Сувениры Богородицы

"Virgin Mary Birthplace". И указатель-стрелочка.

Я не вчитывался в путеводители, на этой улице вообще оказался, ища выход из старого города, а тут... "Место Рождества Богородицы". Как это теперь принять? Чувство такое, будто пора причащаться, а совсем не готовился.

Спускаюсь в пещерку дома Иоакима и Анны. Поющая тишина. Никуда отсюда не уйду. Буду сидеть на малюсеньком выступе из стены, стоять на коленях, буду здесь.

"Си, си, си", – итальянцы, наверное, или испанцы. Слышу, как они спускаются. Зашли в "мою" комнату. Целуют иконки, крестятся – легким касанием подушечек пальцев. Парнишка в пляжных шортах указывает подруге на ракурс фотографии – чтобы в кадр вошла надпись "Virgin Mary Birthplace". "А свечки видны? И иконку захвати. О’кей. Grazia".

Их снова нет. Ушли. Сижу.

Опять шаги, шарканье. "Осторожно, Надя, голова", – наши. Священники. Или монахи. Не знаю, все в рясах. С ними только две женщины и девочка – уже ясно, что Надя. Зайдя в комнатку, они сразу – в традиционный обход: целовать все иконки. Закончили, раскрыли книжицу: "Велииичааааааем Тя...". Вот это здорово, этому я очень рад, что смог к такому присоединиться... "Амииинь", – и мигом ушли, будто куда-то опаздывали. Уже середина дня, а программа паломничества, видно, скроена очень плотно.

Лифостротон*. Так и не разобрал значения этого слова. Это площадка, где избивали Христа. На каменных плитах выдолблены кривые знаки – это игра, что-то вроде "классиков" древних римлян. Чуть поодаль эти плиты разлинованы – табличка разъясняет, что это уже римская дорога, по ней Бога, избив, повели на Голгофу.

Французы: парень и девушка, парень и девушка, парень и девушка. У всех, видно, всё в самом разгаре. Руки парочек, прикрываясь смехом, шуткой, опять смехом – и опять шуткой, изучают друг дружку. Каникулы в Иерусалиме – звучит!

На Лифостротоне тесно и мне надо пройти прямо через сладкую группку. Последний раз гляжу на классики. И, выходя, слышу, как широко встречена следующая шутка.

"St. Mary souvenirs". Этот магазинчик, похоже, старый – хозяин успел с престижным именем. Следующим владельцам приходилось мельчать: "St. Joseph souvenirs", "St. Anna souvenirs" и так далее – до местночтимых святых.

В этом сезоне, похоже, мода на деревянного Бога. Иисус под крестом, Иисус на кресте, Иисус над Крестом... Разбирают на ура. С одним таким крестом – большущим – стояла голландская пара в очереди к Гробу Господню. Монах-грек даже отозвался: "How much?" – "Two hundred", – учтиво отвечали голландцы – это было как раз в те минуты, когда грек объявил, что пускать больше не будет и личным контактом с ним стали очень дорожить. Dollars? – он все рассматривал крест: правда, красавец – лакированный, и выделка такая тонкая, даже шипчики на венце Спасителя сражают своей подробностью. Euro, – голландец с каким-то особенным значением это вывел. Монах присвистнул – дорого.

В этой же лавке картинка с удивительной технологией: она меняется от поворота. Мое детство вперялось в такие визуальные аттракционы и, обожая их, так и не разобрало, в чем секрет. Только здесь я теперь – в первый раз с тех пор, как могу как о чем-то отдаленном уже сказать "мое детство" – набредаю на такую радость. Ее сюжет: Лицо Христа на Кресте. Огромные глаза вглядываются в тебя, по вискам – бурые капли. Но делаешь шажок, и... глаза закрываются. Еще шажок – снова открываются. Еще...

В Иерусалиме перестаешь молиться так, как привык понимать молитву: говорить, говорить, говорить что-то Богу. Тут начинаешь слушать Ответ и боишься своим молитвословием перебить. Его перебить.

