С 27 по 29 января на Поместном Соборе в Москве проходят выборы нового Предстоятеля Русской Православной Церкви – Патриарха Московского и всея Руси. 1 февраля состоится интронизация нового преемника московской кафедры, и в истории Русской Церкви начнется новая эпоха, а если учесть ее реальный геополитический статус, то можно сказать, что начнется новая эпоха во всем всемирном Православии.
Невозможно переоценить значение этого исторического момента. Мы часто говорим подобные слова в отношении президентских выборов, но главу государства мы все-таки выбираем на определенный срок, и уже поколению пост-советской молодежи пришлось увидеть, как в соответствии с законом сменились три президента. Патриарха же мы выбираем – пожизненно, подобно монарху. Впрочем, выбираем не все мы, а только делегаты Поместного Собора, числом более семисот, но из этого совсем не следует, что все остальные люди никак не могут влиять на этот процесс. Поместный Собор проходит не на безлюдной планете, не в вакууме, и даже не во времена славного и менее славного прошлого, – он проходит в России XXI века, в эпоху агрессивных медиа-кампаний, мобильных телефонов и интернет-блогов, где кто угодно может написать о любом кандидате на Патриарший престол всё, что угодно. Если раньше основное влияние извне на церковные решения могли оказать светские власти, печатные газеты и различного рода политические лобби, плотно взаимодействующие с клиром и разбирающиеся во внутрицерковных проблемах, то сегодня они стали предметом публичного обсуждения со стороны любого более-менее активного человека. Надо признать, что наши архиереи впервые оказались в такой исторической ситуации – а ведь агрессия СМИ и информационные технологии со временем будут только нарастать. Отсюда возникает совершенно закономерный вопрос – какой Патриарх нужен нашей Церкви? В современном обществе по этому вопросу существует бесконечно много разных мнений, как правило, обусловленных сугубо личными туманными представлениями о том, что такое Русская Церковь. И хотя определенный мейнстрим в этом вопросе очевидно намечается, а именно – Патриарх должен быть современным, адекватным, активным кормчем церковного корабля, способным не просто удержать его в бурных водах нашего времени, но и направлять к нужным берегам, крайние точки зрения тоже дают о себе знать, и как это часто бывает, даже сходятся в общем отрицании нормы. Ведь обратная идея о том, что Патриарх должен быть отсталым, неадекватным и пассивным, вряд ли может найти понимание среди вменяемых людей. Однако сегодняшняя религиозная и околорелигиозная субкультура весьма разнообразна и богата даже такими представлениями. Справедливости ради нужно сказать, что это касается субкультурной специфики практически любой более-менее традиционной религиозной среды во всем мире, но мы обсуждаем именно нашу Церковь, поэтому не будем объяснять наши проблемы тем, что у кого-то они тоже есть.
Отложенный идеал
Откуда в нашей церковной, а точнее даже, около-церковной среде, могли возникнуть такие странные разночтения в понимании патриаршей власти – предмет долго исторического исследования, но одна причина лежит на поверхности и о ней, наконец, нужно сказать прямо. В отличие от Римского папства, которому пришлось практически в одиночку сопротивляться окружающему миру и поэтому превращаться в отдельное теократическое государство, восточные Православные Церкви всегда находились на территории монархических государств и были как защищаемы ими, так и притесняемы – в зависимости от идеологических предпочтений самих монархов. Не забудем, что все восточные Патриархаты с VII века вообще оказались под властью исламских государств, а Константинопольский Патриархат – с XV века. Так что Русской Церкви в этом плане повезло – с XV века мы были единственной Поместной Церковью, свободной хотя бы от исламского ига, но зависимой от государя. У такой зависимости были свои объективные плюсы – православным Церквам не нужно было заниматься чисто светскими проблемами и все основное время можно было посвящать сугубо внутренним церковным делам и мистическому созерцанию. Но это достоинство обернулось и существенным недостатком, а именно – иждивенческим отношением к государственной власти, на которую перекладывалось решение всех внешних проблем, включая даже само воцерковление общества и православную миссию в других странах.
Поэтому чаемая православная Симфония Властей, остающаяся абсолютным императивном византийско-московской традиции, на деле часто оборачивалась обычным "цезаропапизмом", когда Церковь полностью зависела от государственной власти, зависела просто потому, что эта власть была сильнее – в конкретно-физическом смысле этого слова.
