"Портал–Credo.ru": Игумен Иннокентий (Павлов). Поворотный пункт истории или пропагандистская акция? К 60-летию встречи Сталина с митрополитами Сергием, Алексием и Николаем. Заметки церковного историка

Известное событие, имевшее место далекой ночью 4 сентября 1943 г., когда в Кремле состоялась встреча абсолютного властелина шестой части суши Иосифа Сталина с иерархами воспринимавшейся еще в глазах мирового христианского сообщества в качестве гонимой Русской церкви, и тогда и теперь принято считать поворотным пунктом в новейшей российской церковной истории. Казалось бы, к этому есть вполне очевидные основания. В результате той встречи в срочном порядке («большевистскими темпами», по выражению Сталина) собирается Собор епископов, провозглашающий митрополита Сергия патриархом. Тогда же в качестве органа высшего церковного управления формируется Священный Синод, в котором учреждается существующий по сей день в РПЦ МП институт постоянных членов (митрополитбюро, по аналогии со сталинским политбюро, по выражению церковных юмористов). Но самое главное, создается Совет по делам русской православной церкви при Совете Народных Комиссаров Союза ССР (название дается в орфографии подлинника), по сути устанавливающий квази-государственный статус РПЦ МП. Все эти неожиданные для многих тогда события и дают повод теперь говорить о той ночи 4 августа, как о дне рождении нынешней РПЦ МП, хотя, конечно, правильно было бы сказать об оформленн тогда системы управления, в своих принципиальных положениях сохраняющейся неизменной в РПЦ МП до сего дня. Иные сторонники имперского реванша, тусующиеся ныне под крышей т.н. Русских соборов, возможно, увидят в той встрече ниспосланное свыше «прозрение» вождя, якобы «понявшего» значение Православной Церкви для имперского строительства и вселенской миссии России. В свою очередь оппоненты Московской Патриархии не упустят случая, чтобы не приложить к РПЦ МП эпитет «сталинская». Последнее определение к ней, действительно, приложимо, как, впрочем, ко всему, что открыто и легально существовало в известную эпоху в тогдашнем СССР. Другое дело, почему в новых исторических условиях в РПЦ МП сохраняется и конституируется такой рудимент сталинской эпохи как пресловутое «митрополитбюро»? На этот вопрос нынешние идеологи Московской Патриархии внятного ответа не дают. Однако стала ли она сталинской лишь в ту сентябрьскую ночь 60 лет тому назад, или же речь идет о более длительном и сложном процессе? На этот вопрос я и постараюсь ответить в настоящих заметках.

Когда Московская Патриархия стала сталинской?

Если отвечать на поставленный вопрос с формально-юридической точки зрения, то следует сказать, что этот эпитет применим к ней с самого начала ее исторического бытия, т. е. с мая 1927 г., когда, бывший до того в заключение во внутренней тюрьме ОГПУ на Лубянке митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский), не только выходит на свободу и пользуется правом на жительство в Москве, но и получает с согласия государственной власти в лице Административного отдела НКВД разрешение на функционирование при нем как при «и. д. «Местоблюстителя Московского Патриаршего Престола» Временного так называемого «Патриаршего Священного Синода» впредь до утверждения» (сохранена орфография справки АО НКВД от 20 мая 1927 г.). Генеральный секретарь ЦК ВКП (б) Сталин в то время уже имел полный контроль над партийным аппаратом, а следовательно и над идеологическими и карательными органами, в ведении которых находились религиозные вопросы, и понятно, что без его воли такая вот «в изъятие из существующих узаконений» легализация Московской Патриархии, как м. Сергий стал именовать свой административный аппарат, была бы немыслима.

И хотя м. Сергий занял тогда дом в Сокольниках (ул. Короленко 3/5), предназначавшийся еще патриарху Тихону, а потом краткое время (апрель-декбрь 1925 г.) служивший резиденцией патриаршего местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра (Полянского), и хотя в названии собранного им путем приглашения Синода стояло определение «Патриарший», а портрет почившего предстоятеля Православной Российской Церкви украшал помещение, где проходили его заседания, новый квази- или же все таки псевдо-канонический орган церковного управления начал свою деятельность в буквальном смысле этого слова с чистого листа. В этом легко убедиться, если, как это удалось автору данных строк в 1988-1989 гг., ознакомиться с архивом Московской Патриархии, где все делопроизводство начинается с 1927 г. и как раз именно с этой злополучной справки.

