Белая Пасха

Известие о смерти Патриарха каждый из нас, простых мирян, встретил по-своему. Для одних это стало не более чем информацией о каких-то перестановках где-то наверху, очень высоко, и потому их лично не касающихся. Это довольно банальный жизненный закон: смерть любимого кота ощущается глубже, чем кончина какого-нибудь великого писателя. Ибо кот ближе. Хотя бы по законам прямой перспективы. Однако здесь есть и другое: мы, равнодушные верующие, подчас становимся опаснее воинствующих атеистов. "Знаю твои дела: ты не холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих" (Откр. 2: 3).

Но для других – и здесь уже начинается парадокс – новость о смерти Святейшего Патриарха стала действительно глубоко личным переживанием. По законам обратной перспективы. Ведь "русский православный народ", "паства" – это не какая-то там аморфная масса, неведомо где находящаяся, а именно я и именно ты. О массовом пусть пишут в других СМИ, пусть сохраняют для истории сухую статистику "сто тысяч человек пришло" и т.д., а я хочу написать о своем. Потому что к Храму Христа Спасителя шла не толпа, не какое-то безликое человеческое число, пусть даже такое весомое, как 100 000. А каждый лично. 1+1+1+...

Новость о смерти Патриарха была моей личной болью. В первый день поверить было сложно. Почему-то вспомнился образ из старого фильма "Сто дней после детства" – "осенняя птица-подранок" – растерянность и острая боль в крыле. Знала ли я Патриарха? Нет, не знала. Видела всего несколько раз, несколько раз предпринимала активные и безуспешные попытки получить первосвятительское благословение, однажды почти удалось... не хватило каких-то двух-трех метров. Вот и все. Но он был для меня Отцом. И это не сентиментальные всхлипывания благочестиво-кликушествующей дамочки, а просто правда. "Патриарх" – это не было казенным словом с обложки Церковного календаря. Да и слово-то, кстати, особенное... В нем слышится что-то родное: "?????" ("отец") и долгое эхо "а???" ("господство"), напоминающее легкое дыхание пасхального архиерейского хора.

На следующий день в одиннадцать часов я подъехала к Храму Христа Спасителя (ибо накануне средства массовой информации объявили, что прощание начнется с раннего утра, а хоронить будут, скорее всего, на следующий день). Народу было на удивление мало – человек сто, не больше. Почему не пускают и когда пустят, было неясно. Слухи ползли разные: в час ("вот приедет президент, и тогда..."), в два ("вот до 14 закончит заседать Синод, и тогда...") и после пяти ("никто не знает, значит, не раньше пяти..."). Толпа постепенно разрасталась, приезжали и быстро уезжали журналисты... После объявления числа "пять" от очереди осталась половина, другая половина упорно верила, что народ на холоде зря держать не будут. Дадут официальную информацию. Привыкли мы, что ни говори, к быстрым и точным сообщениям. А здесь все по-старинке, как на новгородском вече: "Эй, что там слышно?" – "Да кто его знает, всяк по-разному говорит..." И это было здорово. Здорово, когда люди принимают самое живое участие в событиях истории (где ж Синод, кого выбрали, что слышно, где президент...). А сказали бы точно – и никакого личного участия бы не было.

В третьем часу дня мне, продрогшей до последнего позвонка, позвонила мама и сказала, что по телевизору объявили: Синод будет заседать в три в Переделкино, гроб с почившим Патриархом там же. Раньше семи часов вечера не откроют храм. Очередь упускать было крайне обидно, но, оценив свою подготовку, отсутствие теплой одежды и горячего термоса (купить чай было невозможно: к тому времени очередь огородили заборчиком, откуда выпускать выпускали, но обратно не впускали), решила ехать домой. И вернуться ночью. Разум взывал с каждым часом все яростнее, напоминая о бывшей у меня небольшой температуре и уйме не сделанных дел. Я ушла.