Идея же Сильной Церкви в исторической православной традиции усваивалась с трудом, поскольку сложно было себе представить её конкретную, материальную реализацию. История Русской Церкви хорошо знает эксцессы такой зависимости – это и эпоха опричнины Ивана IV Грозного, это и правление царя Алексея Михайловича, когда царь мог отправить Патриарха в далекую ссылку; это и политика Петра I, который вообще отменил Патриаршество, так что возродить его оказалось возможным только после полного падения самого Царства. Наконец, это семьдесят лет атеистического произвола. Самым опасным результатом такого положения вещей стало абсолютное убеждение многих мыслящих людей в том, что иного не только не будет, но и не должно быть.
Следовательно, если не считать кратковременного периода после Февральской революции 1917 года, Русская Церковь никогда не была свободна от государства и впервые оказалась предоставлена самой себе на длительное время только после 1991 года. То, что Московский Патриарх за эти восемнадцать лет часто оказывался рядом с президентом страны, так что у многих возникла иллюзия "государственной церкви" – это результат личного хорошего отношения президентов Ельцина, Путина и Медведева к Русской Церкви, и никаких гарантий того, что такая условная "симфония властей" будет продолжаться с другими президентами нет: это вопрос политики и только политики. Это вопрос личной религиозной ориентации представителей нашей политической элиты с одной стороны, и с другой стороны – политической активности церковной элиты, и прежде всего, самого Патриарха. Успехи последних двадцати лет – обратимы, никакой гарантии на будущее у нас нет, и поэтому мы должны делать то, что необходимо в этом направлении здесь и сейчас. В данный момент – выбрать Патриарха.
Внешние противники укрепления Русской Церкви, а проще говоря – враги Русского Православия как такового, прекрасно понимают, что давить на церковную среду путем лобовой пропаганды бессмысленно. Они не питают иллюзий о том, что завтра все православные снимут кресты. Но у них есть другой, хорошо отработанный метод – это ослабить Церковь изнутри, путем поддержки в ее среде самых пассивных и неадекватных элементов, и максимально дискредитировать всех тех церковных деятелей, которые реально способствуют миссионерской экспансии православной веры. И они находят эти элементы, обнаруживают встречные настроения среди самой православной паствы и клира, обусловленные какими угодно соображениями, но только не реальными задачами сегодняшней Церкви. Разумеется, такой шанс как выдвижение кандидатов на Патриарший престол они пропустить не могут, и в этом отношении идет серьезная и довольно заметная работа.
Два образа "духовного изолятора"
Какие же мифические представления об идеальном русском Патриархе в современной православной субкультуре способствуют этой работе по превращению Церкви в этнографическое гетто? В этом отношении очевидно прослеживаются два устойчивых стереотипа, которые, на первый взгляд, можно назвать крайними – "канцелярский" и "народнический".
С давних времен существует определенная мифология Церкви как абсолютно изолированной от окружающего мира "священной иерархии", которая тем более церковна, чем более она изолирована. В этой мифологии Церковь – это не то, что должно наступать на "мир сей", а то, куда нужно бежать от "мира сего". Функции провинциального монастыря здесь проецируются на всю Церковь, на каждый столичный приход, так что само крещение, сам вход в церковную ограду воспринимается как посвящение в монашество и уход в затвор.
Земная иерархия здесь выступает в качестве прямого продолжения Небесной иерархии – почти по св.Дионисию Ареопагиту, только понятому совершенно извращенным образом, неоплатонически, в чем самого автора "Ареопагитик" пытались уличить многие секулярные исследователи. Иерархия чинов здесь воспринимается как иерархия святости, так что священник должен быть святее диакона, а епископ святее священника. Архиепископы, таким образом, это вообще летающие в поднебесье ангелы, а уж сам Патриарх – фигура просто трансцендентная: его не должно быть видно и слышно, он только иногда может спускаться на грешную землю, где потусторонним голосом будет транслировать Божественное Откровение и возвращаться обратно: "патриарх без тела", "патриарх-в-духе". Подобное качество Патриарха необходимо по причине совершенно реальной – поскольку именно от его неотмирности зависит неотмирность всего клира. Сама церковная иерархия здесь представляется мистической вертикалью, обеспечивающей необходимый поток Божественных энергий сверху вниз, почему каждый священник должен постоянно излучать тяжелое психофизическое напряжение, а уж сам Патриарх вообще находиться в исключительном созерцании, иначе весь "энергопоток" обнаружит сбой.