Генезис нынешней РПЦ МП с его внутренней стороны известен церковным историкам достаточно хорошо. Но не будет ли более интересным попробовать ответить на другой вопрос: а зачем Сталину понадобилась тогда то новоявленное церковно-административное образование, которое по сей день известно под названием Московской Патриархии? И современники событий и позднейшие историки полагали, что задача советского руководства состояла в том, чтобы получить, с одной стороны, достаточно влиятельную в церковной среде, а с другой, полностью подконтрольную структуру, которая бы проводило нужную ей кадровую политику в отношении епископата и духовенства. Действительно, предыдущие события, связанные и с последними годами жизни патриарха Тихона и с кратким местоблюстительством м. Петра, казалось бы, давали повод для таких суждений, в особенности после того, как м. Сергий уже в качестве легализованного «исполняющего должность местоблюстителя» стал требовать от российского духовенства за рубежом лояльности советской власти и по указанию властей перемещать неугодных им архиереев. Однако, оценивая последующий ход истории, следует сказать, что на том ее этапе, хотя кадровый вопрос и сохранял свою актуальность, он все же не был главным. В конце концов, и Сталину и его тогдашним сподручным было ясно, что подавляющее большинство этих пусть даже полностью подконтрольных им «кадров» будет ликвидировано. Главная же миссия на новосозданную Московскую Патриархию возлагалась иная.

Проводя известные мероприятия, получившие в советской историографии названия «индустриализация», «коллективизация» и «культурная революция», которые иные постсоветские политологи именуют теперь «сталинской модернизацией», Сталин не останавливался не только перед масштабным террором, но и перед прямым геноцидом, каковым был тот же украинский гладомор 1933 года. При этом советская идеологическая машина лезла из кожи вон, чтобы как у советских людей, так и за рубежом создать иллюзию счастливой жизни в СССР, где народ пользуется «широчайшей свободой», включая и свободу совести. Вот здесь то и понадобились полностью подконтрольные лидеры существовавших в стране религиозных структур, которые бы при минимизации этих самых структур, позволяющей говорить об их фактическом уничтожении, тем не менее уверяли весь мир в торжестве в СССР «подлинной свободы совести» и «нормальном течении религиозной жизни». С Православной Церковью как с крупнейшим в стране религиозным объединением здесь были известные сложности. Вполне сервильные обновленцы на указанную роль не годились. В стране за ними хотя и стояли некоторые периферийные регионы, но этого было слишком мало, чтобы говорить от лица всей Российской церкви, да и за рубежом они уже никак не котировались. Затея с созданием в 1926 г. в качестве квази-канонического центра Временного Высшего Церковного Совета вскоре с треском провалилась: епископат не оказал доверия образовавшей его по согласованию с ОГПУ небольшой группе епископов во главе с Екатеринбургским архиепископом Григорием (Яцковским). Оставался митрополит Сергий, облеченный согласно распоряжению арестованного в декабре 1925 г. патриаршего местоблюстителя митрополита Петра невиданным доселе титулом заместителя патриаршего местоблюстителя. Здесь следует заметить, что ни священные каноны, ни определения Священного Московского Собора 1917-1918 гг., ни, наконец, последний акт высшей российской церковной власти, касавшейся церковного управления в чрезвычайных условия жизни Российской церкви – постановление соединенного присутствия Священного Синода и Высшего Церковного Совета от 20 ноября 1920 г. (№ 362) не предусматривали передачи прав предстоятеля по наследству путем завещательного распоряжения. Тем не менее, несмотря на означенный существенный канонический дефект, и м. Петр как патриарший местоблюститель, и затем м. Сергий как его заместитель большинством епископата были признаны в качестве предстоятелей Российской церкви, в чем сказалась привычка жить не столько на началах христианской свободы и соборности, сколько имея над собой, то, что теперь принято называть властной вертикалью. Правда, следует сказать, что первые шаги м. Сергия в качестве предстоятеля, как раз пытавшегося действовать в духе упомянутого постановления № 362, и привели его в камеру Лубянки. К нему как к каноническому предводителю церкви обратились карловацкие синодалы, в связи с их конфликтом с управлявшим русскими приходами в Западной Европе митрополитом Евлогием. Сергий, используя неподконтрольные ОГПУ каналы, ответил им в том плане, что он не может быть над ними судьей, как не имеющий возможности свободных сношений с заграницей, а в качестве выхода из сложившейся ситуации предложил жить мирно, войдя в православных странах в поместные церкви, а в инославных образовав самоуправляющиеся общины-епархии. Оказавшись опубликованным в русскоязычной зарубежной прессе, это письмо и стало поводом для ареста м. Сергия (несанкционированная связь с заграницей считалась тогда тяжким государственным преступлением), после которого с ним стал «плотно работать» тогдашний государев стряпчий по делам церковным Евгений Александрович Тучков. Результатом этой долгой и основательной работы и стала легализация Московской Патриархии в качестве новоявленной церковной вертикали.