Но многие самоотверженные почитатели Патриарха решили все же остаться и буквально костьми лечь у храма. Появились первые раскладные стульчики, толстые газеты, термосы и шерстяные жилетки. Где-то в хвосте очереди, завернувшей к тому времени за угол храма, появились бабки-плакальщицы, демонстративно громко голосившие нечто невнятное. Удивительно: вопленицы, оказывается, и в XXI веке встречаются, разве что тип измельчал. Рядом с одной из "воплениц" уже стояли журналисты, предвкушающие эффектный кадр "Плач православного народа". Первый вопрос был задан с поразительной глупостью, граничащей с цинизмом: "Скажите, а что вас сюда привело?" Первый вопрос был и последним, ибо вопленица по законам фольклорного жанра сказала лишь "О...", закатила глаза и стала в творческом экстазе биться о железное ограждение.

Наверняка у многих зде стоящих возникала мысль: а что если как-нибудь просочиться... например, вспомнить какую-нибудь знакомую знакомых, работающую свечницей в Храме Христа Спасителя... Кое-какие знакомства вспомнила и я. Но решила, что блат на похоронах – это неправильно.

Я вернулась в одиннадцать вечера. С двумя приятелями, запасом еды и термосами – стоять решили намертво. Несмотря на закрытие метро. Авось, не пропадем... где-нибудь заночуем. Еще двое "наших" заняли в девять часов очередь, она начиналась где-то на ул. Ленивка... К одиннадцати они дошли только до Театра Эстрады (что на другом берегу реки). Поскольку трое из нас были певчими (я, подруга и ее знакомый бас), решили что-нибудь спеть. Откуда-то появился молитвослов, и мы стали петь... акафист. Странно, но отчего-то в этой бесконечной очереди все пели акафисты... это я заметила еще утром. Не "Со святыми упокой...", не "Со духи праведных скончавшихся...", а акафисты... Постоянно то впереди, то сзади слышалось очередное "Радуйся..." бесчисленных припевов. Если утром время у Храма Христа Спасителя казалось тяжелым, неуклюжим, то ночью оно вдруг стало легким и быстрым. (Если кто-то думает приписать это лишь на счет еды, пития и теплой одежды, то он ошибается). Около часа ночи боявшиеся опоздать на метро покинули очередь, и мы уже в начале третьего вошли в храм.

Удивительно, но все мы, пятеро совсем разных людей, войдя в храм, почувствовали одно и то же. (Заранее предупреждаю тех, кто желает увидеть во мне экзальтированную девицу, упивающуюся своими эмоциями и фантазиями). Нас поразила царившая там атмосфера. Меньше всего напоминавшая похороны с их гнетущей, тревожной тоской, тяжелыми предчувствиями и т.д. Это было Торжество. Но не торжество смерти, а торжество жизни. И жизни вечной. Еще стоя в очереди возле храма кто-то из нас сказал: "Вы чувствуете? Это... не похороны... не прощание..." И остальные подтвердили: "Это похоже на Пасху". Посреди храма у гроба стоял небольшого роста седой священник в белом облачении, казавшийся в свете сотен свечей серебряным, а рядом с ним – хор худеньких мальчиков в черных подрясниках, видимо, семинаристы. Они очень напоминали первых весенних галчат. Вот и все, что видели наши глаза. Но пространство, казалось, было до бесконечности заполнено чем-то другим... Казалось, вот сейчас этот батюшка прекратит чтение и вдруг громко возгласит "Христос воскресе!" И вся эта пятитысячная очередь, нисколько не удивившись, отзовется: "Воистину воскресе!" И откроются Царские врата, и выйдут архиереи...

Нет, и это не точно. Это было не начало Пасхальной службы... и не конец... И никто из нынешних архиереев не должен был появиться из алтаря... Служба уже шла, вне времени и пространства. Та самая Пасха, что длится всегда. Если кто-то полагает, что Пасха – это лишь некий день в апреле-мае, он серьезно ошибается. В этот день она нам открывается наиболее ярко. Но у Пасхи нет дня, ибо она в вечности. Здесь, в храме, вдруг какая-то невидимая преграда сделалась необычайно тонкой, и мы почувствовали это торжество Воскресения.

