуро побрели через 70-летний ледниковый период, под корой которого лишь тайно пульсировали несколько великих поэтов и писателей, до поздней поры почти неведомые своей стране, а тем более миру. С окостенением советского тоталитарного режима – и его дутая лжекультура окостенела в омерзительно парадных формах так называемого "социалистического реализма". О его сути и значимости нашлись охотники писать немало критических исследований – а я бы не писал ни одного, ибо он – вообще вне рамок искусства, ибо не существовало самого объекта – стиля "социалистический реализм", – а доступная любому бытовому взгляду простая угодливость: стиль "чего изволите?" или "пиши так, как приказывает Партия". О чем же тут научно толковать?

Но вот – мы пережили эти 70 смертных лет в чугунной скорлупе коммунизма – и на четверть живые выползаем из нее. Наступила несомненно новая эпоха – и для России, да и для всего мира. Россия – дотла разорена и отравлена, народ в невиданном моральном унижении и едва не гибнет физически и даже биологически. При таком состоянии народной жизни, внезапном зримом обнажении и изъязвлении накопившихся прежде ран – для литературы естественна пауза, глубокие голоса национальной литературы нуждаются во времени, прежде чем снова зазвучать.

Однако. Нашлись писатели, кто увидел главную ценность открывшейся бесцензурной художественной деятельности, ее теперь никем не ограниченной свободы – в нестесненном "самовыражении" и только: просто выразить свое восприятие окружающего, часто с бесчувственностью к сегодняшним болезням и язвам и со зримой душевной пустотой, выразить, может быть, и не весьма значительную личность автора, выразить безответственно перед нравственностью народной, и особенно юношества, – порой и с густым употреблением низкой брани, какая столетиями считалась немыслимой в печати, а теперь стала чуть ли не пропуском в литературу.

Смятения умов после их 70-летнего тотального угнетения еще бы не понять: художественное зрение молодых поколений обнаружило себя в ошеломлении, унижении, обиде, беспамятстве. Не найдя в себе прежде сил полноценно противостоять и опровергать советскую догматику, многие молодые писатели поддались теперь легче доступному пути пессимистического релятивизма: великой ложью была коммунистическая догматика, да, – но, дескать, и никаких истин вообще не существует, и не стоит труда их искать; и не стоит труда пробиваться к какому-то высшему смыслу.

И – отталкивающим движением большой досады – признается никуда не годной классическая русская литература, которая не гнушалась действительности и искала истину. В оплевании прошлого – мнится движение вперед. И вот сегодня

в России снова стало модно – высмеивать, свергать и выбрасывать за борт великую русскую литературу, всю настоянную на любви к человеку, на сочувствии к страдающим. А для облегчения операции этого вышвыра – объявить мертвенный лакейский "соцреализм" органическим продолжением полнокровной русской литературы.

Так на разных исторических порогах это опасное антикультурное явление – отброса и презрения ко всей предшествующей традиции, враждебность к общепризнанному как ведущий принцип – повторяется снова и снова. Тогда это ворвалось к нам под трубами и пестрыми флагами "футуризма", сегодня применяется термин "постмодернизм". (Какой бы смысл ни вкладывали в этот термин, но сам состав слова несообразен: как бы претендует выразить, что человек может ощущать и мыслить после той современности, в которой ему отведено жить.)

Для постмодерниста мир – не содержит реальных ценностей. Даже есть выражение "мир как текст" – как вторичное, как текст произведения, создаваемого автором, и наибольший интерес – это сам автор в соотнесении со своим произведением, его рефлексия. Культура должна замкнуться сама на себя (оттого эти произведения переполнены реминисценциями, и до безвкусия), и только она и есть стоющая реальность. Оттого повышенное значение приобретает игра – но не моцартианская игра радостно-переполненной Вселенной – а натужная игра на пустотах, и у художника нет ответственности ни перед кем в этих играх. Отказ от каких-либо идеалов рассматривается как доблесть. И в этом добровольном самозаморочивании "постмодернизм" представляется себе увенчанием всей предыдущей культуры, ее замыкающим звеном. (Надежда опрометчивая, ибо вот уже мы слышим о рождении "концептуализма" – термин пока еще не нашел убедительного объяснения в приложении к художественным произведениям, но поищут и его, – а есть уже и "пост-авангардизм", а не удивимся, если появится и "постпостмодернизм" или "пост-футуризм".) Можно бы посочувствовать этим поискам, но так, как мы сочувствуем страданиям больного. Уже своей теоретической установкой такие поиски обрекают себя на вторичность, на третичность, на безжизненность перспектив.