Обозначенная же выше модель поведения советских религиозных центров была во всей красе продемонстрирована в 1930 г., т. е. в год «великого перелома», когда антирелигиозная компания в СССР, достигла невиданного с 1922 г. масштаба, как в плане интенсивности агитационно-пропагандистских мероприятий, так и по широте репрессий, обрушившихся на духовенство и церковных активистов. Сталин, как известно, снисходительно обозначит это как «головокружение от успехов», однако резко негативная реакция на западе на то, что творилось в нашей стране на антирелигиозном фронте (советская пропаганда назовет это даже «крестовым походом против СССР»), заставит его подключить советские религиозные структуры к контрпропагандистским мероприятиям. 15 и 18 февраля 1930 г. м. Сергий в ряду других советских официальных религиозных лидеров даст интервью для советской печати и для иностранных журналистов, где будет отрицать факт гонение на религию в СССР. Эти заявления вызвали тогда известный соблазн среди значительной части православных в нашей стране, приведя многих из них к еще большему дистанцированию от Московской Патриархии, чем это имело место в 1927 г. в связи со знаменитой декларацией м. Сергия.

Здесь, однако, справедливости ради, необходимо отметить, что м. Сергий отнюдь не был столь беспринципным сервилистом, коих потом в немалом количестве возрастила созданная им Московская Патриархия. Так, пойдя на означенные интервью, он одновременно направил «памятную записку» председателю культкомиссии ВЦИК П. Г. Смидовичу с двадцать одним пожеланием, исполнение которых фактически бы означало прекращение развернувшихся гонений. Более того, тогда же произошла утечка содержания этого письма в зарубежную прессу. Думаю, что она произошла не из аппарата ВЦИК.

Повторю еще раз то, что мне уже неоднократно приходилось писать в связи личностью и деятельностью м. Сергия. Приняв предложенный ему сталинским режимом modus vivendi, он, тем не менее, жил мечтой и о полноценном поместном соборе, и о возрождении церковной жизни на началах, определенных Собором 1917-1918 гг., сознавая всю ненормальность того церковного порядка, создателем которого он стал, точнее вынужден был стать, взвалив на себя высшее церковное управление. Трагичность его положения в 30-е гг. проявлялось и в том, что он вынужден был терпеть в своем ближайшем окружении и очевидных агентов Лубянки из числа епископата, клира и церковных работников, которыми когда оказался пронизан весь легально существовавший церковный организм.

