"Газета": Анжелен Прельжокаж: "Хотите смотреть про это? Ну и смотрите"

Выдающийся французский хореограф в третий раз приезжает в Москву. И в третий раз его спектакли вызывают неоднозначную реакцию. С Анжеленом Прельжокажем специально для ГАЗЕТЫ встретилась Екатерина Беляева.

- Десять лет назад вы привозили в Москву программу 'Сезоны Дягилева'. Многих ваша версия 'Видения розы' тогда шокировала. Хлынувшая со сцены физиология произвела фурор. Зачем вам понадобилось глумиться над спокойным романтическим сюжетом?

- Спокойным он был во времена Теофиля Готье. В XIX веке, который, к счастью, давно кончился. Но мечты и сны живых людей и сейчас и тогда наполнены не филологией, не романтическими бреднями, а реальными желаниями. В «Видении розы» я разделил сцену стеной. В одной половине была пара из XIX века, в другой - люди XX века. Современная девушка, уставшая от физиологических банальностей, видит абстрактного юношу в розах. А для второй, романтической, барышни роза превращается в полнокровного мужчину. Я не разрушаю романтический миф, он и без меня умирает. Но в романтизме есть два начала, одно из них телесное, а я показал и то и другое, лишив обывателя возможности отвернуться от XX века. Публику ведь эпатирует не абстрактная мысль, а живой прием. Еще меня постоянно гложет чувство долга: в зале сидят сегодняшние люди, и я, пользуясь современной пластикой, просто обязан говорить на актуальные темы.

- Хотите сказать, что не собираетесь больше рефлексировать на темы старых балетов?

- Думаю, нет. Все это нужно сдать в музей. Что я вскоре и сделаю. Недавно я получил площадку в Экс-ан-Провансе - знаете, там была раньше спичечная фабрика, а сейчас идет большая стройка. Там разместятся репетиционные классы, экспериментальные площадки и музей, где я соберу всю балетную историю Экса и создам коллекцию балетного старья.

- Какая эпоха, по-вашему, интереснее?

- Я выбираю время, в котором мы живем и на которое не имеем права закрыть глаза. Но, чтобы было интересно, время можно прятать - под кринолинами, например. Вот лживый XVIII век - прекрасная эпоха для таких экспериментов. На дамах по восемь юбок, на голове высоченные прически-дома, а они в одних корсетах бегают к простым садовникам для полной гармонии тела (сюжет балета Прельжокажа 'Парк', поставленного в Opera de Paris. – ГАЗЕТА). Но чтобы встряхнуть негу роскошного барокко, я ввел в балет противных субъектов, двигающихся в ритме техно под авангардную партитуру, - этим людям не до парковых романов, они взрывают, воюют, бомбят. Еще XVIII век - это век культуры тела, а я тот хореограф, которого интересуют возможности тела без разделения полов. Мне, по сути, все равно, кто передо мной - танцовщик или танцовщица.

- Но вы сделали Архангела в вашем 'Благовещении' женщиной, что и стало причиной скандала, разразившегося перед показом в Москве. Вы создаете 'женский' театр назло Античности и Средневековью, когда играли одни мужчины?

- Все проще. Благовещение - это женский интимный акт, в котором не присутствует мужчина с его грубой силой и телесностью. Ренессансные художники шли за Евангелием дословно, акцентировали Деву Марию, а тема Архангела оставалась проходной. Меня увлекла тема делового изощренного посланника и сосредоточенной на своей миссии Марии. А поскольку здесь нет любовного дуэта, мужчина просто не нужен. В природе ангела много женственности, прозрачности. Никакого вызова церкви в моем балете нет. Я хотел воссоздать мистерию, не средневековую церковную, а настоящую орфическую, участники которой часто теряют пол при посвящении, во всяком случае о нем не задумываются.

- Ваш балет о Казанове в Opera de Paris тоже вызвал скандал: парижане до сих пор не могут вам простить справочника по венерическим заболеваниям, который балерина читала на сцене. Что вас заинтересовало в легендарном венецианском мачо?

- Снова мой любимый XVIII век, снова проблема тела, снова современные ассоциации. Может, где-то я пошел на поводу у повышенного интереса к этой персоне. Сюжеты не всегда приходится искать, иногда они лежат на поверхности. Хотите смотреть про это? Ну и смотрите.

- Современное общество, по-вашему, интересуется гендерными вопросами?

- Оно живет ими. Об этом моя 'Весна священная'. Я обратился к партитуре Стравинского, потому что услышал в ней не только тему первобытной Руси, но тему первобытного человека вообще. Первобытная чувственность без человеческих чувств, ограниченная миром из двенадцати полуголых тел. По-моему, в сегодняшнем мире происходит что-то аналогичное. В этом отношении мир пошел назад. Я ставил 'Парк', веря в эстетическую силу чувственной любви, я и сейчас в это верю, но что делать, когда чувства вытеснил животный инстинкт?

"Газета", 28 августа 2003 г.
[оригинал интервью]