В 1988 году я был в командировке в Ленинграде. Ходил по музеям, некоторые из них находились в храмах. Так я впервые побывал в Казанском соборе и почему-то решил, что так здесь положено: все церкви в этом городе – памятники архитектуры, куда попасть можно только по билетам. Поэтому, когда услышал пение из одного такого "памятника", это сильно смутило. Оттуда вышел хорошо одетый мужчина, я попятился, объясняя, что ошибся, думал, здесь музей. "Нет, это храм, – ответил он, – но какая тебе разница? Заходи, никто не укусит".
Сказав это, мужчина перекрестился, надел шапку и ушёл. Ему было лет сорок – мой ровесник. Наверное, это как-то успокоило. Подкупило и то, что он не стал миссионерствовать, обратился по-мужски, может быть даже зацепив самолюбие. И верно, кого бояться?
Объясню, почему я противился. Атеизм в то время тлел, а не господствовал, так что дело было не в этом. Но у меня имелась личная причина сторониться Церкви: обида за маму. Она была очень верующим человеком, но не причащалась лет с шести, когда её семью раскулачили и вывезли на Север. Лишь в начале семидесятых мама решилась вновь отправиться в храм. Несколько недель постилась, все дни проводила в молитве и даже сшила себе платье, в котором ей не стыдно было принять Святые Дары. Вместе с мамой согласились поехать две её подруги. На меня было возложено доставить трёх этих старых женщин в церковь, стоявшую в сотнях километров от нашего посёлка. К несчастью, мы опоздали к началу службы, исповедь уже закончилась, да мама и не знала, что это такое, ведь маленькой её допускали к причастию без покаяния.
Когда подошла к Чаше, священник строго спросил, говела ли она. "Да, постилась", – ответила мама. "А исповедовалась ли?" – "Нет". И тогда настоятель стал её стыдить, явно с уроком для остальных, прочитал целую проповедь минут на пять о желающих незаконно причаститься. Каждое его слово впивалось в меня раскалённым железом, он не знал, как мама готовилась, сколько передумала, как радовалась, что сможет, наконец, принять Христа. Да, он был прав, нельзя причащаться без исповеди, но там, где ему виделось преступление, было лишь детское неведение. С тем мы и вернулись домой. Мама, сознавая свою оплошность, скоро утешилась и перестала плакать. Но мы, я и её подруги, ничего не забыли, не простили и надолго отошли от Церкви. Дело здесь ещё и в том, что поведение священника не показалось нам случайным – столь же надменно вели себя женщины в церковном киоске и у подсвечников, всё казалось фальшивым, недобрым. А может, и не казалось. Иной раз я и сейчас вижу подобное.
Всё это вспомнилось мне в Ленинграде, перед дверью, ведущей в храм. Ну да ладно, ведь и правда не укусят, вошёл. Там происходило Таинство крещения: вместе с батюшкой у купели стояло человек пять, не обративших на меня никакого внимания. Стал рассматривать иконы. Вслед за крещением началось венчание, Таинство, поразившее меня своей красотой. Я стоял как заворожённый, уходить не хотелось. Венчание закончилось, но из церкви меня по-прежнему никто не гнал, певчие наверху пробовали голоса, храм наполнялся народом. Что-то готовилось, как оказалось – всенощная. В службе я, конечно, ничего не понимал, поэтому внимание сосредоточил на молящихся, всё больше удивляясь. У них, по всей видимости, было всё, чем обладал я: профессия, квартира, хорошие книги. Но была и другая жизнь – духовная. Это видно было по тому, как светились лица этих людей, как они обходились друг с другом. Прежде я думал, что всё имею, а не имел, оказывается, главного.
Началось помазание. Христиане прикладывались к иконе, потом подходили к священнослужителю. После приятия креста на чело ему целовали руки. Меня это возмутило, решил: к иконе подойду, лоб помазать дам, но руку целовать не стану. ХХ век на дворе, а тут – руку целуй. А дальше всё происходило как бы помимо воли. Почему-то с трепетом, благоговением приложился к иконе. Священнослужитель, явно угадав моё состояние, торжественно, с радостью в чуть прищуренных глазах меня помазал. Неожиданно я поцеловал его руку, но это было не унижением, душа словно взорвалась восторгом.
Вернувшись домой, я стал посещать храм каждую неделю. А спустя два года, когда Патриархом стал митрополит Ленинградский Алексий, узнал, что моё первое помазание и сокрушение гордыни благодать Божия совершила его руками. Вспомнились и этот прищур, и та радость, что сквозь него струилась.
Следующий раз мне довелось увидеть Патриарха в Архангельске, куда я ради этой встречи и поехал. Святейший должен был отплыть оттуда на корабле с мощами преподобных Германа, Зосимы и Савватия Соловецких. Нас разделяла какая-то эстрада с парусом, который мешал и слышать, и видеть Патриарха, обратившегося лицом к морякам на Красной пристани. Люди, прождавшие его несколько часов на двинских кручах, начали роптать. "Такой же, как все, прячется от народа", – зло произнёс мужчина, стоявший рядом, имея в виду власть имущих. Это зацепило, расстроило. Но когда оцепление было снято, меня вынесло к кораблю, смотрю: три монаха на кнехтах плачут, лица и подрясники мокрые от слёз, но такое умиление в них было, такое счастье. А вокруг меня было множество других лиц с тем же выражением, почему-то запрокинутые вверх. Поднял глаза. На палубе метрах в четырёх от нас стоял Святейший. "Семёновна, ты что, замёрзла? – крикнул Патриарх, обращаясь к одной из женщин, стоявших внизу, – потерпи!" Потом других стал окликать по именам – старых архангельских христиан, знакомых ему ещё со времён гонений. Началась беседа, потом корабль задрожал, тронулся, а мы все стояли, глядя вслед, слушая удаляющееся пение патриаршего хора. Два часа мы не расходились – переживая духовное родство. Одну из стоявших, одетую в чёрное, придерживали за руки. Казалось, отпусти её – и она полетит вслед.
На Соловки в те дни не летали самолёты, попасть туда я не смог, но дождался возвращения Святейшего.
И вот мы вновь простились с ним. О чувствах к умершим принято говорить "любил", но это не точно. Я люблю Патриарха так же, как и в тот день, когда, не зная его имени и звания, увидел его улыбку, предназначенную мне одному и всем нам.
Источник: Вера-Эском