Наступил 1937 год, когда он, получив сведения о кончине м. Петра (кстати, как теперь мы знаем, за полгода до его фактического расстрела) провозгласил себя патриаршим местоблюстителем. И тут же явно замаячила перспектива конца. Ежовская машина террора заработала на полных оборотах, число ликвидируемого духовенство пошло на десятки тысяч, причем как от ненужного шлака НКВД стало избавляться и от многих своих агентов в рясах. К 1938 г. на всей огромной территории СССР в ведении Московской Патриархии едва ли оставалось более трехсот действующих храмов. Но, видимо, реальный хозяин советской репрессивной машины решил тогда сбавить ее обороты в церковном сегменте, поскольку в его дальнейших планах, начинавших выходить на глобальный уровень, Московская Патриархия, проявившая себя вполне надежным, но пока еще не слишком востребованным партнером, могла сгодиться.

Лаврентий Павлович Берия – ангел-хранитель Московской Патриархии

Вспоминаемая ныне сентябрьская встреча 1943 г., хотя и обозначила весомые практические результаты, все же была более пропагандистской акцией, нежели поворотным пунктом в советской религиозной политике. Последний, если и имел место, то несколько ранее, а именно когда сталинский СССР приступил к осуществлению своих экспансионистских планов.

Реализация их началась в сентябре 1939 г., вытекая из подписанного незадолго до этого пакта Молотова-Риббинтропа, точнее секретных протоколов к нему. Тогда в результате ликвидации Польского государства к СССР отошли территории, Западных Белоруссии и Украины, а менее года спустя к ним прибавились отторгнутые от Румынии Бессарабия и Северная Буковина, а так же прибалтийские республики. Следует отметить, что на всей этой территории, включавшей наиболее религиозно активные до революции в Российской церкви Волынскую и Кишиневскую епархии, насчитывалось свыше 3300 храмов и более шести десятков монастырей, включая одну из крупнейших обителей имперской России – Почаевскую лавру. При этом проводившаяся здесь религиозная политика, отошедшая в ведение нового (с 1938 г. ) наркома внутренних дел Лаврентия Берии, заметно отличалось от того, что совсем недавно имело место на остальной территории СССР, в особенности в религиозно более активных в сравнении с Россией Восточных Украины и Белоруссии. Понятное дело, при этом «национализировалось» церковное имущество, усиленно вербовалась агентура НКВД среди местного духовенства и церковного актива, для острастки репрессировались отдельные клирики, казавшиеся враждебно настроенными мероприятиям советской власти, однако ни массового закрытия храмов, ни масштабного геноцида духовенства здесь не было, и этому может быть дано рациональное объяснение. Не секрет, что Сталин планировал свою экспансию дальше на Запад, когда бы новоприсоединенные к СССР земли оказывались его тылом, в котором, понятно, ему не хотелось иметь враждебные настроения среди простого народа, чему могла бы способствовать антирелигиозная компания, подобная той, что имела в Советском Союзе ранее. Другое дело, что руководство церковной жизнью на указанных территориях нужно было поручить проверенным советским кадрам, что в 1940 г. и было сделано, когда в Западные области Белоруссии и Украины и в Прибалтику в качестве экзархов, а в Бессарабию в качестве управляющего Кишиневской епархией Московской Патриархией были откомандированы преосвященные Николай (Ярушевич), Сергий (Воскресенский) и Алексий (Сергеев), которых Берия рекомендовал Сталину как своих проверенных и надежных агентов, о чем стало известно в начале 90-х гг., когда были обнародованные сведения из сталинской «особой папки».

Говоря о кремлевской встрече 1943 г., историки обычно справедливо отмечают ее внешнеполитический аспект, указывая на желание Сталина продемонстрировать западным союзникам во Второй Мировой войне «свободу совести» в СССР. Однако при этом следует учитывать и то, что не менее важным в том же внешнеполитическом плане для него было продемонстрировать уважительное отношение именно к Православной Церкви перед потенциальными сателлитами СССР на православных по преимуществу Балканах, куда по мысли вождя в первую очередь должна была быть направлена советская экспансия. Опять же это не было новым внешнеполитическим планом. Еще в 1940 г. во время визита в Берлин Молотов по поручению Сталина уговаривал Гитлера разделить Европу так, чтобы Балканы отошлю в зону советского контроля. Иными словами, московский диктатор хотел выторговать тогда практически без боя у своего тогдашнего берлинского «партнера», привлекательный геополитический плацдарм. Однако Гитлер ограничился лишь тем, что позволил своему советскому коллеге проглотить только часть Румынии. Осенью же 1943 г. старый сталинский замысел, казалось, был как никогда близок к воплощению.

