Воспоминания епископа Геронтия

Публикуемые ниже воспоминания епископа-подвижника Геронтия (Лакомкина) были написаны им [1] в послевоенное время, когда он жил в Москве, исполняя обязанности помощника архиепископа московского и всея Руси Иринарха (Парфенова). Кроме большого значения для уточнения биографии владыки, ценность записок еп. Геронтия состоит в том, что они раскрывают перед сегодняшним читателем ту духовно-нравственную и бытовую обстановку, в которой жили рядовые старообрядцы в конце XIX – начале XX века, описывают изнутри среду, из которой вышли во след протопопу Аввакуму такие подвижники и исповедники как братья-епископы Лакомкины, митрополит Иннокентий (Усов), еп. Арсений (Швецов) и многие-многие другие.

Эти записки являются незаменимым источником надежных, неприукрашенных сведений по истории старообрядчества. Они продолжают серию наших публикаций о жизни старообрядческих святителей, начатую в шестом и седьмом выпусках "Духовных ответов" рассказами о жизни св. исповедника митр. Авмросия и еп. Арсения уральского.

Тем нашим читателям, которые захотели бы больше узнать о владыке Геронтии, рекомендуем ознакомиться с трогательным и небесполезным для духовного роста каждого христианина "Завещанием" епископа Геронтия, которое было опубликовано во втором выпуске нового журнала "Церковь" (декабрь 1992 г.).

Список с оригинала воспоминаний еп. Геронтия был предоставлен редакции ныне покойным о. Владимиром Кузнецовым (посвященный ему некролог помещен в конце номера).

Сказание о родословии Лакомкиных. Как и почему произошла фамилия Лакомкиных, христиан-старообрядцев деревни Б. Золотилово Ивановской области, бывшей Костромской губернии

Родоначальником фамилии был некто старец благочестивый, христианин-старообрядец белокриницкой иерархии по имени Ияков. Воспитан был в очень благочестивой христианской семье. Был весьма грамотным. Тогда было сильное гонение. Он решился открыто исповедовать правоверие, был так называемым записным старообрядем [2], платил два налога – за старообрядчество и за ношение бороды.

История свидетельствует, что он был милостив к неимущим, и для того, чтобы всегда иметь при себе деньги – гроши, копеечки, он на поясе носил особый мешочек, называемый "лакомка".

Другие люди такой мешочек-лакомку носили только по праздникам, давая детям гостинцы и бедным милостыню, а дедушка Ияков носил эту "лакомку" ежедневно: на работах крестьянства и всегда. За это его и прозвали Лакомка. А сына его Стефана назвали Лакомкин, т.е. сын Лакомки.

Далее пошло поколение фамилии – прозвище Лакомкиных.

Стефан имел двух сыновей: Парфения и Герасима. От Герасима родился Феодор, впоследствии был первым священником при дер. Золотилово. У него было четыре сына и дочери. Семья была большая и все ревностные старообрядцы. А от Парфена родился Григорий. Григорий имел очень большую семью. Его жена Евдокия, несмотря на то что в то время было крепостное право, – три дня работали барину‑помещику и три дня для себя, – родила 19 человек. При этом с Григорием жила родня жены – дедушка и бабушка, и тетушка, имена их уже неизвестны.

Семья Григория Парфеновича была более 40 человек. Все жили мирно, в полном послушании и смирении.

Григорий Парфенович обучил своих сыновей и дочерей не только грамоте – читать по-славянски и петь, – но и арифметике, и письму. Тогда это было редкостью. Особо талантливыми были Никола Григорьевич и Иван Григорьевич. Дети его часто умирали во младенчестве, но часть – и взрослыми. Один из сыновей, Павел, умер 21 года – от злых людей был отравлен, потому что не захотел жениться на девице-никонианке, страдал три дня. Без суда виновных простили, а он, красавец и по душе, и по телу, отошел к Богу. Две сестры, девицы-вековухи, особо обученные в Шуе и в Москве знаменному пению и уставу службы, умерли, читая слово Божие, имея особое горение к Богу. В чистоте тела и души отошли к Богу. В то время молились при закрытых окнах и ставили сторожей, чтобы не быть арестованными. Власти отбирали книги и святые иконы, облачения и даже подручники.

Старший сын Никола, а за ним Иван с детства занимались чтением святых книг.

Григорий Парфенович рано женил своих сыновей. Занимались крестьянством и ткали на дому полотна от купцов. В дому было до пяти станков.

Впоследствии Григорий Парфенович четырех сыновей с женами определил в Яковлевское, в 18 километрах от Золотилова, к купцу Сидорову Сосипатру Дмитриевичу, старообрядцу-беспоповцу. Никола Григорьевич был назначен управляющим фабрики, Ивана и Зиновия определили в контору в качестве счетоводов к приемке товаров, Сергей поступил кучером самого хозяина, а жены их – ткачихами. У них была ткацкая, вручную ткали полотенца, скатерти и полотна в 3‑5‑7 ножек, до 40 станков.

Никола Григорьевич из ручной ткацкой, которая была на 40 станков, сделал паровую. Улучшил работу этих станков. Обдумал посредством картона вырабатывать разные цветы, и затем выткали на скатерти портрет государя Александра Николаевича II и отправили во дворец, за что хозяин получил золотого орла – высшую награду. После устройства паровой расширили самоткацкую, более 200 станков, и еще особую фабрику – отделочную. Хозяин полагал, что паровое движение есть от диавола, и не хотел этого. Когда же ему Никола Григорьевич объяснил: "Почему же диавола не заставить работать для пользы людей?" – он согласился.

И несмотря на блестящую заслугу его и братьев и безукоризненную жизнь, только за то, что они не захотели стать беспоповцами, каким был хозяин, всех братьев с женами в 24 часа уволили с работы. А случилось вот что: помер у беспоповцев настоятель их моленной. Хозяин особо стал просить быть настоятелем и в то же время управляющим Николу Григорьевича. Он категорически отказался, доказывая несправедливость беспоповства, и ни на какие вознаграждения не соглашался. Хозяин приказал всех их рассчитать и уволить с фабрики. Так и было сделано в 24 часа. Все они неожиданно возвратились в родной дом, и пришлось им заняться крестьянством. Семья их увеличилась и стала более 40 человек.

Никола Григорьевич, переутомленный работами и заботами на фабрике и чтением книг, получил чахотку и к крестьянским работам был не способен. Он последнюю свою жизнь потратил на чтение святых книг и делал из них выписки по разным вопросам для бесед с никонианами и с беспоповцами, так как их в округе было более пяти различных групп: среднеевцы, поморцы, спасовцы, странники, а из них одни – денежники, другие – безденежники (одни деньги брали, а другие считали деньги за антихристову печать), единоверцы, а потом раздорники (т.н. неокружники). Вот у него на все вопросы разноверующих и были ответы написаны своею рукой, так как в книгах тогда была особая нужда. Выписок у него было вместе с Иваном Григорьевичем было более 10 пудов. Полный громадный сундук. Очень и очень жаль, что во время пожара не могли его вытащить, и все это неоценимое сокровище сгорело. Остались только бывшие в раздаче по христианам часть копий с них.

Он всю свою жизнь горел только к Богу и к защите правоверия. Был в беседах непобедим. Жена его и он в одном году предали святые свои души в руци Божии.

Случай с дедушкой Григорием Парфеновичем

У дедушки Григория Парфеновича семья была очень большая, и как-то был неурожай. Он очень любил поминать умерших род – ных, а их было много. Несмотря на то что он имел постоялый двор и мельницу (правда, это было уже после освобождения крестьян), у хозяина-старика летом, в августе, получилось так, что осталось денег всего три рубля. Он решил сделать на них поминание умерших и заявил семье, что нынче годового праздника к 18 августа Флора и Лавра он делать не в силах и чтобы они в гости к родным на Успение не ходили. Семья приуныла. Один из сыновей заметил отцу и сказал: "Лучше бы ты не делал поминки, а годовой праздник сделал". Дедушка ответил: "Я пока хозяин. И я знаю, что в Библии говорится, кто умерших поминает, тот не обеднеет". – "А у тебя и гроша нет", – ответили дети отцу. Старик опечалился, вышел на улицу, сел у дома на завалинку и задумался: "Как же быть? Может, я ошибся? Господи, помоги мне грешному! Научи меня и вразуми". Слезно стал молиться.

Вдруг слышит, едут с колокольчиком парой. Увидев его, спрашивают: "Где дом Григория Парфеновича?" Он ответил: "Вот дом, и я сам Григорий Парфенович". Из экипажа вышел молодой человек и заявил: "Я – сын бывшего вашего барина – помещика Бологовского, который очень любил вас, Григорий Парфенович. Он помер и завещал сделать у вас поминки его. Разрешите ночевать у вас и помянуть моего отца".

Старик радушно встретил гостя, поплакал о Бологовском, зная, что он был для всех очень хороший и что он выкупил всю вотчину и наградил землей и лесами.

Багаж был с ним: две большие корзины (сундуки). В одной столовая и чайная посуда, ножи, вилки, а в другой – разные яства. Тут и паюсная икра, и осетрина копченая – были всякие ядения. Там были и разные сласти: варенье и сладкие пироги.

Сын барина Бологовского попросил все распаковать и собрать на стол. Поставили самовар, начали кушать за упокой его отца. Все стеснялись, мало кушали. Барин заявил, чтобы утром его разбудили в восемь часов утра и ничего для него не готовили.

Утром встали, и на прощание молодой барин дает дедушке Григорию свернутую монету бумажкой. Он полагал, что это рубль, не брал, говорил, что ели и пили свое, а за ночлег с человека только по 10 копеек.

Быстро гость уехал. Дедушка посмотрел, а у него в кармане 100 рублей, как говорят, "катеринка". Взошел в дом, а там и корзины запакованные стоят. Он в ужас пришел. Скорее приказал оседлать лошадь, чтобы корзины возвратить гостю и 100 рублей, как ошибочно данные ему вместо рубля. Сын Сергий быстро поехал на станцию Горкино, что в 18 верстах. Успел до отхода поезда. У них был особый вагон. Нашел барина, а тот ему объяснил, что корзины и что в них – это подарок за упокой его отца, особо любившего дедушку. Сто рублей – тоже на помин, и еще дал десять рублей Сергию за труд езды (тогда извозчик в тарантасе стоил всего 60‑70 копеек).

По возвращении Сергий все объяснил, и была неописуемая радость у всех. Был сделан на 18 августа годовой праздник, и на Успение радостно гостили у родных.

А праздник Флора и Лавра был необыкновенным. Гости-крестьяне, не видевшие белой хорошей фарфоровой посуды, и ножей, и вилок металлических, а также когда их угощали паюсной икрой, копченой осетриной и другими яствами (многие из них в первый раз в жизни такие кушанья вкушали), были удивлены и благодарили Бога. Ясно оправдались слова Библии о поминовении умерших. Дедушка Григорий ожил и больше никакой нужды не имел. В то время 100 рублей были большим капиталом, а на 10 рублей дополнительных был сделан годовой праздник. Часто он вспоминал и рассказывал об этом чуде Христа. Его дети и внучата прекрасно знали об этом событии, славя Бога, вспоминая истинность святой Библии.

Дедушка Григорий был внимателен не только к семье своего дома, но и к семье сына своего, священника отца Иоанна. Строго смотрел, чтобы утром и вечером совершались молитвы перед пищей, чтобы молитвы читались вслух и чтобы за трапезой не было разговоров. Чтобы все было по чину и благообразно, чтобы никто не пропускал богослужения в храме. Чтобы в семьях был мир и любовь. Строго следил за воспитанием детей о. Иоанна, особенно сыновей.

Потомство Лакомкиных

Правнук дедушки Иякова, Феодор Герасимович, при появлении старообрядческого архиепископа в Москве был избран от христиан-старообрядцев и поставлен архиепископом Антонием священником в Золотилово.

Отец Феодор имел большую семью; из четырех сыновей были известны Иван Феодорович (больший), Парфений Феодорович, Василий Феодорович и Иван Феодорович (малый). Потомство Лакомкиных имело какие-то особые таланты, особые способности по всем отраслям. Кроме крестьянства они приспособились делать набивки платков из бумажной ткани, даже и ситцы разных рисунков. Особенно это было развито у Парфена Феодоровича, несмотря на то что он был совсем почти неграмотным.

При всем этом они все были очень религиозны и начитаны. Парфен Феодорович, имея при своем промысле, при его заводе, 5‑10 человек постоянных рабочих, грамотных из них по праздникам заставлял читать святые книги и делал в них закладки и отметки, зная каждую отметку, о чем она говорит, и хорошо помнил текст. Так что и миссионеры не в силах были с ним вести беседы. В книге Кириловой, Катехизисе Большом, Маргарите и т.п. имелось до 400 закладочек приклеенных, и он знал, что отвечать во время собеседований как никонианам, так и беспоповцам. Каждая закладка была у него в уме. Он старался помнить и листы, а главное – разноцветные закладки.

Старший сын Парфена, Артемий, самоучкой обучался при паровом двигателе и конских приводах печатать ситцы разных рисунков и красить материалы в разные цвета, а особенно кумач, плюши (красные) кубовые. Черные и темно-синие цвета не линяли и не выгорали. А второй сын, Георгий, хромой, изучил способы варить мыло и разные гарные масла. Имел при этом особые способности, принося пользу людям.

У большего Ивана дети были все знаменитые слесари, а особенно один из них, по прозвищу Баков, чинил всякие швейные машины, был часовых дел мастером и всяких потребностей.

У Василия Феодоровича старший сын Андрей получил звание крахмального мастера, и два, Ювеналий и Дмитрий, были специалисты по счетоводству.

Проще говоря, к удивлению всех, потомство Лакомкиных было от природы богато разными талантами. Но случавшиеся в жизни несчастья мешали их развитию, а главное препятствие было – гонения на веру. Но, несмотря на все это, они могли в Золотилове первыми изо всей губернии Костромы получить разрешение от МВД на постройку молитвенного дома, каковой и был построен в 1885 году на усадьбе Парфена Феодоровича.

Второй священник в роду был Иван Григорьевич, а после него – его сын, Георгий, священствовал 19 лет и был епископом Донской епархии Геннадием, умер в 1932 году. Брат его, Григорий Иванович, был священником в д. Стрельниково, а потом епископом петроградско-тверским Геронтием.

Заботами и стараниями епископа Геронтия и епископа Геннадия в д. Золотилово была построена церковь каменная, освященная в 1915 году, с очень хорошим иконостасом. При ней был основан любительский хор.

Впоследствии много было стараний восстановить храм, но просьбы были отклонены. Люди остались без храма и без священника. Последний священник был о. Феодор Сидоров, очень религиозный и талантливый.

Теперь же приход пришел в полное запустение, но христиане надеются еще восстановить святой храм. Это покажет будущее.

Да будет воля Божия на все.