Самое интересное, что когда носителям подобной картины мира напоминаешь о том, что это чистой воды язычество, похожее на какие-нибудь восточные мифы о никому "не видимом императоре", от телодвижений которого зависит смена времен года, то многие из них с этим охотно соглашаются – если сам царь должен быть невидимым аватарой получеловеческого происхождения, то уж о Патриархе и говорить нечего: о самом его существовании нужно только догадываться. Так советский человек с трудом догадывался о существовании в СССР какого-то Патриарха, а если и догадывался, то с еще большим трудом вспоминал его имя,, открыть которое могли для себя только посвященные. Это патриарх "спящий", "болящий", "отдыхающий", "созерцающий", "патриарх-молитвенник"; патриарх, который – "молится", и трогать его нельзя.
Как же тогда обеспечить реальное церковное управление, ведь этой народной мифологии должна отвечать хоть какая-то посюсторонняя реальность? Разумеется, тихо, негласно, "без лишних проблем", путем обычной, традиционной бюрократии. Сам Патриарх может прекрасно знать, что он совсем "не в духе" и "тоже человек", но легитимность его невидимой власти должна быть обеспечена архетипами коллективного бессознательного. Патриарх-чиновник, патриарх-канцелярист идеально соответствует таким архетипам, его образ весьма отвечает ожиданиям либеральных медиа: "патриарх-бюрократ", "патриарх-хозяйственник", "знающий свое дело", "управляющий делами", человек серьезный, смурной, немногословный, "молчит – значит умный". И хотя ни одной его проповеди никто никогда не слышал, а если и слышал, то не запомнил, "ничего плохого про него сказать нельзя" – потому что про него вообще ничего сказать нельзя. Так ведь никому и не нужно, чтобы о нем кто-то что-то говорил: чем спокойней, тем стабильней. "Скромный человек". "А проповеди ваши никому не нужны, в Библии и так все написано". "Смиряйтесь".
Такому пониманию Церкви, основательно укрепившемуся в синодальную эпоху, когда на месте Патриарха был "обер-прокурор", и еще более закрепившемуся в советское время, издавна противополагается иная мифология "истиннонародной Церкви", где только и может осуществиться "настоящая народная соборность". Должен признать, что если образ Церкви как "духовного изолятора" был во многом навязан секулярной политикой государства, то идея Церкви как аморфной реальности, растворенной в народном бытии, имеет своим истоком извращенное понимание сугубо православной, догматической концепции действия Святого Духа, о чем необходимо сказать подробнее.
Обратная крайность "восточного протестантизма"
Как мы помним, основное догматическое противоречие Православия с западным католицизмом сводится к различному пониманию отношения Божественных Лиц в Святой Троице, с тех времен, когда католики ввели в православный Символ Веры формулу Filioque – об исхождении Святого Духа "и от Сына". Православие справедливо воспротивилось этому нарушению Символа Веры, поскольку Filioque низводит Святого Духа до функционального отношения между Отцом и Сыном, в то время как Дух – это Личность Господа, равная Личности Отца и Личности Сына. Православные напомнили тем самым, что Божественная Троица – это Три Лица, обладающие общей Божественной природой, а не одна Божественная природа, обладающая Тремя Лицами. Католики на это часто возражают, что своей формулой Filioque они хотели закрепить внутреннее единство Святой Троицы и подчеркнуть значение Сына-Логоса, Основателя Церкви. И хотя само Filioque однозначно стало лжедогматом, определившим католицизм как ересь, желание исповедать Единого Господа можно только приветствовать. Правда самой мотивации "филиоквизма" состояла в том, что действия всех Трех Лиц Божественной Троицы, по определению, – троичны, то есть согласованы в предвечном Божественном совете, и никакой "автономии" у Них быть не может. И нужно признать относительную правду западных критиков восточного Православия, когда в излишнем "пневматоцентризме" православного Востока они усматривают крен в другую сторону. Если католики фактически унизили значение Святого Духа, то среди православных "от обратного" наблюдалась тенденция "освободить" действие Святого Духа от иерархии Логоса, так что сама Церковь стала пониматься исключительно как "Церковь Святого Духа", как будто бы назло католическому "логоцентризму".