Понятно, что «вероломное» для Сталина развязывание Гитлером войны против СССР, приведшее к более или менее продолжительной оккупации половины его Европейской части, заставило советское руководство скорректировать свою религиозную политику известным образом. Однако, опять же, случилось это не в сентябре 1943 г. а гораздо раньше. Достаточно сказать, что уже в 1941 г. тихо прекратил свое существование еще недавно, казалось бы, могущественный в идеологической сфере Союз воинствующих безбожников. Верно почувствовавший политическую конъюнктуру и грядущую востребованность, м. Сергий уже в первые часы после сообщения о начале войны напечатал и разослал свое знаменитое послание, вскоре должным образом оцененное советским руководством.

Тем не менее, главным творцом «новой» религиозной политики со стороны Московской Патриархии, приведшей к сентябрьской встрече в Кремле, пришлось стать не ему. В середине октября 1941 г., когда танки Гудериана были уже в Химках и захват Москвы представлялся более чем вероятным, наряду с прочими советскими учреждениями были эвакуированы и центры религиозных организаций. Для Московской Патриархии местом временного обиталища на почти два года стал Ульяновск, второй по величине город в ставшей тогда столичной Куйбышеской области. Среди тех, кто ехал в эвакуацию в литерном вагоне с советскими религиозными лидерами, среди которых, между прочим, был и обновленческий первоиерарх Александр Введенский со своим шумным семейством, особо следует выделить экзарха Украины, митрополита Киевского и Галицкого Николая (Ярушевича). Сам его титул говорил о многом. Украина, к тому времени полностью оккупированная войсками нацистской Германии и ее союзников, была наиболее в религиозном отношении активной частью Московского Патриархата. До революции на ее территории находилось более половины храмов Православной Российской Церкви. Опять же именно здесь в 30-е гг. искоренение религии велось с особым упорством. В сентябре 1937 г. был расстрелян Украинский экзарх митрополит Константин (Дьяков). Институциональная церковность в украинских областях была минимизирована до крайнего предела. Как известно, ситуация резко изменилась с началом оккупации. Однако, когда в сентябре 1941 г. еще шли бои за Киев, срочно эвакуированный в Москву экзарх западноукраинских и западнобелорусских областей м. Николай получает дозволение титуловаться Киевским и называться экзархом уже всей Украины, что гораздо раньше и гораздо в большей степени знаменовало поворот в советской религиозной политике, чем все последующие мероприятия в этой сфере. По сути, это означало, что главный оплот советского православия будет восстановлен. Несомненно, что именно м. Николаю пришла на ум «благая мысль» убедить своих кураторов в НКВД, а через них и самого Сталина в целесообразности такого шага. Однако истинный звездный час этого Феофана Прокоповича сталинской эпохи настал в 1942 году. Как только в декабре 1941 г. немцы были отогнаны от Москвы по согласованию со своими кураторами м. Николай возвращается в столицу, где проявляет необычайную активность как по столь нужному Кремлю выводу Московской Патриархии на международную арену, так и по решению ее внутренних проблем.

На Пасху 1942 г. клирики и богомольцы кафедрального («Елоховского») собора стали свидетелями невиданного зрелища. Внушительная толпа мужчин в иностранных военных мундирах, совершенно очевидно инославных, была введена в алтарь. Так м. Николай демонстрировал членам американской, британской и французской (де-голевской) военных миссий «свободу совести» по-советски, а заодно «красоту» русского православия. С тех пор немыслимое в дореволюционной России вхождение в алтарь православного храма инославных и даже иноверных стало в практике РПЦ МП обычным делом. Автор этих строк сам был свидетелем того, как во время литургии при отпевании скончавшегося четверть века тому назад митрополита Никодима (Ротова), помимо инославных коллег покойного по «экуменическому» диалогу в алтаре Троицкого собора б. Александро-Невской лавры находился и президент американского фонда «Призыва к совести» раввин Артур Шнайдер.