Ко гробу не разрешали подходить ближе, чем на полтора-два метра (опять эти метры, всего лишь пара метров!) Проходящие крестились, клали поклон и отходили. Как полагается, лицо Патриарха было закрыто... Отчего-то мне особо запомнилась сияющая золотая митра, утопающая в золоте собора, золоте свечей и... чуть прикрытые руки Патриарха. Меня удивил их цвет. Было ли тому виною освещение, или просто показалось – не знаю. Этот цвет в иконописи носит название санкирь. Очень тёплый, прозрачный санкирь. Что это за цвет? Смесь золотисто-желтого, коричневого, плюс капелька зеленого и совсем чуток красного – цвет, немного похожий на горчичный. Санкирь используют как основу для письма ликов и открытых частей тела.

И еще один цвет сиял в этом пространстве – белый. Да-да, все погребальные торжества неминуемо связаны с белым. Но здесь он присутствовал столь активно, столь властно, что об этом даже заговорили корреспонденты по телевизору. Белые одежды на отпевании, белые розы бросали перед процессией с гробом Патриарха монахини, бесчисленные белые венки... "Святейший любил белые цветы" – говорят журналисты. Возможно. Но это было нечто большее. Ощущение белого, горящего, пылающего белого было сильнее, чем реально видимый белый. Это была Белая Пасха. "Как так?!" – возмутится иной благочестивый читатель. – "Пасха, известное дело, красная!" Конечно же, Великая Господня Пасха красная! А это святительская, малая Пасха... личная Пасха, белая. Белая Пасха, осветившая наш сине-серый, серо-фиолетовый, серо-коричневый и серо-зеленый (в зависимости от сезона) мир. В эту безумную дождливую серую зиму она стала для нас долгожданным чистым, сияющим снегом.

Нашим впечатлениям можно не поверить: как знать, что испытали другие 99 995 людей, пришедших проститься? Но нельзя не согласиться с тем, что период в истории нашей Церкви, который возглавил Святейший Патриарх Алексий II, можно смело назвать воскресением.

Мы вышли с друзьями из храма и тут один из парней высказал парадоксальную мысль, в тот момент прозвучавшую очень логично: "Патриарх не умер". "Я так переживал, – говорил наш сотоварищ, – что же будет теперь, когда Патриарх нас покинул?.. А сейчас понял: он всегда с нами". И в этом "всегда с нами" не было ничего казенно-протокольного, а только живая радость.

Оказалось, певчий-бас живет неподалеку, на Арбате, он позвал нас в гости – вопрос, что делать с ночевкой, промыслительно разрешился. Мы вышли на Гоголевский бульвар... и тут уже не смогли сдержаться. И запели стихиры Пасхи. "Пасха священная нам днесь показася..." Если, когда мы были в очереди, моя подруга, человек очень правильный и трезвый, отказывалась спеть что-нибудь пасхальное ("Вдруг нас не поймут? А если все остальные не чувствуют этого? И, наконец, устав! Не по уставу петь Пасху..."), то здесь она начала первая: "Да воскреснет Бог!.. И расточатся врази Его..." Насторожились отдыхавшие на лавочке милиционеры, но, приглядевшись, видимо, поняли, что мы не пьяные, ибо пьяные не поют на три голоса и репертуар у них уж явно не пасхальный, а что-нибудь вроде "Ой, мороз, мороз..." А может, они ничего такого и не думали, а просто устали. И за что нам делать замечание? Вроде, спокойно идем, к восстанию не призываем. А вот и нет! Призываем! Только нас не назовешь зачинщиками. Мы всего лишь подпеваем тому, что звучит неслышно там, в храме.

В круглосуточном магазинчике мы продолжили эпатировать публику отсутствием водки в авоськах и придирчивым выбором продуктов (пост...) Одна из продавщиц возмущенно и недоуменно восклицала: "Ну не могу понять, не могу, что вы все стоите часами у храма, днем и ночью, тысячами?! Смысл-то в чем? Никакого смысла! Попробуйте объяснить!" И тут я вспомнила ту цитату из Откровения, что приводила выше: холоден или горяч. Насколько ее холод был созидательнее теплохладности тех верующих, что говорили: "Нет, не пойду... Это так долго... И что мне лично какой-то там Патриарх?.. Ну, жалко, конечно..." Подруга стала приводить продавщице исторические факты, выдвигать разнообразные аргументы... но мне казалось, что дело не только в них и не столько... Просто Святейший был нам настоящим Пастырем и Отцом.