Полицентрическая система Православных Церквей и относительная свобода в канонических вопросах на местах полностью гармонировали с этой опасной тенденцией, так что со временем возникло ложное противопоставление: у католиков – строгость, иерархия, порядок, а у нас – свобода, анархия, хаос. И как в случае мифа о "Церкви-изоляторе", эта мифология "Церкви без границ" тоже многим – очень нравится. Так вслед за малоосмысленными рефренами о том, что "Дух Божий дышит, где хочет" полностью размывается представление о клире и мире; о церковной иерархии; о том, где заканчивается догматическое богословие и начинается отсебятина; где – Православие, а где – то, что мы называем этим словом. Так в неосознанной борьбе с крайностями католицизма мы впадаем в обратную крайность откровенного "русского протестантизма", о чем очень точно писал В. Лосский: "Известная среда русской церковной общественности в епископах Церкви хочет видеть только сакраментальное значение, предоставляя им лишь пышные архиерейские службы и лишая епископское сословие всякого административного значения. Всякий акт власти со стороны епископа будет восприниматься как "католическая тенденция", поскольку существует в русской церковной среде протестантское восприятие Церкви, Ее иерархии и церковной власти". Пренебрежение к статусу церковной власти, которую когда выгодно вспоминают, а когда не выгодно забывают, является "ярким выражением этого нового восточного протестантизма, основывающегося на безответственном применении неопределенного, туманного, бесформенного понятия "соборности", введенного славянофилами в русскую религиозно-философскую литературу" (В. Лосский). В этой туманной перспективе понятие церковного Собора как единства догматического сознания подменяется мифом о том, что "народ" является последней инстанции в решении всех церковных вопросов, в том числе догматических. Опасность этой "народнической" крайности дает себя знать на каждом шагу. Ведь это не идея народа, воспитанного культурой Церкви, а идея Церкви, поглощенной стихией народа. Отсутствие границ у этой Церкви призвано не воцерковить окружающий хаос, а пустить этот хаос в себя. Так происходит не воцерковление субкультур, а субкультурация самой Церкви.
Надо ли бояться успеха?
Каков же образ идеального Патриарха должен соответствовать такому, стихийно-демократическому пониманию Церкви? Это образ неустроенного "патриарха-странника", "патриарха-бомжа", "простого батюшки", "не-мудрствующего", "блаженного", который "завсегда с народом", разделяет все его мифы и "никого не напрягает", "не разъезжает в мерседесах", а "как все" в шлепанцах ходит на рынок, и "без всякой охраны". Приговаривают некоторые: "как Иерусалимский Патриарх". Правда, вся паства Иерусалимского Патриарха составляет 170 тысяч человек, что примерно равняется населению одного московского района с одним приходом, но об этом как-то не догадываются. "Патриарх-народник" вполне отвечает ожиданиям церковной демократии: он истинный "несятжатель", "ему ничего не надо", его "молитвенный вид" говорит сам за себя, его еле слышный, нарочито архаичный говорок никого не раздражает. Его очень любит народ, о чем свидетельствуют многие его фотографии в окружении бабушек, дедушек, собачек и кошечек – "истинно духовный авторитет" – не то, что "все эти".
Несмотря на то, что оппозиция между "патриархом-канцеляристом" и "патриархом-странником" весьма очевидна, у них есть одно общее качество, они – "тихие", "смиренные", "не высовываются", они оба отвечают архетипу "Тишайшего Патриарха". В этой тишине сходятся все крайности бюрократической "Церкви-изолятора" и демократической "Церкви-без-границ" – и там, и здесь Русская Церковь аннулирует свою субъектность. И там, и здесь Церкви – нет в общественной жизни, как не может быть того, кто ничего не хочет. И та, и другая Церковь тебя не трогает, и ты ее не трогаешь.
На идее слабой Русской Церкви идеально сходятся все антицерковные крайности: мотивация здесь неважна, важен правильный вывод: "слабость" как ценность. Мнимая слабость нашего церковного сообщества – его "пассивность", "отсталость", "неадекватность", "бедность", "малочисленность", неповоротливость и т. п. – всё это становится ценностью, и как извне навязывается церковному народу, так и усваивается самим народом как единственно возможное отношение к реальности. Любой грех здесь может быть прощен, но только не один – успешность, которую кто-то осмеливается считать достоинством. И именно это достоинство не могут простить одному из кандидатов в Предстоятели Русской Церкви – нынешнему Патриаршему Местоблюстителю, Митрополиту Смоленскому и Калининградскому Кириллу.
Источник: Win.ru