Но главное произойдет немного позднее. В том же 1942 г. м. Николай, естественно, по рекомендации Берии и с одобрения Сталина, становится членом Государственной чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. Несмотря на свое название, данное шумно разрекламированное тогда советское правительственное учреждение было не столько правовой, сколько пропагандисткой инстанцией, одной из важных задач которой было «списать» на немцев самые одиозные злодеяния сталинского режима, вызывавшие понятный интерес у западных союзников. Именно в недрах этой комиссии родилась известная ложь о катынском расстреле польских офицеров, якобы осуществленном немцами в 1941 г., тогда как на самом деле они были уничтожены годом ранее советскими чекистами. На немцев же списывались оскверненные и разрушенные храмы, в том числе и Успенский собор Киево-Печерской лавры, взорванный, как теперь мы знаем, перед советским отступлением. Но в любом случае, членство м. Николая в означенной комиссии невозможно переоценить. По сути, оно означало вхождение представителя Московской Патриархии в слой тогдашней советской элиты. Так что в свете этого факта имевшая место год спустя кремлевская встреча уже не представляется чем-то неожиданным. Тогда же в рамках уже четко обозначенной советской религиозной политики м. Николай выпускает 50-тысячным пропагандистскую книгу «Правда о религии в России», где во всю демонстрируются «злодеяния нацистов», превозносится «свобода совести» по-советски, а недавний геноцид духовенства упоминается вскользь в качестве этаких отдельных репрессий в отношении отдельных государственных преступников. Следует сказать, что эта книга была рассчитана не только на иностранного адресата. Достаточно широкое распространение она получила и в СССР, давая понять как уцелевшему советскому духовенству, так и тем, кто как раз тогда получил возможность начать духовную карьеру, что от него требуется на данном этапе.

Еще об одной важной детали, на которую до сих пор не обращали внимание историки следует сказать в связи с этой книгой, которую многие в отечественной церковной среде, несмотря на ее наглую ложь, восприняли тогда как луч надежды. Именно в ней, помимо каких либо соборных определений было введено в оборот новое официальное название религиозной организации, возглавляемой Московской Патриархией, – Русская Православная Церковь. Введение такого обозначения, впрочем, не было случайным. До революции и по исторической инерции в первое послереволюционное десятилетие национальная церковь нашей страны официально именовалась Православной Российской Церковью. Правда, в 30-е гг. на бланках Московской Патриархии появляется название «Православная Церковь в СССР». С экклезиологической точки зрения оно было бы вполне приемлемым. Церковь Христова традиционно строится по поместному признаку, и коли страна называется СССР, то это должно отражать и название находящейся в ней поместной церкви. Однако к означенному времени такое название встретило уже целых два препятствия – каноническое и идеологическое. Первое состояло в том, что на территории СССР существовала и другая поместная православная церковь – Грузинская. Когда в 1917 г. она вернула себе автокефалию, то российская высшая церковная власть отказалась ее признавать. С изменением советской религиозной политики такое положение сохранять уже не представлялось никакой возможности. Так что в 1942 г. de facto, а на следующий год, когда было «восстановлено» Московское патриаршество, и de jure Московская Патриархия почтило родину вождя, признав ее церковную автокефалию. Что же касается второго фактора, то при переводе на иностранные языки определения «российская» и «русская» звучат одинаково. Кроме того, неофициально название «русская» по отношению к национальной церкви России употреблялось и до революции, будучи привычным как для академической среды (так соответствующие курсы именовались именно «историей Русской церкви»), так и в быту, что явилось результатом многолетней политики панрусизма, насаждавшейся еще с последних лет царствования Александра I. Но главное, что и у зарубежной общественности и у отечественных православных должно было создаться впечатление, что находящееся в административном ведении Московской Патриархии РПЦ есть та же самая историческая церковь России, какая была и до революции и при патриархе Тихоне. Кроме того, поскольку при любом раскладе большинство храмов Московского Патриархата оказывалось в Украинском экзархате, было решено вернуться к древнему наименованию восточнославянских земель – Русь. Отсюда и церковь – Русская, и патриарх – всея Руси.