Краткое описание жизни старообрядческого священника д. Золотилово бывшей Костромской, ныне Ивановской обл., Иоанна Григорьевича Лакомкина, его супруги Манефы Дмитриевны и их семейства

В описании жизни указанных лиц всюду видны особые проявления силы Божией, чудесных событий и покровительства Всевышнего. Все то, что известно было, то и записано, сознавая, дабы не погрешить, а описать то, что было и что известно, как передавали отцы и деды, как Всеведущий Бог проявлял Свои неописуемые силы и судьбы уст Его.

Иоанн Григорьевич родился в большой семье от благочестивых родителей 31 декабря 1844 года, тезоименитство его 7 января. Воспитан был при строгом христианском благочестии приемлющих священство белокриницкой иерархии. Обучен был не только церковной славянской грамоте и пению, но со своими братьями и арифметике, и письму.

В те времена при крепостном праве это было редкое явление, а тем более родители его, Григорий Парфенович и жена его Евдокия, с их большой семьей относились к так называемым записным старообрядцам, открыто и смело верующим, ведущим службы по старым книгам, не имея общения с господствующей церковью.

Тогда было сильное гонение на старообрядцев. Григорий Парфенович два раза незаконно был призван на военную службу, но Божиею помощью помещик Бологовский и его жена оба раза освобождала его от этого, уважая за безукоризненную жизнь и благочестие.

Иван Григорьевич и старший его брат Никола с детства возлюбили чтение святых книг, никакие детские игры и развлечения их не касались. На буднях – усиленная крестьянская работа, три дня в неделю на помещика и три дня на себя, а в праздники – богослужение да весь остаток дня вместо отдыха – чтение святых книг. Когда достигли брачного возраста, их около 17‑18 лет женили. Для Ивана Григорьевича родители подобрали особо благочестивую девушку знатных благочестивых родителей из д. Васильково, девицу Манефу Дмитриевну, хорошо знающую церковнославянскую грамоту. Тогда это тоже не часто встречалось. Девица Манефа по своей красоте, скромности и целомудрии уже не хотела вступать в брак, но ее отец, зная благочестивость Лакомкиных, благословил сочетание святым браком, несмотря даже на то, что она была старше жениха годов на пять. После вступления их в брак Манефа Дмитриевна в семье отца мужа, Григория Парфеновича, стала по счету 36‑й.

В это время помер священник – отец Феодор Герасимович Лакомкин. На его место было избрано два кандидата: один, Иван Григорьевич, от прихода д. Золотниково, другой – Галактион из д. Золотовки. Когда они прибыли в Москву, по достоинству, по исповеди, был поставлен во священники Иван Григорьевич, а Галактион, как канонически не подходящий, был забракован. Последнему очень хотелось быть священником, а его этого лишили.

Пока обучали отца Иоанна, Галактион оставался в Москве под видом ознакомления с городом и его святынями. В это время в Москву незаконно был поставлен второй Антоний (Гуслицкий) [3], тогда как в Москве был архиепископ Антоний (Шутов). Когда Галактион узнал, что епископ Антоний второй пребывает в доме купца Винокурова, то пробрался туда и объявил о себе, что его не поставили во священники. Второй Антоний, несмотря на его недостоинство, поставил его не в Золотилово, а в Золотовку с условием, чтобы он не имел общения с о. Иоанном Лакомкиным, зазирая его, что якобы они "окружники" [4]. Сразу же по приезде на родину о. Галактион стал всячески укреплять раздор.

Священник о. Иоанн, а тем более его брат Никола, очень были начитаны во Святом писании; они тотчас же поехали в Москву и все подробно узнали о незаконности Антония второго и о том, что раздор был не из‑за Окружного послания, а из‑за денег Рогожского кладбища, украденных Винокуровым, когда он был попечителем. За это его уволили. И он, Винокуров, и другие написали подложное прошение к митрополиту Кирилу в Белую Криницу, что послужило незаконному поставлению второго Антония. Впоследствии он был запрещен от митрополита и соборне извержен. Однако бывши в запрещении, он, епископ Антоний, поставил во епископы Иосифа Нижегородского, а Иосиф поставил на Москву епископа Иова. Между ними произошел раздор с проклятиями друг на друга.

Так в Золотиловке получилось две группы: одни – иосифовцы, другие – иовцы. Были две моленные. Такое было печальное событие по научению врага-диавола. Это явление отцу Иоанну и его детям пришлось всесторонне изучить – весь раздор, всю гибельность его – и бороться с ним.

На долю молодого священника Иоанна выпал тяжкий крест: гонение от никониан, борьба с единоверцами и многочисленными толками беспоповцев и двумя группами раздорников. Ему приходилось быть готовому давать ответы всем указанным разновериям. Но Бог и особая начитанность помогали ему.

Брат его Никола через два‑три года помер – отец Иоанн остался один. Моленную закрыли. Ему пришлось ходатайствовать об открытии другой моленной, и Бог помог. Министерство внутренних дел разрешило построить молитвенный дом в д. Золотилово. С большим трудом храм был построен на усадьбе Парфена Феодоровича Лакомкина.

Ранее молились при доме отца Феодора, почти рядом с волостным правлением. Много раз отбирали книги, святые иконы, подсвечники, многих арестовывали. Но вот в 1885 году храм разрешили. Несмотря на разрешение, и тут были попытки к гонению.

Один из ретивых урядников узнал, что в праздник будут служить литургию. Он с сотским и десятником в головных уборах вбежали в храм и приказали кончить богослужение. Отец Иоанн смело продолжал служить. Народ, возмутившись, закричал о разрешении. Когда обжаловали становому приставу, уряднику было сделано замечание, и он был переведен в другую волость.

Были и житейские трудности. В начале служения отца Иоанна в сане священника его неожиданно отделили из дома. С большим трудом ему пришлось поставить небольшой домик (восемь на восемь аршин) под соломой; это удалось только благодаря отцу жены Манефы Дмитриевны.

Кругом гонение, приход малый и бедный. Было 32 семейства записных старообрядцев и столько же незаписных, да малые дети. У отца Иоанна всех было пять сыновей и одна дочь (двое померли во младенчестве, один из сыновей был глухонемой). Старшим был сын Георгий, затем – дочь Варвара и сын Григорий. Родители, особенно мать, строго следили и охраняли их от всяких уличных греховностей. Их нужно было обучать грамоте и письму и церковному пению. Единственная помощь была от отца Манефы Дмитриевны.

На буднях все были обременены крестьянской работой, а в праздники все были за богослужением, а после обеда детям разрешалось отдыхать на улице только до шести часов вечера.

К матери нередко собирались ее подруги и другие люди. Они любили вслух читать книгу Златоуст и жития святых по Четь-минеи, а детей заставляли слушать, а потом рассказывать, или сами подробно объясняли прочитанное. Дети еще не понимали славянского языка и, видя взрослых плачущими, после спрашивали наедине свою мать: "О чем же так плакали гости?" Мать со слезами подробно объясняла. Такое праздничное домашнее чтение святых книг было и у дедушки Парфена Феодоровича. Там собиралось помногу христиан-слушателей. Читали Книгу о вере, Кирилову книгу, Маргарит, Катехизис и другие.

Старшего сына, Георгия, в юношестве нередко приглашали во святой храм города Иваново за повседневные службы в качестве чтеца. Но у него было особое желание выучиться знаменному пению. Восемнадцати лет его женили. На втором году супружества он уехал в с. Елесино (Горьковской обл.) [5], где жил владыка Кирил, и там всю зиму обучался пению. Потом был определен в торговлю к одному старообрядцу села Кохмы с тем, чтобы по праздникам совершать в дому богослужение.

Очень трудно было отцу Иоанну без старшего сына и по делам храма, и по крестьянству. При всем этом у него от всяких угроз и перегруженности работой появилась чахотка. Болезнь со дня на день усиливалась. Доктора объявили ему, что оба легких парализованы. Смерть должна быть скоропостижной. Последние два года он очень болел, но ходил, делая все свои служебные дела; крестьянские дела уже делать не мог. Тяжелое было положение. Крестьянские работы падали на матушку Манефу, ее малолетнюю дочь и сына Григория, который только что кончил начальную школу с отличием и год особо учился церковнославянскому чтению.

25 июля 1887 года, около 10 часов утра, о. Иоанн был у плотников, после пожара строили домик, пришел домой и хотел отдохнуть в сенях, где на полу была устроена постель. В это время кровь хлынула изо рта, легкие оборвались. Оказалась у постели лужа крови. Он закрыл рот рукой и пошел на улицу, кровавыми руками оставляя след на стене. Выйдя на улицу, сел на завалинку, рукой подозвал глухонемого сына, сидевшего на траве с бабушкой Евдокией. Она, ничего не подозревая, вдруг увидела хлынувшую кровь изо рта своего сына, о. Иоанна. Он упал на землю и ни слова не мог сказать, тихо скончался от излития крови. Срочно дали сведения в поле, где жала рожь мать Манефа, и дочери с сыном Григорием, которые прибежали уже к мертвому телу отца.

Отец Иоанн был в это время под судом по церковным делам. Пристав и урядники не разрешали его хоронить до седьмого дня, когда тело уже разложилось, чтобы и над мертвым поиздеваться. Неописуемо было горе матери Манефы и ее детей, а также и прихожан – христиан, оставшихся без священника. На похороны был вызван старший сын, Георгий Иванович. Прихожане же, собравшись, единогласно решили просить его стать у них священником вместо отца. После долгих колебаний было обоюдное соглашение. Епископ Кирил нижегородский и костромской знал хорошо Георгия Ивановича как своего ученика, охотно поставил его во священники для прихода д. Золотилово. Тяжелый крест был для молодого священника. Кругом гонения, нападки миссионеров, разноверие. Всем нужно давать подобающие объяснения, а в семье недостатки, церковный приход очень бедный. Но с Божьей помощью энергично взялся за все дела молодой отец Георгий. Он сразу же по благословению епископа Кирила взял учителя пения и, собрав две группы, пять и шесть человек, начал учить их знаменному пению и чтению. В одну из групп входил и его младший брат Григорий.

Во время похорон о. Иоанна один знаменитый старообрядец, заметив богатые способности к рисованию у Григория Ивановича, решил взять его в Иваново, где и сам жил, получая в то время 70‑80 рублей в месяц, и обучить юношу рисованию.

Юному Григорию это очень понравилось, тем более, что он очень был слаб здоровьем и не обладал особым голосом. Он смело заявил своему крестному и старшему брату, что собирается ехать в Иваново и поэтому излишне обучаться пению. Узнав об этом, дед Григорий (тот всесторонне объяснял, что в первую очередь нужно изучать крестьянство и христианские науки, а потом мастерство, указывая на пример его сыновей и пословицу: "В людях как не живи, а за скобочку держись") настойчиво и резонно сказал, чтобы и в уме не было этого. А теперь же приказал внуку серьезно и усердно обучаться пению и уставу богослужения.

С осени и до весны шло обучение. Прошли октай и из обиходного пения. Григорию наука шла на пользу. Но весной учитель уехал на родину, а осенью его взяли на военную службу.

С осени отец Георгий строго приказал продолжать учение пению, и вновь взяли для обучения до десяти человек, и юноше Григорию было поручено учить всех новичков и самому учиться и быть уставщиком левого крыла.

Молодому учителю нужно было до начала занятий протвердить, просмотреть, что нужно петь сначала самому, а потом преподавать ученикам как устав, так и порядок службы. Богослужение было только по воскресным дням и праздникам, причем о. Георгий объявил, что если будут в пении и уставе службы ошибки или непристойности на крылосе, то за всякое нарушение виновные будут молиться у амвона в храме по сто поклонов земных с молитвой "без числа согреших". Дисциплина была твердая. О каком-либо гулянии и думать не приходилось. Все сутки были распределены. В праздники отдых был с обеда и до шести часов вечера. И мать, и крестный о. Георгий говорили в один голос: "Готовь устав, песнопение, спевки и учение. Учи других и себя". Благодаря помощи знаменитого регента и учителя пения из г. Иванова Семена Власова, годов через пять-шесть золотиловский хор стал считался отличным.

По закону Григорию предстояла воинская повинность. Имущим власть дано было право староверов призывать в зависимости от их внешнего вида. Григорий Иванович ростом был мал и сильно худ, медлили его призывать. Мать его и брат решили женить его. Сами нашли невесту, и мать положительно заявила: "Да, я благословляю жениться на указанной девушке". Сын желал жениться на другой, но мать отклонила. Юный сын сказал: "Знаю, что в Библии написано, что благословение родителей утверждения домы чад". Несмотря на то, что не имел особой любви к указанной девушке и не знал ее, он решил подчиниться воли матери, веря в слова Библии. Так и получилось. Когда был совершен брак, чин венчания, то у сочетавшихся оказалась какая-то особая, неописуемая любовь, каковая была неизменна до смерти.

Невеста, Анна Дмитриевна Печнева, была из деревни Жеребчихи, что в девяти километрах. Там и обычаи брачных вечеров были другие, чем в Золотилове. Во время вечера у невесты по их языческому обычаю жених и невеста должны первыми совершать танцы, а за ними и гости все должны плясать. Жених, Григорий Иванович, категорически отказался, ибо никогда в жизни не плясал и не танцевал, считая это великим грехом. Стали уговаривать невесту. Она отказалась, обратилась за советом к жениху. Он положительно заявил, что пляшущая жена – невеста сатанина и т.п. "Если вы, – он сказал невесте Анне, – позволите танцевать, то уже будете не моя невеста, а сатаны. Тогда я должен оставить вечер и не считать вас своей невестой". Это было сказано тихо, но мать ее, очень благочестивая женщина, это услышала и положительно заявила гостям, что у них хотя и есть указанные обычаи, но выполнять их молодые не будут, и дочь ее категорически отказалась. Предложили продолжать вечер, как умеют гости. Танцев не было. Для зрителей показалось это странным, многие говорили, что староверы упрямые, не хотят исполнять их местные обычаи. В Жеребчихе было только два дома староверов.

Брак указанных молодых был очень счастлив, и любовь между ними была неописуема. Но вот через три года власти предержащие решили призвать Григория на военную службу. В указанное время Григорию Ивановичу было около 25 лет. За прошлые пять-шесть лет за обучение детей пению и чтению почти ежемесячно были протоколы с угрозой суда. Долгое отсутствие Григория было весьма нежелательным для семьи и церкви. Для молодого священника о. Георгия брат был не только уставщиком, регентом и учителем пения, но и главным и единодушным помощником по защите правоверия. Оба брата все свободное время тратили на чтение книг и полемику с инаковерующими.

Весной, перед призывом, Григория Ивановича уговорили поступить на фабрику, где он пробыл только девять дней в качестве конторщика на окладе 10 рублей в месяц, а далее ему было предложено 40 рублей в месяц. Но прихожане уговорили его вернуться домой, так как церковь без него запустела. Он согласился.