На следующий день, услышав о нашей чудесной ночи, еще одна моя подруга отправилась с парнем ночью к Храму Христа Спасителя. Потом я спросила ее: "Ты это почувствовала?" И она ответила очень кратко: "Да... все было именно так!"

В день Отпевания я встречала рано утром друга, приехавшего из Питера в гости. Убеждала его пойти к Храму Христа Спасителя, но он остался непреклонен, ибо это противоречило здравому смыслу и его усталости. А я отчего-то назойливо верила, что мы войдем туда... Ведь вера сильнее даже двойного оцепления ОМОНа. Не знаю, растворятся ли вдруг в воздухе двери или милиционеры внезапно улетят серой стаей на юг... но мы пройдем. Друг предпочел бдение у телевизора, а позже оказалось, что его знакомый, как-то узнал о приезде моего друга и передал со своей мамой два пропуска. Мама стояла возле храма и пыталась дозвониться моему гостю, но он отключил телефон. "Маловере, почто усумнился еси?" – это о нас. Итак, Отпевание смотрели по телевизору. Примечательно, что моя мама, человек невоцерковленный, посмотрев первые несколько минут трансляции, сказала: "Надо же... Как будто Пасха!"

Одно странное "крамольное" желание я испытывала в эти дни: мне отчего-то безумно хотелось оказаться на месте покойного Патриарха... Нет, совсем не потому, что я желала пышных похорон, почета и славы. Мне хотелось другого – испытать ту бездну любви, которую он отдал Церкви. Мне хотелось тоже сделать что-то масштабное, великое, светлое... Но я понимала, что это намного выше моих сил. И вообще сил человеческих. Все равно что пытаться протащить слона через баранку. В лучшем случае баранка будет стерта в пыль. Это возможно только как дар Божий. В благодати епископства. А нам остается только подражать по мере сил этой любви. "Поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их". (Евр. 13:7).

И все-таки я испытывала боль. Свербящую, долгую боль. Нет, не из-за смерти Патриарха. А боль об осиротелой Церкви. Что ждет нас? Сейчас все гудят, кто же сможет удержать патриарший жезл? Одни говорят, это должен быть человек, твердо стоящий на земле, другие – нет, настоящий Патриарх должен хоть чуточку приподниматься над землей. Одни говорят, что главное – твердость руки, а другие добавляют: а еще главнее – величие духа. Но все эти разговоры всего лишь бесплодная болтовня. Поскольку Патриарха выберем не мы. И не Синод. И не Собор. Патриарха выбирает Сам Господь. И потому можно смело предаться Его воле.

Боль утихла только тогда, когда вечером после Отпевания я вошла в Елоховский собор. Кругом стояли мокрые от дождя венки, белые, зеленые, красные, яркие, сочные... казалось, будто акварель пролилась по площади... У гробницы Патриарха стояло всего двадцать-тридцать человек со свечами и... белыми цветами. Откуда они знали, что нужны именно белые? Теперь я могла подойти ближе... и наконец, получить благословение. Боли уже не было, ибо не было и разлуки.

Вечером мне позвонила одна прихожанка нашего храма и попросила рассказать ее мужу, писателю, как я ходила прощаться с Патриархом – он, очевидно, собирает материал для рассказа... А на следующий день эта женщина у меня спросила: "Что ты ему рассказала? Он уже давно пребывает в мрачном расположении духа, все Церковь критикует, а тут... он сиял весь вечер! Расскажи и мне, пожалуйста!" (Мелькнула в голове та же цитата: "Холоден или горяч"...)

– Но это так долго рассказывать...

– Ну хотя бы самое главное кратко перескажи! Что там было?

– Там была Пасха. Белая Пасха.