«На реках Ульяновских» (выражение отличавшегося юмором м. Сергия, являющее аллюзию «рекам Вавилонским» Псалма 136-го) активность м. Николая в деле выполнения идеологического заказа Кремля так же дала себя знать. Здесь под бдительным контролем ведомства Л. П. Берии, верным агентом которого в деле кадровой политики патриархии тогда был получивший вскоре в церковных кругах прозвище «всесильный» протоиерей (с 1943 г. протопресвитер) Николай Колчицкий, стали отстраивать новую церковную структуру. Начались архиерейские хиротонии для новооткрываемых кафедр. Главным резервом для кадров епископата были тогда вдовые протоиереи, люди как правило хорошо образованные, опытные в административном отношении, ну, и конечно, бывшие на хорошем счету у НКВД. Вскоре к ним прибавился воистину «золотой фонд» бериевского ведомства – обновленческий епископат, который в приказном порядке стал приносить «покаяние» и возвращаться в лоно «матери-церкви». При этом брачные обновленческие архиереи, также выдвигались в отстраиваемой структуре на видные места, становясь в протоиерейском сане епархиальными секретарями, ректорами открываемых духовных школ, благочинными или же просто настоятелями богатых городских приходов. Лишь их первоиерарху А. И. Введенскому, да еще паре столь же экзотических фигур не нашлось в новой системе достойного места. Для ведомства Л. П. Берии это был уже полностью отработанный материал.

Ну вот мы и подошли к моменту «исторической» кремлевской встречи. В рассуждениях по ее поводу историки как-то упускают две известные детали, которые мне представляется показательными. Уже в самом конце беседы, совершенно очевидно, носившей не столько практический (все «обсуждавшиеся» на ней вопросы, без сомнения, уже были решены), сколько ритуальный и безусловно пропагандистский характер, когда уже был готов текст для «сообщения ТАСС», которое должно было разнестись утром urbi et orbi, участвовавший в ней Молотов осведомился у вождя по поводу фотографии, которыми согласно кремлевской практике обычно сопровождались такие сообщения. На это Сталин сослался на «позднее время» (это при его любви к ночным бдениям, державшей в неизменном напряжении все руководящие кадры огромной страны): вроде как, где мы теперь найдем фотографа. Тогдашние кремлевские нравы вещь ныне общеизвестная. Совершенно очевидно, что дежурный спецфотокорр ТАСС был где то совсем рядом. Но вождь решил не запечатлять эту встречу для истории, которая, возможно, могла еще, по его мысли, совершить неожиданный поворот. Второй момент, мимо оценки которого также проходят все пишущие на тему кремлевской встречи, касается настойчивого предложения вождя прикрепить руководство Московской Патриархии к кремлевскому спецраспределителю. Вот он самый важный атрибут принадлежности к советской элите, заветная мечта партийных функионеров, советских чиновников, ученых светил и прочей «творческой интеллигенции». Но м. Сергий деликатно отклоняет это предложение, осмеливаясь перечить вождю, пожалуй, в самом святом, что было в созданной им квази-религии. Не стану пространно оценивать этот поступок, скажу лишь, что еще с юности он у меня вызывал чувство уважения к «дедушке».

Как видим, встреча, имевшая место ночью 4 сентября 1943 г. не стала чем то неожиданным, и уж, во всяком случае, она не была таковой для одного из ее активных организаторов м. Николая. Именно ему, хитрому белорусу, потомку многих поколений еще униатских священников принадлежат два понятия, внедренных им лексикон тогдашних церковных деятелей и чиновников, занимавшихся церковными вопросами, а теперь активно используемых историками. Это «конкордат» и «православный Ватикан». Первый использовался им, прямо скажем, не слишком уместно для обозначения установившейся симфонии РПЦ МП и сталинского режима. Дело в том, что конкордаты (соглашения), которые заключает реальный Ватикан с государствами, на территории которых действует Католическая Церковь, имеют целью, помимо признание цельности ее имущества, как раз обратное тому, что насаждали Берия и его верная церковная агентура, а именно ограждение независимости церковных учреждений в их внутренних делах.