Весна. Женский пол, особо жена о. Георгия, настояли на том, чтобы сделать раздел, тем более что ожидался призыв на военную службу. Братья так мирно жили, что этого не желали. Но мать благословила. Она избрала себе для дальнейшего совместного проживания Григория Ивановича, а главное – кроткую и миролюбивую его жену Анну Дмитриевну, а с о.Георгием должен был остаться глухонемой брат. Дележ был поровну на две части. Весной землю начали пахать на двое, хлеб на двое, а харчи до осени вместе.

В ту пору у о. Георгия жена, матушка Ольга, была в положении. Врачи признавали младенца приросшим: роды опасны, и ей нужна операция. Матушка Ольга на это не согласилась. Решила вызвать духовного отца, исповедалась и причастилась, с болезнью ожидая времени родов.

А тут, по злобе власть имущих, решили безвременно взять Григория Ивановича на военную службу. Писарь всех более злился и для смеху записал ему вероисповедание: вместо "раскольник" записал "православный", чтобы в военной службе невольно его заставили иметь общение с ересью. Григорий Иванович это обнаружил и заявил военному начальству. То сделало строгое замечание писарю, и бумаги переписали, вместо "раскольник" поставив "старообрядец".

Когда в начале сентября Григорий Иванович был призван на военную службу, он вместе с другими, как рекрут, на два месяца был отпущен домой. Григорий Иванович, по согласованию с семьей, решил в эти два месяца ознакомиться с сапожным мастерством, сознавая, что старообрядцев преследуют и в унтер-офицерское звание не производят, и лучше служить в мастерской.

В одно из воскресений, 12 сентября, решили, что после обедни Анна Дмитриевна поедет к матери гостить. Она уехала. Работы крестьянства все были кончены. Нужно было собираться в дорогу к сапожнику на ученье. К вечеру Григорию Ивановичу предстояло идти на волжскую пристань, в с. Семигорье, что от Золотилова за 12 километров, а там 20 километров по Волге до г. Кинешмы – один час езды. Отец Георгий уехал к больному.

Мать Ольга приготовила чай, чтобы на дорогу угостить Григория Ивановича, собрала гостинцев своим родным в Кинешму. Затем она произвела как бы особую исповедь: за чаем, горько плача, сознавала свой плохой характер и ошибки в жизни. Она себя считала недостойной женой хорошего человека, священника о. Георгия. Она каялась, что дележ семьи произошел из‑за нее. Она все свои проступки горько оплакивала, особо просила прощения в оскорблении членов семьи и матери. Как бы чувствовала приближение смерти. Со слезами прощалась у матери Манефы.

Кончили чаепитие. Матушка Ольга решила проводить Григория Ивановича за деревню и там со слезами простилась, пожелав счастливого пути. Через четыре часа Григорий Иванович был в Кинешме, в дому сапожника-мастера; раздав подарки, пошел к другим родным и там ночевал. Ночь провел в раздумье о предстоящем учении. Утром рано встал. Бродил по берегу Волги и глядел на идущие с низовьев пароходы, размышляя, стоит ли тратить время на учение сапожному мастерству и нужно ли оно. Решил возвратиться к жене.

А когда сел на пароход, то подумал, с какими же глазами он приедет к теще. Осуждая себя за необдуманность, страдал в особой тоске. Когда сошел с парохода на пристани Семигорье, встретил дядю его жены, который сказал, что получено известие о смерти матушки – а их две – мать Манефа, старушка, мать семьи, и матушка Ольга – жена отца Георгия, а которая умерла, не знают. Григорий Иванович срочно стал искать извозчика – того не оказалось. Пришлось быстро идти пешком. Через два часа он уже был дома.

О ужас! Мать Ольга на столе мертвая, и младенец заметен во утробе – не разродилась. Отец Георгий срочно поехал в г. Иваново духовным отцом, и чтобы сделать закупку на похороны. Одна мать-старуха дома с малыми детьми; вскоре прибыла и Анна Дмитриевна, и другие родные.

Оказалось, что матушка Ольга в воскресение вечером почувствовала время родов, была приглашена бабушка-акушерка и послали за доктором в село Вичуга, 15 километров. Крови прошли, младенец остался в утробе. И так она, истекая кровью, чувствуя приближение смерти, со слезами прощалась. Муж, отец Георгий, и мать были при ней. Приходили соседи прощаться. Никакие меры лечения не помогли. Утром около шести часов, 20 сентября 1899 года она скончалась, а врач прибыл в семь часов. Сказал, что сделать ничего нельзя. Горе и печаль были неописуемы.

Отцу Георгию было около 33 лет. Трое детей: дочери Марии – семь лет, мальчику Ивану – пять и мальчику Александру – три года. После похорон матери Ольги отец Георгий, обращаясь к брату Григорию, сказал: "Прошу дележ кончить, а жить вместе в мире и любви, как были. Анну Дмитриевну просим быть хозяйкой дома и матерью детей-сирот". Так было и сделано. Мать же их, матушка Манефа, была в слабом здоровье. Пять-шесть лет тому назад на нее сильно повлияла трагическая смерть ее сестры Клавдии, скоропостижно умершей от побоев мужа и изменника в верности супружеской жизни. А тут еще муж сестры подал на нее иск в суд из-за раздела имущества.

Пережитое горе и судебная докука сильно повлияли на здоровье матери Манефы. Забота о женитьбе сына Григория, воспитание младшего глухонемого сына Ивана (его решили обучить сапожному мастерству и грамоте для глухонемых, отдали в учение на пять лет), выдача дочери Варвары замуж (хорошо, что она попала в очень благочестивую семью – муж был фельдшер, а свекор ее впоследствии принял иночество, он был подлинно святой жизни человек, инок Амвросий), затем неожиданная кончина матери Ольги, после которой остались трое малолетних детей, призыв на военную службу сына, любимца, Григория Ивановича, – все это повлияло на ее легкие. Оба легкие были поражены туберкулезом.

В половине ноября сына Григория Ивановича ей, старице, и любимой жене его, пришлось проводить на военную службу. Горе и печали были неописуемы. Остается мать-старуха, больная, о. Георгий 33‑х лет с сиротами – малолетними детьми и молодая солдатка Анна Дмитриевна, и глухонемой Иван, около десяти лет. Всем достался очень и очень тяжелый крест.

Молодому священнику-вдовцу, на плечи которого лег весь приход и храм, путь предстоял очень тяжелый. Он лишился помощника в полемике и руководителя в храме. А кроме того, ему, молодому вдовцу, нужно было быть безукоризненным в глазах прихожан. Такая же участь пала и на молодую солдатку Анну Дмитриевну. Этот путь они прошли безукоризненно во славу Божию и Христовой Церкви. Теперь в дому годовые праздники были исключены, установилась полная трезвость и порядок благочестия. Бывало, что близкие родные звали Анну Дмитриевну по случаю брачных трапез, – она категорически отказывалась, считая себя как бы вдовой, и дабы не было зазора от мужа.

У Григория Ивановича солдатство было полно всяких приключений и переживаний. Первый год он проходил строевую службу при полной строгости в то время бывшей дисциплины. За отказ петь песни немало получал защечин и побоев. За неядение мясной пищи в посты – подозрение в уклонении от службы. На второй год его определили в полковую канцелярию писарем, полагая, что он не "раскольник", как тогда называли старообрядцев, а у него в формуляре было написано "старообрядец" (по их мнению – единоверец, господствующей церкви).

Вот наступил Великий пост, и полковой писарь объявил, что писари будут говеть первую неделю, и в пятницу – исповедь, а в субботу – причащение. Когда настало время идти в церковь, Григорий Иванович заявил, что он старообрядец и что он не может быть на исповеди у священника, которого он считает еретиком второго чина. Полковой писарь спросил: "Как же, разве вы не признаете нашу церковь православною?" Григорий Иванович ответил: "Признаю еретической за ее заблуждения, клятвы и гонения на старообрядцев и т.п. ереси". Полковой писарь говорит: "Поэтому вы и государя признаете еретиком, он член православной церкви". Григорий Иванович ответил: "Я не касаюсь религиозных убеждений Его Величества и не знаю, как он верит". Об этом было доложено адъютанту полковника. Тот был малоопытен в вопросах веры, но, судя по сказанному, приказал арестовать Григория Ивановича на 20 суток за хулу на церковь и оскорбление его величества и предать суду.

В это время Григорий Иванович вспомнил, что если нужно обжаловать действия начальника, то следует прежде лично заявить ему об этом. Он заявил адъютанту, что арест признает незаконным, и что будет жаловаться по команде, включительно до Его Величества. За религиозные убеждения не должны быть аресты. Адъютант закричал, начал ругаться. В это время в канцелярию вошел священник-академик, – преподаватель и друг адъютанта, – неверующий, вместе с адъютантом пьянствовал и бывал в "открытых" домах, оба без жен.

Священник спросил: "Что за крик и в чем дело?" Адъютант объяснил, что Лакомкин не только не пойдет в "православную" церковь, но и назвал ее еретическою и т.п.

Священник обращается к Лакомкину и спрашивает: "Какого вероисповедания?" Он ответил: "Старообрядческого, приемлющего священство белокриницкой иерархии, по Рогожскому кладбищу". Священник ответил, что он учился в академии в Москве и бывал на Рогожском кладбище и хорошо знает редкости икон и убежденность старообрядчества. Затем задал некоторые вопросы полемического характера и получил подобающие ответы.

Обратившись к адъютанту, сказал: "Вы не имеете права его арестовывать и невольно заставлять его идти в церковь. А более подходящее – пусть полковой священник убедит его. Но он этого и в мыслях не допускает, показывая твердость веры и обоснование вины господствующей церкви". Тут же, обличая адъютанта при всех, он продолжает, что "Вот, мы оба первую неделю поста пьянствовали, и знаешь, где были, а в субботу ты хочешь причащаться. Это явное кощунство. А у старообрядцев в этом каноническая строгость и благочестие. Я, – говорит о себе, – неверующий, жена у меня развратничает, и я тоже. Но я уже не касаюсь никаких святынь. А вы себя именуете православными? В чем же ваше православие? А еще хотите исправлять насильно искренне убежденного христианина старых обрядов. Это нелепо, и вам стыдно делать так бесчеловечно. Ты сам можешь подлежать суду. Человек открыто высказал свои убеждения, а вы уже казнить. Их бесстыдно гнали более 200 лет. Этим только унизили вы свою церковь..." Адъютант тут же взял свой приказ об аресте, подписанный им, разорвал его и приказал написать приказ об отправке Лакомкина на увещание к полковому священнику. Побеседовав еще с ним, священник вместе с адъютантом куда-то вместе пошли. А Лакомкина отправили в полковую церковь. Там священник спросил о его убеждении. Он также отказался быть у него на исповеди и причащении, указывая ереси их церкви. Священник дал Лакомкину миссионерскую книжку о расколе, предложил прочитать и о последующем ему сообщить.

В книге приказов полковой священник отметил, что дальнейшему убеждению Лакомкин не подлежит и в церковь ходить не принуждать. Впоследствии был в дружестве к Лакомкину и его зарегистрировал писарем по отчетности. В канцелярии адъютант и командир полка стали относиться к Лакомкину очень хорошо, один только полковой писарь все время враждовал, особенно когда Лакомкина произвели в старшие писари и адъютант вверил ему секретный шкаф и все доверял; как верного и трезвого человека поставил его артельщиком по питанию писарей. Тут Лакомкин был очень рад, что он мог жить, не нарушая постов. Писаря все были очень довольны за хорошее их питание.

Архив полка был в безобразном состоянии. Командир полка доверил Лакомкину привести его в порядок. Он привел в образцовый порядок все бумаги и приказы. Сделали этажерки и расставили все бумаги по годам. А архив был почти за 200 лет, так как 113‑й пехотный Старорусский полк был создан очень давно. После наведения порядка осталась масса лишних бумаг, которые были проданы. Покупатели попались очень хитрые: при взвешивании бумаг писаря Лакомкина и других обманули. Когда приказали перевесить, оказалось, что более чем на 100 пудов обвешено. Вот тут полковой писарь опять с радостью хотел Лакомкина предать суду. Но заведующий хозяйством и командир полка, видя честные труды Лакомкина, оплошность простили. Во всем этом была видна милость Божию.

Вскоре начальник корпуса выразил командиру благодарность за образцовый порядок архива. Доверие к Лакомкину возросло еще более, несмотря на частые жалобы полкового писаря, который очень злился: зачем такое доверие староверу и ругателю их церкви.

К празднику Рожества Христова Лакомкин на листе бумаги нарисовал праздник Рожества на слова кондака рожественского в качестве приветственного письма и без спроса отпечатал его на литографическом камне для рассылки поздравлений с праздником Рожества Христова и с Новым годом. На обороте можно было писать свои пожелания. Всем это приветствие очень понравилось. Для всех отпечатали около ста листов. Кто-то преподнес это поздравление полковому писарю. Он взял и послал своим родным. А когда узнал, что это сделал Лакомкин, он тут же написал жалобу, якобы это кощунство, что изображение Рожества Христова литографировали на камне. О ужас! Опять всполох, опять адъютанту и командиру полка жалобы.

Когда командир полка стал разбираться, то сказал, что нужно было бы спросить разрешения, и тогда для всего полка можно было бы отпечатать такое поздравление, хотя бы 1000 экземпляров, и раздать солдатам, чтобы они поздравили своих родных. Лакомкин опять остался безнаказанным. Ясно, безоговорочно видно, как сила Божия и Его покровительство всюду защищали его.

Через два года Лакомкин едет на родину в месячный отпуск к жене и родным. Жена его за два года очень пополнела. Когда Григорий Иванович прибыл на родину, секретно расспрашивал родных, а особо сестру, о поведении своей жены. Все ответили, что она образцово и безукоризненно вела себя во всем. А когда прибыл в свою деревню, одна враждующая болтливая соседка, остановив его, говорила, что приехал на родину, и крестины скоро, так как жена скоро родит. Немало могло быть возмущения. Но через месяц не было никакого рождения, а к четвертому году Анна Дмитриевна еще полнее сделалась, и только еще через год совместной жизни с мужем она родила сына Геннадия. Потом клеветница, болтливая соседка, всенародно раскаивалась в своей клевете: завидовала, что Анна Дмитриевна мирно уживалась с о. Георгием, терпеливо несла материнские заботы о сиротах его.

Переписка у Григория Ивановича с женой была не менее двух раз в месяц. Сам Григорий Иванович в полку себя вел безукоризненно. Одно утешение ему было – святые книги и работа в канцелярии. До матери доходили сведения и о бывших гонениях, и о желании арестовать. Она, как сердобольная мать, принимала к сердцу, и болезнь легких ее увеличивалась. В 1900 году неожиданно у нее пошла кровь через гортань, так что более полуведра натекло крови. Была исправлена, пособорована. К ней был приглашен знаменитый врач Купеческий. Он заключил, что оба легких окончательно повреждены, и осталось ее жизни несколько часов. Как только встанет, то легкие отвалятся и наступит смерть.

Отец Георгий и Анна Дмитриевна взяли в помощь двух старух, чтобы они следили и не позволяли ей вставать. А Григорию Ивановичу собрались послать телеграмму, но выжидали – не зная когда лучше подавать: когда мать при смерти, или когда она уже скончается.