Этот Ответ рвется из пряной арабской лавки, из наивной коптской церквушки и из выстреливающей своей устремленностью в небо евангелистской кирхи. Из магазина расписанных вихрастой вязью тарелочек, из хрипа усатого мулата с черешневыми глазами, дерущего твой рукав: "О’кей, мистер, фифти шекель фор зис"... Бог шепчет тебе басом бронированного израильского полицейского, опустившего ствол в тесном проходе виа Долороза. Бог подает тебе кофе смуглой рукой с белыми ногтями – в маленькой чашечке в виде вздутой виолончели. Бог молчит вместе с тобой под кошмарным знаком "пятая остановка". А когда побредешь к шестой и будешь робко лыбиться зазывному Where are you from? из каждой платочной лавки, Бог тихо скажет тебе: "Вот видишь, это Я. Так Я живу в этом мире, так Я разрешаю Себя не замечать. Мой мир, Моя любовь, – скажет Бог, – ты так мало поменялся с той поры, как Я ступил сюда Человеком, но ты – Мой, все-все Мои красивые-красивые дети, вы все – Мои, вы все – Моя Любовь. Только Она".

А после Бог поведет тебя в баптистский молитвенный дом, а из него, мимо францисканской церкви – к бенедиктинцам. От них, мимо идолов Себе в сувенирной лавке, Он покажет тебе армян, грекокатоликов и греков-православных, болгарскую церковь и римско-католический пышный костел... И все это время будут тянуть муллы с минаретов, тянуть со всех сторон, сталкиваясь в твоем мозжечке всей упрямой инерцией этих обращений. Так ты выбредешь к Стене Плача и вонзишься в это молитвенное нашептывание нации. И здесь сядешь. Здесь остановишься. И Бог опять скажет тебе: "Вот гляди, и это Я, так по-разному Я разрешаю про Себя сказать, так по-разному я разрешаю к Себе обратиться".

И тут скоро по-южному завечереет. Бог разделит с тобой кебаб в еврейском квартале. Вы сядете с видом на Стену, ловя губами выплывающий из булки хумус. И будете молчать. И в какую-то секунду вдруг не станет слышен ни один язык. И как раз тогда, когда упавшую на мостовую каплю хумуса начнет слизывать кошка, ты вдруг поймешь, что увидел весь мир. И что нет никакой особой Святой земли, а вся планета, весь этот мирок – Святой. Святой – с секунды, когда всего несколько человек – малюсенькая группка – заметили в небе звезду чуть ярче других. Даже тот знак так нежно, будто извиняясь, вторгался в уклад и свободу созданий.

Ты увидел здесь весь мир. Ты ходил по фалангам Божьих пальцев, и почти всякое слышимое здесь слово "Бог" произносилось так, что если его стали бы писать, то вывели бы с маленькой буквы. Вывели бы – интуристы с фоткой на фоне Его страдания; пилигримы, норовящие схватить сколько можно много благодати от всякого святого; экскурсоводы, утоляющие чье-то неверие справкой о вере; звонки мобильных у извершия Голгофы: "Привет, знаешь, где я сейчас?".

Ты видел весь мир.

Мир, в котором ничего уже не осталось, кроме Него и Надежды.

Гефсимания. Это – выйти из Иерусалима и подняться на соседний холм. В сторону наших золотых маковок. В пять часов в русском монастыре святой Марии Магдалины начинается служба. Две монашки поют, две читают, еще две просто молятся. Служит один батюшка. Со мной и бабушкой за свечным ящиком – не набралось и десяти человек.

"Господу помолимся!.." – я отворачиваюсь от алтаря. Двери храма – настежь: духота. Там лежит весь мир, золотой купол мусульманской святыни алеет закатным солнцем. И знаешь, точно знаешь, что миром, миром – отсюда звучит вернее всего, потому что здесь – предел этого мира, потому что здесь – он весь, вон он, обернись только.

Этот монастырь оторвался от Иерусалима. Поднялся над городом. И этим, кажется, над планетой. Если вникать в зашифрованную формулировку "небесный Иерусалим", то он начинается здесь. Потому что здесь – даже физически – неба больше, чем города.

Бог больше ничего тебе не говорит. Потому что вы теперь в предельном общении – в молчании. А там, внизу, замирает Его растерявшееся Творение – по стенке минарета тянется тень креста от базилики напротив, поднятый зонтик гида приближается к входу в Кувуклию, дворник заметает оброненную туристом брошюру: "Отдых всей семьей, первая линия, детям скидка, посещение святых мест, все включено". ■

*Лифостротон: греч. "каменный помост". Площадка, вымощенная каменной мозаикой, как было принято

у римлян во дворцах и общественных местах. Здесь Понтий Пилат беседовал с евреями во время суда над Иисусом Христом. – Ред.

Кувуклия в Храме Гроба Господня – небольшая мраморная часовня, скрывающая пещеру Гроба Иисуса Христа.

Via Dolorosa – дорога, по которой Спаситель нес свой Крест на Голгофу.