Проект же «православного Ватикана», увлекший Берию и Сталина, в виду их геополитических планов вместе с последними во многом потерпел фиаско в 1948 г., когда окончательно стало ясно, что важнейшие страны региона – Греция и Югославия уже никогда не будут в зоне советского влияния. Так что не стала Москва (или, скорее, вновь открытая тогда Троице-Сергиева лавра) «православным Ватиканом», т. е. политическим центром того, что принято называть вселенским православием, что со всей очевидностью было продемонстрировано пресловутым Совещанием глав и представителей православных автокефальных церквей в июле того же года.

Тем не менее, до конца своих дней, точнее до конца политической карьеры, Л. П. Берия продолжал оставаться ангелом-хранителем во многом взращенной им Московской Патриархии. И здесь я хочу обратить внимание еще на один аспект проводившейся им политики, который хотя и хорошо известен современным историкам, но как то проходит мимо их объективной оценки. Речь идет о практике дозирования в деле открытия храмов на той территории СССР (РСФСР, Казахстан и Средняя Азия), где не было оккупации. Исследователи отмечают, что их было заметно меньше, чем на той же Украине. Да простят мне читатели невольный профессиональный цинизм, но весь парадокс истории состоит в том, что выживание РПЦ в советских условиях во многом было обеспеченно как раз именно советской религиозной политикой, как довоенной, так и начавшейся во время войны. Уже события 20-х гг. ясно дали понять, что религиозность в России носит остаточный характер, и уход старших поколений будет все более и более истончать социальную базу церкви, пока не наступит момент, когда она минимизируется настолько, что можно будет говорить о ее исторической смерти. Совершенно очевидно, что духовенство, попавшее под пресс ежовского террора, в противном случае в перспективе было бы обречено на весьма скудное существование, а массово закрытые во второй половине 30-х гг. храмы на обезлюдение. К сожалению, те, кто пишет о религиозной ситуации в нашей стране в 30-е гг. совершенно некритически воспринимают данные пресловутой переписи 1937 г., которая якобы выявила высокую долю религиозного населения. В недалеком будущем я надеюсь провести специальное исследование по этой теме. Однако уже сейчас, имея свидетельства очевидцев тех событий и оценивая последующую динамику объективно отраженной в исторических источниках религиозности в России, могу сказать, что речь здесь должна идти не о реальной церковности в ее православной христианской традиции, а о банальном суеверно-бытовом укладе еще многочисленного тогда сельского населения, в том числе и массово переселявшегося в индустриальные центры.

Между тем открытие храмов на означенной мной территории осуществлялось таким образом, что они были тогда экономически рентабельными, а нередко и сверхприбыльными. Помню воспоминания одного покойного ленинградского протоиерея, рассказывавшего мне о том, как в том же Никольском соборе в первые послевоенные годы деньги «гребли лопатами» в буквальном смысле этого слова. Не забудем при этом, что тогдашнее советское население зажиточностью явно не отличалось. Понятно, что ни о каком возрождении приходской жизни тогда не могло быть и речи. Имело место главным образом во многом привычная для нашего православного духовенства эксплуатация культа, превращавшая храмы в столь знакомые нам до сего дня комбинаты ритуальных услуг. Но уже начиная с 50-х гг. все заметнее стали редеть ряды «словесных овец». Документы доступного ныне исследователям архива б. Совета по делам религий при СМ СССР, наглядно свидетельствуют о том, как происходившее с тех пор снижение церковных доходов лучше любых социологических исследований выявляло динамику социального кенозиса РПЦ МП.

На фоне этой очевидной картины перестроечная и постсоветская эйфория, затронувшая не только романтиков политического православия, но и нынешнее руководство Московской Патриархии, обнаружило отсутствие у последнего того, что в современном деловом и политическом мире называется стратегическим планированием, последствия чего скажутся уже в недалеком будущем. Но это уже тема другого разговора.

"Портал–Credo.ru", 4 сентября 2003 г.
[оригинал статьи]