Ночью медсестры-старицы обе уснули и не слышали, когда болящая стала вставать с кровати и зажигать лампадочки у икон и начала молиться полунощницу. В это время они пробудились, подбежали к ней, чтобы ее положить на постель. Она их убеждала, говоря: "Дайте мне спокойно помолиться". Разбудили о. Георгия и Анну Дмитриевну, и те уговаривали ее лечь. Она их также просила не мешать ей молиться. Кончив молитву, сама легла и попросила любимую сноху, Анну Дмитриевну, чтобы она сварила ей клюквенного киселька и чтобы он был холодным, тогда она его бы покушала. Извинялась, что она не в силах помочь ей почистить картошки. Утром встала, покушала. Потом начала и ходить, и помогать стряпать.

Через неделю или десять дней врач, приезжавший к больной матери, увидев о. Георгия, спросил у него, когда похоронили мать. Он ответил, что та жива и помогает по дому, ходит в церковь и т.п. Доктор не поверил. Через неделю приезжает с другим доктором и проводят осмотр. Оба доктора нашли, что у нее легких нет. А почему жива – непонятно. Один сказал, что у староверов и организм по-другому устроен.

После этого мать Манефа жила ровно 15 лет. Разве это не чудо Божие? Все удивлялись на нее.

Перед окончанием военной службы Лакомкину было предложено выдержать экзамен на заурядного военного чиновника. Времени свободного у него почти не было. Но он решил держать экзамен. Выдержал его на отлично. И тут явно была помощь Божия. Хотя один из товарищей особо его предупреждал, чтобы он не сдавал экзамена. Ожидалась война, и в первую очередь будут брать заурядных военных чиновников. Григорий Иванович решил последовать воле Божией и делать так, как приказывало начальство. Получилось обратное. Когда была война с японцами, все писари были взяты на войну, а Григорий Иванович, как кандидат в заурядные военные чиновники, взят не был. И тут чудесная сила Божия спасла его.

Прибыл домой даже на месяц раньше, чем другие, к годовому празднику Флора и Лавра, 18 августа.

Григорий Иванович с любимым братом своим, о. Георгием, энергично взялись за благоустройство прихода и святого храма. Григорий Иванович собрал до 20 человек учеников по пению, чтобы восстановить красоту церковного пения и чинности во святом храме. Жил очень мирно в семье, воспитывая совместно с Анной Дмитриевной сирот о. Георгия. Тут опять как дикие звери напали, со всех сторон начались гонения на братьев.

Обучать пению и чтению препятствовали, требуя аттестат знаний за гимназию, несмотря на то что даже и семинаристы гимназий не знали знаменного пения. Всюду чинили козни.

В городе Плес, на Волге, люди любили старую веру. Многие под старость присоединялись. А это законами до 1906 года было запрещено, но о. Георгий был смел – и присоединял их, и отпевал. По городам старообрядцам провожать покойников было воспрещено, а в селах можно. В Плесе рядом слобода и село, и разделяла их речка. Григорий Иванович, провожая по городу, не пел, а как только перешли речку, запел с хором "Святыи Боже...". Тут урядник и протокол стал составлять.

Вскоре помер старообрядец на Пасхе, и как раз был разлив на реке Волге, а кладбище было ниже по Волге, за слободой. Когда вышли из дома с покойником, то не пели, а как сели на большую лодку (завозню), помещавшую более 50 человек, на воде в лодке запели надгробное "Христос воскресе...". Чудные голоса хора разливались по воде, тысяча зрителей слушали старообрядческое пение с особым желанием. Не успели возвратиться с кладбища – опять урядник, и опять протокол. Григорий Иванович объяснил уряднику, что есть разрешение, что петь нельзя только по улицам города, а в деревне можно и не указано нигде, что запрещено петь на воде по реке Волге. Урядник обещал привлечь к суду как Григория Ивановича, так и его брата, о. Георгия. Но ему отказали. Сила Божия не допустила.

В полемике храбрость у о. Георгия была неописуемой. Вот пример. Когда женился Григорий Иванович, свояк его был беспоповец, считал свою веру лучшей. Решили созвать беседу. Беспоповских начетчиков было шесть человек, а отец Георгий поехал только с братом. Беседа была в Писцове, в доме Черкасовых. Хозяин – очень рьяный беспоповец. Слушатели не могли вместиться в обширный дом. Хозяин увидел, что их начетчики безответны. Он решил подкупить пьяниц-рабочих, чтобы они убили обоих братьев, когда те пойдут с беседы. Рабочие согласились за полведра водки. Когда они выпили четверть водки, то пришли просить еще денег на другую четверть. Хозяин поскупился. Братьям Лакомкиным доложили, что их ожидает смерть. Их тайно из дома вывели во время перерыва беседы. А пьяные открыто публике, слушающей беседу, заявили, что они должны были их убить, половину денег они получили за это, ждут окончательного расчета. Публика взбунтовалась и открыто обличила наставников и их хозяина. Все ясно видели их безответственность и наглость порыва на убийство – не стесняясь, говорили, что лучше бы их убить. Свояк со всей своей семьей присоединился, за что был лишен богатства его родственником-богачом.

Подобная беседа была и в дер. Максимово, также с угрозой избить. В с. Яковлевском также была беседа среди беспоповцев. Но их же угрозы еще больше указывали на неправоту их и заблуждения.

Приход о. Георгия быстро увеличивался. Вот, например, в дер. Куделихе, в 35 километрах от Золотилова, родился младенец – там была одна бедная семья старообрядцев. В сенокос приходит старичок с просьбой приехать к ним и покрестить ребенка на дому. Ехать никто не соглашался. Братья решили нанять за себя людей в сенокос и лошадь для перевозки сена за три рубля. На своей же лошади поехали. Чинно совершили таинство святого крещения. Зрителей было до 50 человек никониан и беспоповцев. За труд получили 60 копеек. Вечером нужно было бы ехать домой, а их попросили побеседовать. Остались, несмотря на сенокосные работы. Беседа была от пяти до десяти часов вечера. После беседы более 15 человек присоединилось. Получилось, что из одной семьи стало пять-шесть семей. По приезде домой обоих братьев изрядно поругали за длительную задержку. Но у братьев была особая радость – радость Христова.

Подобных случаев было много. При отце Иоанне приход был около 400 человек обоего пола, а при отце Георгии – уже более 800 человек. Так изо дня в день увеличивался приход. Храм был отремонтирован, иконостас вызолочен. Но храм стал для прихожан мал, и решили его увеличить, сделать сзади придел 9 на 12 аршин и особый алтарь. Но усадьба была мала, а соседи решили много просить денег за землю. Это сильно огорчило прихожан. Братья решили делать особый каменный храм.

Деревня отвела участок земли, и на ней Григорий Иванович решил сделать кирпичный завод, и всю пользу от продажи кирпича выделять на церковь. Увы, глина была неподходящая для кирпича; завод приносил убытки. Но все-таки церковь делать было решено, но не спеша.

Но вот настигает их неожиданность. В с. Стрельникове, близ Костромы, умер священник, отец Иоанн. Прихожане единогласно избирают в священники Григория Ивановича. На это был согласен и владыка Иннокентий, имевший свидетельство о его достоинстве.

В Неделю святых отец 1906 года неожиданно в Золотилово приезжает епископ Иннокентий. Это в тот день, когда собрался ехать Григорий Иванович получать свидетельство за окончание гимназии, о чем он был вперед проэкзаменован директором учительской семинарии с. Хренова.

Владыка задержал, приостановил поездку. И тут же начали уговаривать с представителями от прихожан с. Стрельникова дать согласие на принятие священства. Отца Георгия дома не было, была только мать Манефа и жена Григория Ивановича. Все они дружно отказывались, не давая согласия. Но мать сказала: "Я не возражаю, если сын будет служить Богу в священном сане, но только в нашей церкви". Владыка подтвердил: "Да, конечно, в нашей Церкви. Завтра я его поставлю дьяконом. Мать Манефа поняла, что для Золотиловского храма, а владыка уклончиво ответил: "Да, да, для нашей Христовой Церкви".

После многих слез и трапезы предложено было Григорию Ивановичу вместе с владыкою и прибывшим диаконом читать правило – каноны и причастные часы.

Было дано извещение в деревни прихода о прибытии владыки. Молящихся собралось много. К началу всенощной прибыл и о. Георгий. Тот усиленно протестовал и доказывал, что без брата ему и быть нельзя. Отец Георгий в то время был уже благочинным.

Владыка ему строго заметил: "Что такое оставить приход без священника? Вы же благочинный! Вы должны помогать! Все равно ваш брат у вас не будет, его давно ожидают и другие приходы. Решение окончательное".

Среди молящихся был слух, что Григория Ивановича будут ставить дьяконом для их храма. Торжество и радость были неописуемы. После обедни и трапезы владыка приказал готовиться к отъезду, а новому дьякону – учиться. Вместе с епископом Иннокентием новопоставленный дьякон, отец Григорий, уезжает в Нижний Новгород. Тут все поняли, что его поставили для Стрельникова. Семь дней дьякон служил в Нижнем, учился, а в праздник Святой Троицы его повезли в с. Василёво, что на реке Волге, и там торжественно была совершена хиротония его во священники в с. Стрельниково, это 21 мая 1906 года.

Разлука матери Манефы с любимым сыном, а отца Георгия с помощником-братом была очень нелегкая, но пришлось мириться. Мать Манефа по слабости здоровья жила в отдельном помещении, и там любимое ее дело была молитва за все богослужения. Она вела иноческое правило и читала святые книги, а в свободное время делала ручным способом восковые свечи и просфоры. Она считала себя счастливой, ведь два сына ее во священном сане, молилась за них, сознавая тяжелый крест служения. Это продолжалось и тогда, когда ее сыновья оба сподобились епископского сана.

Любимое ее дело было – молиться Богу и читать святые книги, а особенно любила поминать родителей. Умерших родных было у нее очень много. Не было свободной недели, чтобы у нее не было памяти и годин по ее родным. И она в эти дни должна была совершать панихиду, кроме поминания за литургиями устраивала обеды. Она собирала подруг до десяти и более, и вот они по мирскому уставу сами старинными напевами совершали панихиду полного устава. Панихида продолжалась до двух часов, а потом обычная трапеза и чтение святых книг. Весь день у них праздник. Семейные ей не возражали в приготовлении трапез, и она никого не отнимала от работ, если они были заняты. В келии, где она жила, во время панихид обильно горели лампады и возжигали кадильницу и фимиам, так что едва были видны окна. Фимиам и свечи у нее были всегда настоящие. Свечи ручной работы делали из чистого воска сами. Но вот у нее сначала заболел глаз, а потом и зрение его кончилось. Читать много не могла. Просила грамотных стариц читать ей святые книги. Дети ее, в то время уже епископы, ежегодно раза два в год посещали святой храм и приход деревни Золотилово. Неоднократно ей предлагали принять иночество, и все у нее было приготовлено, но она, хотя и исполняла все иноческое правило, даже сугубо, но постриг еще не принимала. В монастырь ехать – она полагала, что нарушает обещание, данное жене глухонемого сына, а дома, говорила, неканонично совершать пострижение. Так и осталась непостриженной. Такая жизнь ее продолжалась до самой кончины ее 16 августа 1915 года.

После отъезда о. Григория вскоре женили третьего сына, глухонемого Ивана. Его хорошо обучили сапожному мастерству и чтению. Нелегко было найти для него невесту. Но нашлась одна девушка-сирота. Вот тогда-то мать Манефа дала ей вперед обещание, что она до гроба будет жить с ней. Она сначала не умела говорить с глухонемым, но скоро научилась. Жили очень хорошо, в любви. Иван Иванович еще прошел мастерство шорное. Был особо талантлив. Чинил тракторы, сам вострил плуги и сеялки, и веялки. Особым был мастером по сапожному делу. Впоследствии обслуживал два колхоза. Случайно пьяные наехали на него, оглоблей ударило в висок, и по нему проехали. Он через день помер, 5 августа 1933 года. Оставил жену с четырьмя малолетними детьми-сиротами.

Отца Григория обучали только три дня. Владыка указал, что народ в с. Стрельникове очень увлечен в пьянство, люди характерные, вспыльчивые, что неоднократно и его лично оскорбляли. Просил быть аккуратным и наказал строго, чтобы на основании 58 правила святых апостол и 19 правила Шестого вселенского собора непременно поучал прихожан от слова Божия и святых книг. Поручение было дано свыше сил.

Встретили о. Григория на новом месте очень радушно. Он вперед телеграфировал о своем приезде, и что сразу же по приезде будет совершено молебствие храму Покрова Пресвятыя Богородицы.

Храм был переполнен молящимися. Совершили торжественное молебствие, и вот в первый день молодой священник решил сказать проповедь о мире и любви и о своих трудных обязанностях. Многие от радости плакали.

По окончании молебствия подходит под благословение вдова бывшего священника. Со слезами она заявила, что народ здесь очень плохой, как звери, пьяницы. Муж ее умер неожиданно, не мог терпеть всего этого. В конце заключила: "Дай Бог, хотя бы один месяц вы послужили. С голоду помрете".

Слова епископа и матушки немало доставили расстройства молодому священнику. Он решил жить пока один, а если не будет хлеба, выпросить его у брата, хотя бы на полгода. А потом будет видно.

После молебствия была обычная трапеза. Дома для священника не было. Решено было сразу же строить дом. Но отец Григорий заявил, что он будет пока жить на частной квартире, а в первую очередь нужно ремонтировать и перестраивать храм. В храме была походная церковь, вместо амвона были шпалы неприкрепленные, иконы – на гвоздях, без иконостаса, пожертвованы от прихожан. Кругом грязь и чернота. Потолок того и гляди обвалится. Храм деревянный, неоштукатуренный. Построен в 1885 году. Размер храма – 20 на 15 аршин и сторожка. Алтарь был прирублен после.

На другой же день о. Григорий у сторожа попросил топор и решил сделать царские двери. Северную и южную двери навесили и помогли обить парчой. Они свободно отворялись и затворялись. Шпалы были закреплены. Собрав людей, привели храм в порядок, почистили иконы. Вымыли пол и удалили всю грязь.

На празднование дня Всех святых молящихся за богослужением было много. Служба шла торжественная. По окончании было соответствующее поучение, народ был доволен.

На квартиру Павлы Иосифовны, где определено было жить священнику, нанесли много продуктов: три четверти молока, мяса, рыбы, масла и всего другого, так что больше чем на месяц хватит. Отец Григорий увидел матушку Феодосию и объяснил ей, что он обеспечен продуктами более чем на месяц. Она ответила, что это только первый раз, а потом и куска хлеба не будет.