Но перенесем внимание на более сложный поток процесса. Хотя горший и обескураживающий жребий достался в XX веке подкоммунистической части мира, – однако, шире того, нравственно больно и все наше столетие, и эта нравственная болезнь не могла и повсюду не отразиться болезнью искусства. По другим причинам, но сходная "постмодернистская" растерянность перед миром возникла и на Западе.

Увы, при небывалом росте цивилизованных благ и во все более благополучном течении физической жизни – также и на Западе происходило выветривание и затемнение высоких нравственных ориентиров. Затмилась духовная ось мировой жизни – и глазам иных потерянных художников мир предстал во мнимой бессмысленности, несуразным нагромождением обломков.

Да, сегодня мировая культура, конечно, в кризисе, и глубоком. Новейшие направления в искусстве думают обскакать этот кризис на деревянной лошадке "игровых приемов": мол, изобрести ловкие, новые, находчивые приемы – и кризиса как не бывало. Напрасные расчеты: на пренебрежении высшими смыслами, на релятивизме понятий и самой культуры – ничего достойного не создать. Здесь просвечивает, но не светом, а багровостью, нечто большее, чем явление только внутри искусства.

Мы можем пристально уследить, что в этих повсеместных и как будто невинных опытах по отказу от "застарелой" традиции заложена в глубине враждебность ко всякой духовности. Что за этим неутомимым культом вечной новизны – пусть не доброе, пусть не чистое, но лишь бы новое, новое, новое! – скрывается упорный, давно идущий подрыв, высмеивание и опрокид всех нравственных заповедей. Бога – нет, истины – нет, мироздание хаотично, в мире все относительно, "мир как текст", который берется сочинить любой постмодернист, – как все это шумно, но и беспомощно само в себе.

Уже несколько десятилетий в мировой литературе, музыке, живописи, скульптуре проявляется упорная тенденция не в рост, а под уклон, не к высшим достижениям человеческого духа и мастерства, а к разложению их в дерганой и лукавой "новизне". Для украшения общественных мест выставляются скульптуры, эстетизирующие прямое уродство, – и мы уже не удивляемся тому. А если бы инопланетяне стали ловить из эфира нашу сегодняшнюю музыку – как бы они могли догадаться, что прежде у землян были и Бах, и Бетховен, и Шуберт – но отставлены за устарелостью?

Если мы, создатели искусства, покорно отдадимся этому склону вниз, если мы перестанем дорожить великой культурной традицией предшествующих веков и духовными основами, из которых она выросла, – мы поспособствуем опаснейшему падению человеческого духа на Земле, перерождению человечества в некое низкое состояние, ближе к животному миру.

Однако – не верится, что мы до этого допустим. И даже в тяжело больной России – мы с надеждой ждем, через какой-то срок обморока и молчания, – оживающего дыхания русской литературы, а затем и прихода свежих сил, наших младших братьев.

*"Игра на струнах пустоты" (19 января 1993 г.) – ответ на присуждение литературной награды Американского Национального клуба искусств. На церемонии вручения премий в Нью-Йорке ответное слово писателя было в его отсутствие оглашено в английском переводе его сыном Игнатом. Опубликовано: New York Times Book Review, 7.2.1993; перепечатывалось во многих американских и европейских периодических изданиях. Впервые по-русски: "Новый мир", 1993, № 4. – Ред.