Через какое-то время отец Григорий собрал прихожан, чтобы подумать, как перестроить храм. Решили сделать переднюю часть двухэтажную, высотой приблизительно 9‑10 аршин. Поставить на храм главы и кресты. Составили смету – около 2000 рублей. Подсчитали средства в кассе церкви, оказалось – всего 41 рубль. Но все-таки, несмотря на такую малую сумму, решено было начать строительство. Прихожанам предложено было подписаться на добровольные сборы. Избрана была и страдательная комиссия [6]. Храм был 20 на 15 аршин, высота стен – 6 аршин, и только 12 рядов бревен. Толщина леса была необыкновенная, такого леса было трудно подобрать, но все-таки решили строить.

Через две-три недели прибыла матушка Анна Дмитриевна. Ее сразу же все полюбили. Она была очень скромная, поучительная и как-то умела со всеми ладить. Изо дня в день начали ее приглашать вместе с батюшкой в гости. Участились молебствия, всенощные, и все желали, чтобы у них были в гостях батюшка и матушка.

Старая матушка стала завидовать, протестуя, на каком основании попадья всюду ездит с батюшкой, ранее этого не было. Любовь к новому священнику и матушке от прихожан была неописуема.

Отец Григорий к осени решил пока в частном доме открыть начальное училище для детей-старообрядцев и при нем обучать пению. Это было в 1906 году; ему разрешили. Он сам был назначен законоучителем, а это было для него дороже всего. Он очень любил детей. Через год с разрешения земства начали строить новое училище на 110 человек для учения грамоте и на 40 человек для пения, а также при нем квартиры на двух человек и учительскую. Работы всегда были успешны.

Отец Григорий должен был сам готовиться к преподаванию Закона Божия в четырех отделениях, ибо обучение было четырехгодичное, с расширенной программой. Нужно помогать и учительницам, нужно исполнять и требы, богослужения и готовить проповеди. Каждые сутки были расписаны. Матушка особо его оберегала во всем, а главное, чтобы не было ошибок в проповедях.

Отец Григорий видел: в приходе особо развито пьянство и другие греховности. Он решил открыть братство трезвости. Составил устав и утвердил его у власть имущих. Назначены были особые лекции – чтения с пением – по воскресным дням, и по четвергам по вечерам. Отец Григорий приучал всех к ведению трезвости, сам не пил вина, приучил и уставщиков не пить. Был в этом полный порядок и во всем чинность.

Но вот настигает его несчастье. Матушка Анна Дмитриевна в 1908 году, летом, заболела лихорадкой и другими болезнями. Пришлось ее исправить, пособоровать. Она семь недель лежала дома, последние четыре недели ничего не ела и не пила, и только озноб и рвота повторялись каждые два часа во все сутки. На последнюю неделю по совету врача и людей ее отправили в больницу. Там через три дня она уже сама вставала. 17 сентября она тихо скончалась в больнице. Утеря для него и прихода была неописуема. Муж был у нее 15 сентября и с ее совета поехал к епископу в Нижний, чтобы установить время освящения храма. Она обещала через неделю выписаться, а получилось, что 17 сентября она неожиданно скончалась. Были преждевременные роды пяти-шестимесячного младенца. Отец Григорий в это время находился в Нижнем, и там получил неожиданно телеграмму – матушка скончалась, скорее приезжайте. Сразу же поехал. Пароход по пути засел на мель, сутки простоял. Прибыл на четвертый день смерти. Печаль и горе для отца Григория были велики, а тем более что они жили меж собой очень хорошо, в полной любви, уважении. Остались сиротами два сына – Геннадий трех лет и Анатолий в возрасте полутора лет. От полной и упитанной матушки Анны остались одни косточки – до неузнаваемости высохла.

Похороны были очень торжественны. Было семь священников и один дьякон, собралось много певчих.

После похорон о. Григорий все что было у матушки, тут же раздал родным и неимущим. Сыну оставил одно обручальное кольцо.

Вот сразу же масса испытаний и весьма трудный крест. Нужно воспитывать двух сыновей, нужно себя охранять от всяких подозрений, и масса церковных дел. Вот эти неисчислимые дела облегчали молодому вдовцу терпимый путь. Некогда ему было увлекаться ни во что. Одни дела и дела... Он быстро из числа молодых певцов подготовил учителя. Это был Василий Иосифович Егин, который обучался в Москве у известного учителя знаменного пения Озорнова. Егин хорошо изучил пение по напевам Рогожского кладбища, а главное – обладал необыкновенным басом.

Учение пению день ото дня улучшалось. В хоре теперь было более 100 человек. Свыше 60 девочек и более 40 мальчиков, не считая старцев.

В приходе было сильное сопротивление участию женщин в пении. Два года учили петь девочек и мальчиков, но на крылос девочек в праздники не пускали, только на буднях.

И вот на праздник Введения, это в 1908 году, по просьбе прихожан о. Григорий благословил мальчиков и девочек встать на крылос, – мальчикам и девочкам на правом, а всем остальным певцам – на левом.

Специально был подготовлен мальчик сказывать "Хвалите имя Господне" и после седальна велегласно сказал: "Хвалите имя Господне!" Регент, бас, Василий Иосифович Егин и два дисканта вместе запели "Хвалите имя Господне". А потом хором запели: "Хвалите раби Господа". От радости и молитвенного настроения вся церковь плакала. Просили батюшку, чтобы пели только певчие правого крылоса. Но отец Григорий упросил, чтобы оба крылоса пели. Это было начало любительского детского хора. А потом их распределили: мальчиков оставили на правом крылосе, а девочек – на левом. И голоса сильные уравняли, что оба крылоса пели одинаково. Так было и так существует до сих пор.

Из стрельниковского училища вышло более двух десятков учителей пения. Их распределили по приходам епархии. Слава о Стрельниковском хоре была на всю Русь.

В 1910 году, 8 сентября, был поставлен во епископа Донской епархии старший брат епископа Геронтия – епископ Геннадий. Тогда же узнали в Стрельникове, что о. Григорий назначен кандидатом во епископы, и в Стрельниково специально приезжали представители от петроградско-тверской епархии просить его. Отец Григорий категорически отказался. Но представители на месте увидели результаты его трудов. Побывали в училище, послушали преподавание Закона Божия и лекции в братстве трезвости, а также проповеди в храме. Они заявили ему, что будут просить Освященный собор, который был назначен на 25 августа 1911 года, утвердить его кандидатуру в качестве епархиального архиерея.

Встрепенулись стрельниковцы, избрали делегацию на собор во главе с М.И.Морозовым, чтобы просить собор оставить о. Григория на месте. А из Золотилова поехала сама мать Манефа просить о переводе о. Григория в Золотилово. Так было обещано на соборе 1910 года, что вместо о. Георгия, которого 8 сентября 1910 года поставили во епископа донского, о. Григорий будет переведен в Золотилово. Такое распоряжение было и сделано.

Владыка Иннокентий приказал немедленно ехать о. Григорию в Золотилово. Это было подтверждено письменно и телеграфно. Стрельниковцы собрались к квартире о. Григория и двое суток стерегли его дом, чтобы он не уехал, а сами срочно поехали в Нижний и в Москву к архиепископу и добились, чтобы о. Григорий остался в Стрельникове. Просьба их временно, до собора, была удовлетворена. А в августе был собор. Вот стрельниковцы и золотниковцы во главе с матерью Манефой прибыли в Москву. Прибыл туда и сам о. Григорий, как ему было предложено. Когда явились ко владыке, архиепископу Иоанну, владыка Геннадий с братом и две делегации: одна – из Золотилова, другая – из Стрельникова. Владыка ответил: "Просьбы ваши принимаю, обязательно доложу Освященному собору". А потом сказал, что если бы не было встречных просьб разных приходов, быть может, хотя полгода оттянули бы поставление в епископы: "Но просьбами вы открыли собору безоговорочно вынести постановление – только во епископа. Нельзя же его разделить на Золотилово и Стрельниково. Но чтобы не обидно было, пусть он будет петроградско-тверским".

На соборе и сам о. Григорий категорически отказывался. В это время у него открылось кровотечение из носа. Архиепископ Иоанн сказал: "Владыка Геннадий ехал в Казань, на пути его холера забрала, на собор отказался прибыть, а тебя, отец Григорий, истечение крови доведет до гроба. Пока жив, скажи – "Да будет воля Божия"". Так и было. Но однако же были написаны прошения – еще, хоть год, отсрочить. Просьбы удовлетворили. Весь год был особым, нетерпимым ожиданием. Хотя стрельниковцы надеялись: а может, и забудут о нем.

Но вот в 1912 году, на 25 февраля, в Стрельниково прибыл епископ Иннокентий по предписанию архиепископа Иоанна, чтобы совершать постриг о. Григория и к 11 марта быть в Петрограде для совершения хиротонии о. Григория во епископа. Владыка Иннокентий в Крестопоклонное воскресение за литургией поставил священником о. Никиту Виноградова на место о. Григория, которого он должен был 27‑28 постричь во иноки и 8 марта прибыть с ним в Петроград.

За литургией был неописуемый плач, всем было очень жаль расставаться с о. Григорием, так как его сильно любили все старообрядцы, а также и новообрядцы.

Вечером в воскресение было последнее чтение в училище. Выступил сам о. Григорий, сделал два чтения. То и другое прерывались плачем народа. Училище не могло вместить слушателей. В заключение кратко сказал слово владыка Иннокентий и заявил, что в понедельник, в 12 часов дня, будут проводы о. Григория. Прихожане, взрослые и дети, их более 200 человек, окружили дом богадельни, только что построенный о. Григорием, направились в храм. Он был переполнен людьми. Когда вышел сказать прощальное слово о. Григорий, то получился общий крик и плач. Более двух часов пришлось только благословлять. Все жаждали получить благословение от духовного отца.

Лошади были поданы к первому часу дня. Когда поехали, сани окружили дети, неутешно плача о любимом учителе, а взрослые – еще больше – о своем духовном отце. Собралось и немало новообрядцев, и те тоже плакали. Ехать пришлось шагом до самой Костромы в окружении людей. Что-то было неописуемое. Владыка Иннокентий нервничал, но ничего не мог сделать с упрямством народа. Никто никогда не видел таких проводов.

Когда подъехали к Костроме, на берегу реки о. Григорий обратился к прихожанам и едва смог их уговорить, чтобы они возвратились обратно, ибо отъезжающие опаздывали на поезд. И тогда сразу поехали на вокзал, и едва успели к поезду, и, взяв билеты, поехали в Нижний Новгород.

По прибытии в Нижний Новгород, во вторник, было совершено пострижение о. Григория в иночество. О наречении имени тянули жребий, имя было предложено от епархии – Герман, а от о. Григория – Гурий, и от владыки Иннокентия – Геронтий. Все три имени были записаны на бумажке, свернуты, перемешаны, положены на святое Евангелие, и во время пострига предложено было о. Григорию взять из трех бумажек одну. Оказалось имя Геронтий. 27 февраля из о. Григория был уже священноинок Геронтий.

Был назначен пост и восьмидневный затвор при церкви, что на Ильинке в Нижнем Новгороде. В среду, 7 марта, выехали со владыкой Иннокентием в Петроград. Там встретили с особым торжеством. В субботу, 10 марта, прибыли архиепископ Иоанн с епископом Алексием и многими представителями от приходов епархии.

На воскресение, 11 марта, служба была особо торжественная. За литургией по чину было совершено рукоположение во епископа. Храм был переполнен. Поставленный епископ Геронтий после хиротонии сказал подобающее слово. Немало нужно смелости человеку из деревни, призванному в модную и культурную столицу, сразу же осмелиться говорить к такой аудитории проповедь. Сила Божия и благодать всегда и всюду ему помогала. Из священника деревенского прихода – сразу же столичный епископ петроградско-тверской епархии.

Петроградцы спешили скорее иметь епископа, но квартиру еще для него сделать не успели. Пришлось поместиться в богадельне среди больных, где владыке была отведена особая комната. В ней и пришлось жить около полугода.

Немало заботы было у владыки Геронтия о сыне, который все время был в неопределенном положении. Младший сын, Анатолий, через три месяца после смерти матери помер. Остался один сын, Геннадий, трех лет. Его воспитывала просфирня и хозяйка квартиры в д. Стрельниково, где он жил раньше, – Павла Осиповна Егина, очень религиозная вдовица, впоследствии инокиня-схимница Поликсения. Потом воспитывала старая дева Матрена, впоследствии инокиня Минодора. Когда Геннадию было пять лет, он уже читал сам повседневную полунощницу и павечерницу. Шести лет он поступил по определению отца во вновь устроенное начальное училище. Девяти лет он успешно кончил четырехгодичный курс учения. Десяти лет его отец отдал учиться в Московский старообрядческий институт. Сирота, мальчик Геннадий вставал в четыре часа утра читать полунощницу и молился в келии вместе с живущими подобающее правило, а затем дома учился славянской грамоте. Понятия и способности у Геннадия были очень хорошие. Учился он очень хорошо, всегда на отлично.

В 1915 году в новый каменный храм [7] было решено освящать в августе; 15 августа назначено было поднятие колоколов на колокольню, а 17 августа был воскресный день – совершили освящение храма. Были приглашены пять епископов, в том числе архиепископ. Прибыли Иннокентий, Ипатий и два своих. Два хора певчих – петроградский и стрельниковский. Приехали четыре диакона и 12 священников.

К этому времени мать Манефа заболела. Особенно болела нога, было рожистое воспаление. Она особо просила, чтобы ее на освящение храма хоть бы на носилках, но принесли в храм. Во время поднятия большого колокола она услышала звон и из кельи сама выползла.

Вечером оба брата, хотя и устали, принялись за обсуждение плана принятия гостей: их ожидали около трехсот человек. Решали, где и как дать ночлег, как устроить трапезу, как разместить духовенство, хор певчих и др. Решено было, что хор певчих и духовенство должны трапезовать на улице у окон дома, а остальные – у соседей-старообрядцев.

Поздно вечером, когда только что легли спать, дочь владыки Геннадия, Мария, заявила, что матери Манефе стало хуже. Больной желательно было, чтобы ее исправили и пособоровали и чтобы духовных лиц было семь человек. Накануне она была исправлена. Решили пособоровать. Пока вставали соборовать ее, было уже около двух часов ночи. К моменту соборования прибыло только пять человек духовенства, решено было совершать. Больная была в сознании, сама начала читать полунощницу. Когда пришли, она говорить перестала, но была в полном сознании. Начали елеосвящение, на шестой песни канона мать Манефа скончалась. Это было около трех часов утра 16 августа 1915 года.

Ночью спешно пришлось сделать гроб и положить ее и отнести в старый деревянный храм, ибо на 17 августа готовились к освящению нового каменного храма.

Освящение храма было очень торжественно: было 4 епископа, 12 священников и 4 диакона, два хора певчих. Гостей было очень много. Трапеза была под окном дома братьев Лакомкиных, а на другой день отмечался их местный праздник Флора и Лавра.

После литургии было совершено погребение матери Манефы теми же священнослужителями при большом соборе молящихся. Просила она, чтобы ее принесли в храм на освящение, но на освящении не была. Смерть явилась препятствием, но первой ей было совершено погребение в новом храме, на строительство которого немало было и ее жертв. Мать Манефа была особо выдающаяся личность по скромности, образцовой во всех отношениях, а главное – по воспитанию своих детей. Сумела воспитать двух сыновей, которые стали епископами. Около 15 лет она жила, по определению врача, без легких, трудилась все время, особенно любила молитву и святой пост. Была особая постница и любительница чтения святых книг. Около года была при малом зрении одного глаза, она просила читать ей книги ее грамотных подруг. Вечная ей добрая память!.

По окончании освящения святого храма в Золотилове и погребения неоценимой и дорогой матери родные братья-епископы с Божьею помощью отправились каждый в свою епархию.

Епископ донской Геннадий нес нелегкий крест по управлению епархией. Она была очень большая, более 90 приходов. Он ежегодно все их объезжал так, как подобает архиерею. Ежегодно были епархиальные съезды, масса церковных дел. Ему приходилось иметь особого секретаря и начетчика для епархии. Все было поставлено образцово. Донская епархия считалась образцовой. Но дьявол и тут начал строить козни. Казаки любят казаков, но не любят другого сословия, как они говорят, – хохлов. А епископ Геннадий был не казак. Нашлись люди и решили Донскую епархию разделить на две епархии и на другую епархию приготовили себе кандидата во епископа, некоего протоиерея, отца Никифора Шефатова. Епископ Геннадий был готов на все это. Но ему донесли, что о. Никифор Шефатов, давно овдовевший, жизнь вел зазорную. Произведено было следствие, и обвинения подтвердились.

Епископ Геннадий подробно сообщил в Москву и заявил протест. Казаки неописуемо озлились на него. Были даже угрозы. А тут незаметно пришел 1932 год. Владыка Геннадий был арестован. Предложено было ему невольно дать согласие на о. Шефатова. Он, епископ Геннадий, отказался. Трогательное письмо было написано епископу Геронтию перед его арестом, где он ясно указал, излил свою кончину. За его ревность к Богу и правоверию, и, видимо, по разным доносам на него он был осужден к крайней мере наказания. Отошел к Богу в мае 1939 года. Да будет ему вечная память. Пробыл в епископском сане 21 год, да 19 лет во священническом сане. Всего 40 лет был в служении Богу и Христовой Церкви.

Епископ Геронтий по возвращении в свою епархию также энергично занялся делами епархии. Но в то же время с первого года епископства он был избран в члены Совета Архиепископии и каждый год был на Освященных соборах то помощником председателя Освященного собора, то руководителем его.

В его епархии очень много было беспоповцев, и ему сразу же пришлось вести с ними всюду беседы самому или вызывать начетчиков. Усилия не пропали даром. В г. Старая Русса наших первоначально была одна семья, но владыке Геронтию с помощию Божией удалось организовать из бывших беспоповцев приход. Нашли дом – пожертвовал его один перешедший из беспоповцев. Начали обучаться пению. Для этого специально был вызван учитель. Это была одна из учениц владыки Геронтия – Елена Павловна Карабанова, из стрельниковского прихода. Она обучала не только пению и чтению, но и уставу церковной службы. Впоследствии у них был свой священник.

Тогда же и в д. Лебединец был открыт приход из бывших беспоповцев, и там был знаменитый подвижник – священноинок Гурий, духовный сын владыки Геронтия, сам тоже из беспоповцев. И здесь был организован хор певчих. Были намечены для открытия еще приходы в Новгородской области.

В Тверской губернии, в д. Подмостье, также создался приход из присоединившихся беспоповцев. А сколько было частных присоединений поодиночке и по семействам! Работа в этой области кипела.

В Олонецкой губернии пришлось владыке Геронтию убедить одного священника, о. Стефана, из никоновской церкви присоединиться, и одновременно с ним настоятеля беспоповского, и все это устроилось в один день. Дело было так. Когда священник присоединился, он объявил прихожанам о своем убеждении. Народ с ним согласился. Уже там был и владыка Геронтий, и сразу же была прочитана молитва оглашения. Все были удивлены и строгостью службы, и торжественностью служения епископа. А там немало было беспоповцев. Те узнали и начали упрекать священника, зачем он перешел. А после литургии их настоятель вдруг объявляет: "Братия христиане-беспоповцы, после долгой беседы со владыкой Геронтием я познал их веру и признаю самою истинною. Я уже присоединился. Кто желает идти за мной, советую присоединяться". Все от удивления в ужас пришли. Руководители беспоповцев присоединились. Пришлось о. Стефана переучивать служить по-старообрядчески. А настоятеля владыка поставил во священники для указанного нового прихода. Нелегко было выехать из указанного прихода: оказалось много врагов. Но Бог помог.

До революции на долю епископа Геронтия очень много пришлось строить и созидать святые храмы.

Перестроены и вновь построены были храмы:

– в Стрельникове – деревянный;

– в Дурасове – деревянный;

– в Золотилове – каменный;

– в Куникове – каменный;

– в Дворищах – деревянный;

– в Каримове – деревянный;

– в Вышнем Волочке – каменный;

– в Петрограде – каменный собор;

– в Лебединце – деревянный;

– монастырь в Псковской губернии с деревянной церковью;

– в Сысоеве – деревянный;

– в Валуе – каменный;

– в Кузнецове – каменный;

– в Ессентуках – каменный и др.

В переустройстве и ремонте:

– в г. Костроме;

– в С.Руссе – в доме;

– в д. Кузнечихе и др.

Немало приходилось и освящать вновь построенных храмов, например, в г. Харькове – каменный; в с. Елохине – каменный, в Сычеве – каменный, в г. Ржеве – придел, в г. Семенове – каменный.

В приходах петроградско-тверской епархии во всех приходах были открыты библиотеки и организовано обучение школьным предметам и церковному пению. Епископ Геронтий принимал участие и в организации училищ. В Стрельникове, во вновь построенном училище, грамоте обучалось 110 человек и певчих 50 человек. В д. Павликово (Ярославской обл.) было открыто училище, в д. Дурасово Костромской обл. – вновь открылось училище, в Золотилове – в сторожке, в Петрограде – при храме, во Ржеве – при храме, в Боровске – при храме, в Калуге – при храме, с. Вишни – при храме, в Семенове – при храме, в г. Старая Русса – при храме, в с. Сысоеве Псковской обл. – при храме, в Куникове – при храме.

После революции возникали особые религиозные вопросы. Чтобы их всесторонне разрешить, в Ленинграде решено было открыть особое братство. Был составлен особый устав в 1918 году, на основании его и было получено официальное разрешение на открытие братства имени священномученика протопопа Аввакума. Членов записалось около 100 человек, из них же был организован и любительский хор. Братство продолжало работать по 1927 год. За это время очень много всесторонне было рассмотрено разных церковных вопросов: о бытии Божием, о душе, о загробной жизни, о правоверии – где оно – и о разноверии и др.

В 1925 и 1926 годах были устроены в Ленинграде богословские пастырские курсы, на них обучалось около 30 человек молодежи и взрослых, даже был там епископ Тихон [8] и некоторые священники. За организацию курсов и братства на Освященных соборах были выражены особые благодарности епископу Геронтию и другим сотрудникам.

А сколько за 20 лет пребывания в Ленинграде положено труда по канцелярии! Ежегодно более 1000 исходящих бумаг было лично написано руками епископа Геронтия, ибо секретаря у него никогда не было. Сколько написано разных объяснений по церковным вопросам! Для этого немалая была и библиотека, более 1500 книг, весьма полезных, по всем вопросам жизни человека, особо по вопросам церковным. Все состояние владыки Геронтия были эти святые книги.

В 1932 году, 13 апреля, он был арестован и 9 месяцев пробыл в тюрьмах Ленинграда, в том числе 5 месяцев в одиночке, а затем срок – десять лет концлагеря.

О лагерях и тюрьмах будет особый очерк.

По окончании своих трудов на берегах Невы, с Божьей помощью епископ Геронтий возвратился в пределы Костромской обл. в д. Дурасово и в д. Стрельниково в 1942 году 23 октября старого стиля.

В Стрельникове год прослужил в звании епископа, управляя и другими приходами.

Восстановив там все приходы в должный порядок, через один год, в 1943 году, был вызван в Москву и был назначен помощником архиепископа Иринарха. Там для епископа Геронтия оказалась масса всяких церковных дел.

Из лагерей и Костромы он прибыл в полном здравии, только в Костроме пришлось вставить новые зубы. А в Москве за шесть лет потерял зрение: вместо двух глаз остался один со зрением не более 50 процентов. За это время пришлось немало поболеть всякими болезнями. Врачебные исследования свидетельствовали, что это сказалось десятилетнее пребывание в лагерях. Но за все слава Богу! "Дондеже время имамы да делам благое паче же присным в вере" – вот на основании этого с Божьей помощью и нужно всеусердно трудиться во славу Божию и Христовой Церкви.

Но очень жаль, что мало, очень мало сделано. Нужно было бы сделать больше, но немощь, слабость и суета жизни немало отняли времени в безделье, за что строго придется отвечать перед Богом.

О чем и прошу – особо прошу – всех усугубить за меня молитвы к Богу, чтобы Он меня многогрешного простил и чтобы не был я осужденным от Бога в загробной жизни.

Аминь.

Краткое описание десятилетия вне свободы старообрядческого епископа Геронтия, бывшего петроградско-тверского

Тринадцатого апреля 1932 года, в 11 часов 30 минут ночи, неожиданно прибыли члены ОГПУ к моей квартире в Ленинграде, срочно потребовали открыть дверь. В этот день, на четверг 1(14) апреля, было Марьино стояние. Богослужение кончилось в 10 часов вечера. 1(14) апреля был день моего тезоименитства, нужно дома еще помолиться Ангелу Хранителю и своему святому, а главное – прочитать правило ко святому причащению. Только что кончил правило, а каноны оставил до утра, так как был в усталости. Лег на кровать, но не успел заснуть. Слышу – стучат... Полагал – сын или кто из своих. Но стук был незнакомый. Когда отпер дверь, вошли около пяти человек. Старший из них прочитал ордер. Поручено им сделать обыск и меня арестовать. Я покорно и спокойно безоговорочно во всем подчинился.

Подобные действия были еще у соседей. Их арестовано было более десяти человек.

Обыск продолжался до 8 часов утра. Около 5 часов утра явился сын Геннадий. Попросил обычно прощения и благословения. Объявил, что и он арестован. Других разговоров не было разрешено. При обыске у меня ничего подозрительного не нашли. По окончании обыска предложили вежливо и спокойно: взять с собой две пары белья, два полотенца, мыло и хлеба. В квартире у меня хлеба не было, пришлось попросить у хозяйки дома. Она дала мне булку белого хлеба, нашлась пачка пиленого сахара 400 граммов и печенья около 100 граммов. Взял часы, денег около 100 рублей и две пары очков. На машине (черный ворон) я был быстро доставлен на Шпалерку. Там опять обыски, там я увидел много знакомых... Быстро все были размещены, я оказался в одиночке. Камера была 6‑7 квадратных метров, в ней были и уборная, и кран для умывания, отопление центральное.

Я полагал, что это была какая-то ошибка, так как я не чувствовал за собой никакой вины и думал, что меня должны через два-три дня выпустить, а особенно к воскресению. Но прошло воскресение – Пятая неделя поста, и Вербное пришлось тут же пробыть. И думаю, неужели и Пасху быть мне вне свободы? Да, пришлось. Очень и очень было печально.

В четверг, 1(14) апреля, утром, дали мне хлеба 400 граммов, а в обед на первое – хорошие мясные щи, а на второе – кашу. Все с мясом. Я, по случаю Великого поста и так как мяса уже не ел более 20 лет [9], от мясной и скоромной пищи отказался. Пришлось пользоваться хлебом, холодной водой и кипятком два раза в день. Пришлось обдумать, какое мое должно быть меню. Хлеб разделил на две части: одну – на обед, а другую часть – на ужин. Но, чтобы хлеб был спорее, я решил разломить надвое и класть сушить. 100 граммов употреблял с холодной водой, это первое, а на второе – еще 100 граммов с кипятком. Тут же и третье – это сахар с кипятком. Но так как сахара было мало, я решил каждый кусочек разбить на четыре части, по одной части на день. А одну четвертую часть делил еще на две части – на обед и на ужин. Так получилось очень хорошо. За все слава Богу!

Спросил я: "Когда будет у меня следователь и допросы и в каком я положении?" – Ответа не было.

Давно у меня была мысль и желание найти время и уединение, чтобы докончить свой пост и затвор пострига. По уставам нужно или 40 дней, или восемь дней. Восемь дней я отбыл, а вот 32 дня считал за собой в долгу. Вот я обдумал, понял, что Сам Бог дал мне эти дни для этого.

С первого дня начал два правила иноческих, даже и больше, но, к сожалению, только поклонами и молитвами. Книг у меня никаких не было. Некоторые дежурные не позволяли молиться, а я им доказывал, что это моя гимнастика, а гимнастика не возбраняется. Немало было с ними спора и пререканий.

Лестовка и крест были отобраны. Из спичек я сделал крестик и на груди и на рубашке огарком спички написал крестики, а лестовку сделал из полотенца: оторвал кромку вдоль и навязал узелков 50 штук – это было пол-лестовки. Но это изобретение мое часто отбирали. От полотенца осталась только узенькая ленточка. Было еще одно полотенце в запасе.

Время идет быстро. Прошло и пятое воскресение, и Вербное, а я все еще тут. Понял, что, видимо, и Пасху придется тут же быть. На Страстной, вспоминая все песнопения и чтения, очень нелегко быть лишенным свободы. О, как приятно было в душе пропеть: "Чертог Твой Спасе вижу мой украшен...".

А Четверг великий и Пяток, потом Суббота – рвалась душа и сердце на свободу. Но сознавал, что на все воля Божия – и раньше христиане неизреченно терпели. Да, так, видимо, угодно Богу. За все слава Богу.

Вот приходит Пасха. Канон Пасхе я раньше знал на память. Стал проверять – два-три тропаря не помню. Наконец упомнил, но порядок как бы забыл. Господи, взмолился я, помоги, научи. Слава Богу, все вспомнил... Радость была неописуема. Без счета пропевал я канон в уме и на 18, и на 16, и на 6, по молебному уставу и уставу всенощной. Может быть, я этим погрешил, но по три-четыре всенощных пел на день. Совершал и молебствия без счета.

Пасху разговеться мне пришлось очень хорошо. Часть булочки и печенье скушал – по одной-две штуки на обед и на ужин.

К пасхальному молебну я прилагал и другие, но одни запевы, тропарей не помнил. Может быть, я в этом и погрешил пред Богом.

Пока был на свободе, я не знал наизусть молитву "Спаси Боже..." и "Владыко многомилостиве...", что за всенощной, а там научился. Тем святым, какие указаны в молитвах, я ежедневно молился, как они указаны по порядку. Легко заучил читать и святые молитвы. Так прошла и святая Пасха. Но очень трудно быть вне свободы, особенно в такие великие дни. До отдания я молился, как на Пасхе, – Пасхальный канон, стихеры Пасхе и часы за все.

Но вот неожиданно на Фоминой, в воскресенье, ночью, около 2 часов, вызывает меня следователь в его комнату (человек очень строгий, крикливый и несдержанный), требуя осознания моих проступков и каких-то особых преступлений. Я просил его напомнить, каких, ибо я никаких преступлений не знал за собой. Он меня выгнал. "Подумай!" – сказал. И так я был выгнан раза два или три. Более часа сидел я в коридоре, опять вызывает. Начал писать протокол, даже написал то, чего я не говорил. Я, прочитавши, зачеркнул неговоренное мною. Он, из себя выходя, закричал: "Расстреляю!" Я спокойно говорил: "Пожалуйста. Но зачем кричать". Пришел еще один человек из членов власти в комнату. Тогда и он стал скромнее.

Я просил о свидании или передаче – у меня начали отекать ноги и в сапоги не входили, да и зубы начали качаться все.

"Два года продержу в одиночке и никаких передач не разрешу! Засажу в карцер!" – так он отвечал мне. И после долгих споров о написании протокола я подписал после трех-четырех исправлений.

Прогнал меня из комнаты. Придя в камеру, я спросил: "Что такое карцер?". Мне объяснили, что там хлеба дают по 200 граммов, без постели и горячей пищи. Я решил на Фоминой неделе попробовать, могу ли я пробыть на 200 граммах хлеба. И прожил, как в карцере, спокойно. У меня осталась в запасе одна пайка – 400 граммов хлеба. Я ее высушил на запас для поддержки себя, если попаду в карцер. После этого допроса и заявления, что "два года продержу в одиночке", мне пришлось еще скромнее и воздержаннее себя вести, а особо с сахаром. Его было очень мало.

После Пасхи, несмотря на отмену поклонов по уставу, я свой затвор старался выполнить, дабы не оставаться в долгу, и совершал два-три правила в день.

Немало меня смущали кушать мясное – я не ел. Оставляли миску со щами и кашу на сутки, но я их обратно сдавал им.

Вот тут неожиданно в углу увидал азбуку перестукивания. И каждый день соседи мне стучали. Как-то начал учиться. Но дежурный увидал меня и поругал. Я решил оставить все это. Очень высоко было окно в камере, но я решил посмотреть и увидел на прогулке некоторых знакомых своих. Был я в третьем этаже. Я решил с ними похристосоваться и громко сказал: "Христос воскресе!" Окно было немного открыто. Опять увидел меня дежурный и еще больше поругал, грозя, что и молиться не даст, и в карцер посадит.

В июле был еще допрос, также с шумом и с криком. Зачитано было обвинение по статье 58, пункт 10 и 11. Я спросил об указанной статье и пунктах, что это значит. Следователь ничего не ответил. В августе еще был допрос о переписке с заграничными, я все объяснил, что такого никогда не было. Однажды лишь пришло мне письмо из-за границы: требовали адрес и обещали присылать посылки. Я категорически отказался. Ответ сохранился в делах, я даже указал на папку. Но следователь, видимо, уже знал все. Он был очень вежливый, и мне объяснил о статье. Я ему заявил, что обвинение неправильно. Он ответил, что это дело следователя.

Цинга увеличивалась все более и более. Ноги отекли так, что галоши не убирались. Я одну пару белья разорвал на портянки, так как стали зябнуть ноги. Еженедельно писал заявления. Ответа не было. Часто вызывал врача, но опять бесполезно. Врач обещал дать лекарство, но не дал. Я ему сделал замечание. Он мне сказал: "Тебе нужно не лекарство, а питание". Он посоветовал написать начальнику тюрьмы и сам прописал мне 500 граммов молока и 100 граммов белого хлеба на каждый день. Три дня было скоромных до Успенского поста. Я молоко употребил, а на пост отказался и получал только хлеб. Зубы даже все начали качаться, на ногах – пятна цинги, а лечить нечем.

Когда я написал начальнику, он прибыл в камеру со своим адъютантом. Подробно ему объяснил все. Он обещал разрешить передачу. Я указал даже телефон нашего дома.

Через двое суток, накануне Успения, стучат в окно. Спросили фамилию. Оказывается, это была передача. Одно место – теплые вещи, а другое – продукты питания, около пуда. Очень хорошая передача. В ней были и свежие помидоры, и рыба, и масло.

Накануне Успения я вкусил с особым аппетитом помидор с белым хлебом досыта, а в Успеньев день было полное богатое разговение вместо Пасхи. И потом через неделю – снова передача и так далее. Через две недели я окреп и зубы перестали шататься. А за пять дней до этого зубной врач предложил все зубы вытаскать, так как их рукой свободно можно было вынуть. Очень все качались. А через три недели я свободно кушал ими и твердую пищу.

Камера моя была чище всех, и во всем был порядок. За это меня хвалили начальствующие. И мне очень нравилось быть в одиночке. Один и помолюсь, и в уме попою. Никто не мешает, и у меня весь день в работе: два раза уборка камеры и натирка пола, а потом молитва. Очень было хорошо. Слава Богу за все.

Два раза в месяц был в бане – душ. На мытье давали десять минут. Водили в одиночку. Если кто встретится, то нужно обращаться лицом к стене, загораживаться, чтобы не смотрели. Мыться успевал, но под душем. На прогулку меня не выпускали пять месяцев, а потом водили одного на десять минут. Были случаи, наши увидят, начнут кричать в окно мне, – сразу же прекращается прогулка. Когда выходил на прогулку, меня мотало от слабости, как пьяного, с трудом ходил определенный круг. Кверху смотреть было воспрещено. Были случаи – как посмотрю, сразу же прогулка кончается.

В конце сентября приходит дежурный в камеру и заявляет: "Собирайся, пойдешь в общую камеру!" Я почти со слезами его просил оставить в одиночке, но он ответил: "Так приказано!"

С трудом забрал вещи и пошел. Подошли к одной камере, спросили: "Как фамилия?" Оказался там один с моей фамилией. Это племянник. Нельзя, повели дальше. Открыли дверь камеры, там однофамильных не было. Камера очень переполнена. Вместо 25 человек было 50. Меня втолкнули, и я сел у двери на свои вещи, даже протянуть ноги нельзя. Оказалось в этой камере двое из наших. Они упросили старосту камеры меня пустить на их место. Староста согласился. Меня очень радушно приняли. Это были Ларионов А.И. и Попов Василий.

Вот тут и шум до драки, воровство, теснота. Но с людьми я разговаривать не мог сутки. Отвык. А потом мы разговорились со знакомыми. Они мне сказали, что недалеко тут и мой сын, и другие родные. Оказалось, что сын в одиночке был со мною рядом, он и стучал мне. Но я этого не знал.

Когда на прогулку пошла та камера, где был сын, он меня узнал, а я его нет. У него была большая борода. Через две-три недели пришлось на прогулке его лично видеть. Прогулка в обеих камерах была на 30 минут. Вот тогда я узнал, сколько наших было вместе со мною. Передачи кушали вместе со знакомыми. Но были случаи, что нас лишали передач. Приходилось быть на пайке, я на одном хлебе, а они кушали все предложенное.

В ноябре объявили, что я осужден КОГПУ на десять лет лагеря по 58 статье, пункт 10‑11.

Спокойно выслушав, заявил им: "А больше нельзя?" Сказали: "Нет". – "Слава Богу, – ответил я, – что мне теперь 60 лет, до 70 лет я должен жить и честно срок отбыть. Тогда или умирать, или домой". Все были поражены моим спокойствием и смелостью. Слава Богу, теперь и свидание дадут.

Через короткое время нас всех переправили в тюрьму, называемую "Кресты". Там пища была только рыбная, всегда без мяса. Для меня это было хорошо. Но очень тесно было в камерах. Около месяца пробыли там. Потом меня переправили в тюрьму, так называемую "Нижегородскую", – и там теснота. Эта называлась этапная тюрьма. Там все мы, родные, оказались вместе. Начали готовить этапы. Нас назначили в Лодейное поле, а провезли в Соликамск.

Перед отправкой нас, человек десять, поместили в камеру, где были так называемые "урки" – воры и бандиты. Мы догадались: вещи свои все положили в угол, а сами сели у вещей. Они твердо заявили, что сейчас будем делить посылки и кушать сухари. В это время точили пряжки от жилет, чтобы можно было резать мешки. Мы были в ужасе. Ожидали, что будет дальше. Вдруг рядом в камере раздался необыкновенный шум и драка.

Там было до 15 человек урок и пять-шесть человек с 58‑й статьей. Из них был один особый силач, богатырь. Урки его не знали. Сразу же урки предложили делить посылки. Силач строго заявил, чтобы никто из них не шевелился. Но они не удержались. Один мешок разрезали. Этот силач взял что-то в руки твердое и начал их так сильно бить, что все оказались в крови и все заорали что есть мочи. Сбежалась охрана, и стрельцы отперли камеру. Прибежал начальник тюрьмы. Силач еще продолжал свое дело, и никто не в силах был его побороть.

Начальник приказал уркам выйти и всех поругал, зачем соединяли 58 статью с урками. От нас убрали урок из камеры и поместили по 58 статье других. Окровавленные урки жаловались начальнику и просили наказать силача. Начальник спокойно ответил: "Вы свое получили по делам вашим, а впредь не суйтесь воровать". А силачу сказал: "А вы бы полегче били". Он ответил: "Очень легко бил. Если бы посильнее, каждого бы насмерть уложил". Сразу все притихло.

Через несколько часов мы оказались в вагоне с решетками. Одна половина урок, а другая – по 58 статье. Мы были почти все свои, знакомые. Был сын и два племянника, Лакомкины и Усов.

Ехали до г. Соликамска 14 дней. В дороге, хотя и сквозь решетки, урки ухитрялись обворовывать людей, осужденных по 58 статье. Путь был очень благополучен до г. Соликамска. По прибытии в Соликамск урки успели освоиться с находящимися там урками и решили сделать на 58 статью нападение. Когда пошли в баню, вещи все были оставлены на дворе у забора. Поставлены были дневальные, но часть хороших вещей все же украли.

Когда же после бани поместили всех в барак, осужденные по 58 статье отделились на особые нары, а урки – особо. Ночью пригасили они огни (это лампы без стекол) и вот, в темное началось побоище, кража и воровство. Был необыкновенный шум и крик. Люди по 58 статье вещи все положили в головы, а сами окружали их, лежа на нижних нарах, а урки влезли на вторые нары и разобрали их в тех местах, где лежали вещи, и начали их удить – доставать. На крик и шум сбежались все начальствующие. Темнота, шум, крик, драки. Очень нелегко было все это усмирить. Утром почти всех отправили в лагеря. Кого в Красновишерск, кого в Пермь и др. Осталась часть инвалидов. И сразу всем были предложены работы. В Красновишерск ушли два племянника, а сын – в Пермь, а я остался со старцами. Мы сразу же организовали плотницкую бригаду. Бригадиром был избран протодьякон Х.Марков. Приступили к работам по переустройке нар в бараках.

Но вот когда мы, инвалиды, остались в Соликамске, начальник решил у всех обрить бороды. Нас с бородами было около десяти человек. Применили насилие. Мы все забрались на верхние нары и не шли к парикмахеру. Начальник применил хитрость и вызвал меня, как бы условиться о ношении бороды. И как я сошел с нар, четверо взяли меня, кто за руки, кто за голову, и насильно остригли мне бороду, а потом и другим. Это было для меня особое горе и печаль. Но нужно терпение.

Через пять-шесть дней меня выделили в санитары. Старший заболел, и мне пришлось быть за старшего санитара. Очень нелегко было навести порядок. Тем более, что был я неопытен в раздаче хлебных пайков. Меня постоянно обвешивали. Когда хлеба больным не хватало, я добавлял своими сухарями из посылок. Но мне удавалось для больных получать все, что им полагалось, так что пища получалась хорошая, и больные были очень довольны. Я сам мяса не ел, но у меня были хорошие постняки.

Бригадир Марков был вместе с нами в бане в городе. Его бушлат упал в состав дезинфекции, и половина бушлата намокла. Мы с трудом отжали. Он надел мокрый бушлат и пошел пешком в лагерь, от города около двух-трех километров. Дорогой сильно простыл. Был мороз 38 градусов. Марков слег, и три дня у меня проболел в лазарете. Через семь дней умер от воспаления легких. Мне с другими пришлось его похоронить на особом городском кладбище. На могиле был поставлен крест. Погребен был по чину. Очень жаль было его, но он успел причаститься. Приезжали его родные на могилу и мне привезли запасных даров и епитрахиль коротенькую.

Неожиданно был проездом у нас в лазарете профессор медицины Бек‑Домбровский. Больного его также насильно обрили – он носил бороду. Это ему было большое оскорбление.

Был приказ, чтобы от больных никто не смел брать пищу, и то, что им полагается, то и выдавать под строгую ответственность. На другой же день утром является ко мне бухгалтер-пьяница, два-три лекпома и просят мослов. Это значит, на каждого дать около одного килограмма мяса. Я отказался, указав на приказ. Мне пригрозили и обещали отомстить, ибо это у них был закон: поедать мясо, предназначенное для больных.

Злоба на меня росла все более и более от тех, кому я не давал мяса, сахару и т.п. от больных. Меня даже сняли с работы по жалобам указанных лиц и поместили в самый грязный барак. Вши, воровство и урки. Спали все одетые, и то с сонных снимали, что ворам нужно. Так мне пришлось побыть с полгода. Вшей не искали, их просто сгребали и кидали. Грязь необыкновенная.

Когда профессор Бек-Домбровский приехал в Соликамск на ревизию, позор и стыд был для всех. Заместителя старшего санитара накрыли с медсестрой в кабинете, санитары все спали. Больные беспомощно стонали. Со слезами жаловались на большие беспорядки. Были арестованы два лекпома и три санитара, и медсестра была снята с работы. Меня кругом обворовали, но опять просили быть старшим санитаром. Я отказался. В один месяц на этой должности сменили немало людей.

При уходе со своей должности старшего санитара мною все было сдано безупречно, и даже были показаны излишки белья казенного и свойского. Хотели предать меня за это суду – откуда излишки?

Пришлось всем начальствующим к стыду их доказать, как было. С половины января и до марта хоронили умерших без белья и без гробов. А когда они поступали в лазарет, им выдавалось лазаретное белье, часть было в ходу и свойское белье. Ясно, что после умерших белье оставалось. С апреля приказано было хоронить умерших в гробах и в белье. Тут недостачу списывали по числу умерших, а распоряжение было не приказом на бумаге, а на словах. Вот когда все было объяснено и доказано, то все увидали, что я был прав и ни одной тряпкой не пользовался. Ибо я не пил, не курил и никуда не ходил.

Опять усиленно стали просить быть старшим санитаром или кладовщиком. Я отказался.

Летом нужно было отправить вещи заключенных в Красную Вишеру. Зимой, когда приезжали этапы в Соликамск, они в Вишеру ходили пешком 120 километров, а вещи оставляли в Соликамске, где их почти начисто обкрадывали. И вот этих полупустых корзин и сундучков нагрузили баржу около 1500 штук и решили отомстить мне – послать перевезти и там заключенным сдать вещи.

Я знал, что сундучки обкрадены, и отказывался сопровождать груз. Но они насильно послали меня со стрелками.

Когда я прибыл на берег реки, где была баржа, мне вручили списки заключенных, чьи были вещи, всего 12 списков. Мне сказали, что в барже 12 груд – судя по спискам. Когда мы со стрелками проверили, оказалось только 10 груд, и в них была недостача – где пять, где десять штук. На сундуках и корзинах был при приеме проставлен вес – 10, 12, 15 килограммов, а при проверке – наполовину вытащено. Срочно я потребовал составить акт. Пригласил кладовщика, и он, и стрелки подписались, что вещи не в целости. Парохода не подавали три дня. В это время водоливы баржи еще старались украсть. Снова пришлось составлять акты. И в барже я обнаружил топор и выкраденные вещи – не успели водоливы вынести. Но они не сознавались. Ключ от баржи был у них. Когда прибыли на Вишеру, там нужно было на берег все выгрузить. И там крали все до усталости. Я сразу же заявил в третью часть и потребовал охраны. До десяти человек обнаружили воров.

Но вот когда прибыли заключенные получать свои вещи, а вместо вещей были почти пустые корзины и сундуки, тут на меня была неописуемая ругань, и готовы меня были убить. Истерики, а особенно от женщин, были неисчисляемы. Перед начальством я указал акты и сказал, что я вещи не принимал, все было указано, и стрелок это удостоверил. Представители третьей части меня оправдали. Вызвали начальника из г. Соликамска. Хотели и его предать суду, но и он оправдался, так как он ни от кого не принимал вещей, а принимали кладовщики, которых уж нет. Кто посажен, а кто умер. Но мне всех более пришлось переживать.

Целый месяц я раздавал вещи и сильно заболел от расстройства. Положили меня в лазарет. Лежал полтора месяца. А в это время было освобождение заключенных по болезни, и я был освобожден. Ехать домой по болезни я не мог, а когда выздоровел, пришло распоряжение никого не отпускать. Нас, несчастных инвалидов, осталось более 300 человек, а до тысячи были освобождены. И тут горе и печаль. Увы, нужно терпение! Слава Богу за все.

По выздоровлении меня назначили дневальным и старостой в бараке, где помещались санитары, медбратья и разные должностные лица. Неожиданно в числе санитаров оказался Парфенов И.В., который жил со мной около трех месяцев. Радость наша была неописуема. Но, увы, он был направлен в другой лагерь. Нередко подкрадывались воры в этот барак. Однако ловили. Я не дежурил, а дежурил старик – мой помощник. Жильцы, поймав вора, решили сами наказать его. Били более трех часов. Был вор без сознания. Просил добить его. Когда я был разбужен криком жильцов, меня отстранили, говоря: "Вы на отдыхе, дело не ваше". Жильцов было более 200 человек, били не менее 100 человек. Полумертвого потащили на вахту, а там вора узнали. Он уже десятки раз был пойман.

После этого он остался жив, но всем ворам говорил открыто: не ходите в этот барак, очень сильно бьют и там строго охраняют. Воров было ужасно много, трудно было ходить из барака в барак, и по ночам воровали.

Неожиданно было сделано распоряжение: два барака огородить колючей проволокой. И как было все готово, всех урок из бараков вызвали, очень строго, и все были изолированы за колючую проволоку.

Житье настало в лагере очень хорошее – ни воровства, ни обид никому не было. Всех бараков в Вишере было около 25 штук. Для больных было 10 бараков, и вот в одном, мимо которого была езда, много было воровства. За год три старших санитара были арестованы и преданы суду. Никто не хотел быть старшим санитаром. Врачи облюбовали меня.

Долго я не соглашался, но когда согласился, то поставил им условие, чтобы бороду мне не брить (а перед этим меня еще раз насильно в бане обрили), чтобы санитаров кормить из больничного котла, чтобы они были сыты и чтобы не воровали. Тогда я принял барак, где больных было около 200 человек. Сразу же я сделал список выданных им вещей, и они должны были в получении расписаться и сами себя охранять, сознавая, что за утерянные и пропавшие вещи они отвечают. Сразу и воровство сократилось, порядок был образцовый в бараке. К весне 1934 года объявили, что лагерь в Красной Вишере закрывается и больные будут переведены в другие лагеря.

Зимой из госпиталей кому-то в ум пришло сделать какое-то закучивание. Среди лагерников были старицы неработающие и старики. Старицы были как монашки, у всех были на платьях и на одеждах кресты. И вот объявили, что их живых будут хоронить. Собрали их до 50 человек. До десяти могильщиков нарядили как духовенство в рогожные ризы, и дьяконы – стихари из рогожи. Вместо кадил – горшки на веревках. Повели их как бы на особое место хоронить. Дорогой злоумышленно пели развращенные как бы молитвы и ектении. Осужденные шли спокойно. Народу лагерников вышло смотреть более 1000 человек. Привели к месту похорон, пели издевательски-кощунственно. Нужно бы смеяться, но никто не смеялся. Приказано было кончить. Все разошлись. Также пошли в бараки и присужденные на смерть. Когда узнало об этом высшее начальство, попало всем – и выговоры, и аресты. Так оказалась указанная выдумка бесславна и во вред им самим.

Было три женских барака, а мужских – более 15, чаще пустых. Разврат был неописуем. Узнало высшее начальство, сразу же всех женщин удалили, особенно развратных. Был порядок в лагере. К весне всех лагерников расформировали по другим лагерям. Больных также. Меня назначили провожать до Соликамска около ста человек. Направлены были дальше, но там больных не приняли, пришлось быть лето в Соликамске, и к осени направили в Саранск, а я – сопровождающим вместе с другими. Дали нам вагон третьего класса. Поместили всех нас около 100 человек очень хорошо. Даны были стрелки. В пути один заключенный решил бежать. На одной из остановок он вышел в уборную и заперся. Нужно было и другим быть в уборной. Стучим – он не отпирает. Попросили стрелков, а он уже в окно выскочил и убежал. Собак разыскных не было. Поезд ушел, остались два стрелка искать убежавшего. Когда нашли, срок ему прибавили. Прибыли в Саранск, и всех разослали, кого куда. Это было в 1935 году.

Я не знал, на какую работу проситься. Решил на портновскую, по починке вещей. Экзамен выдержал успешно, а вечером приказ – снова явиться в лазарет. Полагал, что-либо не так сдано, но, оказывается, главный врач узнал, что я уже был санитаром, и с хорошей отметкой, срочно меня вызвал и назначил старшим санитаром вопреки желаниям завхоза. Тот рекомендовал своего знакомого. Врач настоял, чтобы взяли меня. Когда я пришел в барак, увидел беспорядки: воровство пищи и очень плохое отношение к больным.

Врач меня пригласил к себе, узнавши о моих порядках в Вишере. Предложил установить такие же. За неимением бумаги на фанерках я сделал расписание пищи по палатам. Предложил завхозу, а он выбросил их и приказал мне снять халат и снял меня с работы и отправил в барак, говоря: "Какой-то старик пришел нас учить".

Когда я увидал врача, стал прощаться с ним и заявил, что я снят с работы и мои предложения и фанерки выкиданы. Врач был очень огорчен. Строго приказал найти фанерки, меня оставить, а завхоза снять с работы. Я упрашивал: ведь из‑за этого будет вражда. Пусть они работают, как знают. Врач доложил начальству, и на ночь завхоз был удален даже из комнаты лазарета, где он находился. Порядок был наведен очень хороший, но немало мне было и мщения от изгнанных. Повариха за неумелую ее работу, халатность и воровство была снята, а довольствие больных было поручено очень опытному повару из Вишеры. Бухгалтер, он же и статистик, запьянствовал и дело запустил. Его удалили, а меня вместо него назначили быть статистиком. Это для меня было новое дело. Пришлось его спешно изучать. Начальство и врачи были удивлены моей работой. Сам Бог помогал мне. Кроме того, что я работал старшим санитаром, я еще имел нагрузку: обучал безграмотных и малограмотных. 30 человек в три месяца обучил не только читать и писать, но и на счетах считать. Одновременно со мной занимались обучением четыре протоиерея, два академика и два семинариста.

Посылки и передачи мне приходили в достаточном количестве. Мать Порфирия лично привезла мне десять передач. Ее задержали, и был допрос, где она берет денег. Она ответила, что продавала мои вещи и покупала на них передачу. Воспретили ей привозить. Допрашивали и меня, я показал то же.

Когда умер Киров, заключенных по 58 статье сняли с хозяйственных работ и они могли работать только на общих. И меня с работы сняли. Начальство очень просило оставить меня, но нельзя – статья 58.

Пошел учиться плести лапти. Изучил и это дело, но норму не мог делать. Пришлось учиться ткать рогожи. За неимением сырья и эту работу пришлось оставить.

Заболели руки, пальцы – растяжение жил. Вольный врач, Варвара Мельникова, перевела меня в инвалиды третьей группы, неработающие. Мне пришлось жить на 400 граммах хлеба и плохом котле. Нас, духовенство и инвалидов, перевели в отдельный барак под особый надзор. Была Пасха. Все решили помолиться – прославить Воскресшаго Христа. Начальство узнало – оштрафовало всех нас на один квартал, лишив заработанных дней в нем, в том числе и меня. Перевели нас рядом в лычную, а там сырость, болото. У всех появилась малярия, и я болел 28 дней. А оттуда приказали нас, инвалидов, перевести в г. Алаторск, на л/п Алаторское.

Когда поехали, денег не было, не было и посылок. Приехали на станцию. Там на открытом воздухе ожидали поезда семь суток, а кушать было нечего. Мой друг Нестор вызван был раньше, я отдал ему хлеб и сахар. Надеялся, что мне поможет кто-нибудь из духовенства, но никто не помог. Было и холодно, и голодно, и уехать не могли. В один из дней меня вызывают, и мне вручают передачку: большой деревенский хлеб, и картошки вареной штук 30, и яблок 15. Необыкновенная была радость. Это было от знакомой матери Порфирии. Она у нас останавливалась. Женщина увидела, что я получил передачу, еще прислала денег и хлеба. Но больше не разрешили получать. То, что разрешили хоть раз, и то было чудо от Бога.

Когда прибыли в Алаторск на л/п, у нас с Нестором ни гроша не было, есть совершенно было нечего. Пришлось быть на 600 граммах хлеба, а приварок был с мясом и плохой. Мы его не ели. Решили продавать свои вещи, но никто не покупал. И вот, сидя в бараках, мы приуныли. Решили усугубить молитвы, и что же... Неожиданно спрашивают мою фамилию. Не узнал, это была мать Порфирия с большой передачей. Неописуема была у нас радость, так как получили продовольствие и денег. Разве это не чудо Божие.

Меня назначили бригадиром над инвалидами по работе внутри зоны. Случайно в мою бригаду я взял знакомого И. И. Мухина. Он был у меня дневальным. К нему нередко приезжали его сыновья и дочь. Потом он был освобожден. Был у меня на свидании вместе с матерью Порфирией и владыка Викентий из Москвы. Очень было строго. Поплакали мы оба. Ему хотелось многое сказать мне, о многом поговорить, но не разрешалось.

Друга моего, Нестора, отправили в этап. Чем возможно было, наградил его. И больше я о нем ничего не знаю. Он был слаб и неопытен в жизни, беспомощен и, наверное, умер с голоду. Очень и очень жаль его, человек был святой жизни.

В бригаду ко мне назначили духовенство и татар. Татары – очень хорошие люди, трудолюбивые, честные и друзья хорошие. Неожиданно нас переселили в другие, Ветлужские, лагеря Горьковской области, в пятый л/п, поместили в барак с урками и бандитами. Старостой назначили меня. Я серьезно отказывался, но начальник был несговорчив. В бараке – грязь, беспорядок. Я решил вымыть нары и пол и переписать всех живущих. Место мы себе избрали особое: вверху – татары, около 15 человек, внизу – духовенство 15 человек, а всех было 100 человек.

Я всех предупредил: быть стойкими и не трусами. Для защиты при себе иметь что-нибудь. Ночью, около 2 часов, врываются трое и требуют у нас хлеба. Я вижу, в руках – большие ножи. Громко вскричал: "Ребята! У нас воры". Татары вскочили, и у них были у ног лопаты, а у кого колья. Они сверху сразу по рукам бандитов начали бить. Ножи полетели. За них было вступились другие, но храбрость татар была несокрушима, а духовенство что есть силы закричали. Голоса у них были сильные. Прибежало начальство и стрелки. Я серьезно к ним обратился, указывая на открытые разбои. Здесь у них так обычно и было: ножи, и все покорно сдаются. Воры оберут и уходят в другой барак, и там то же.

Все успокоились. Дневальных я назначил своих. Когда же получал хлеб, у меня 5‑6 пайков недостало. Потому что во время раздачи один урка получал по два раза. Кто именно, я не знал. Так же и обеды. Мне пришлось платить деньгами по 50 копеек за пайку и 20 копеек за обед. Каждый день выходило не менее пяти рублей. Расход из своих средств. Тогда назначил помощников, разбил всех на четыре бригады. Все помощники отказались – и их также обсчитывали. Хотя начальник лагеря в приказе и хвалил меня как отличника и за храбрость, но я более служить был не в силах. Слава Богу, нас перевели на седьмой л/п, а там урок еще больше. Два барака их, совершенно неработающих. Только воровали и грабили. Положение было ужасное.

Меня опять назначили бригадиром барака, где было одно духовенство всех наций. Тут были епископы, пасторы, ксендзы, адвентисты, иеговисты и т.п. Вот начальник вызывает меня, дает мне двух адвентистов, говоря: "Они не работают и власть не признают. Возьми к себе и исправь их". А как? Это не легко. Начальник сказал: "Ты сделаешь". Я расспросил их об их убеждениях и скоро сговорился. "Если вы для начальства не хотите работать, то для нас поработайте, для ближних своих. Одного попросил быть уборщиком возле барака, а другого – инструментальщиком. Начали работать. Оказались хорошие работники, я их убедил в подчиненности гражданской власти. Дали и третьего такого же. Его назначил ежедневно мыть в бараке пол, как дневального. Начальник был очень доволен, благодарил.

Поручили нашей бригаде наблюдать чистоту в зоне и вне зоны запретную линию у ограждения взрыхлять. Работы шли успешно, но очень часто нападали на нас, отнимали хлеб.

Однако начальник здесь был очень хороший человек, хлеб нам, если украдут или отнимут, вновь прописывал. А за отличие нас награждал всем, – и хлебом даже, и сахаром. Хлеба давал по 900 граммов и обеда – сколько угодно.

Раз были в бане, на нас напали и украли кое-что, а особенно, у одного хорошие сапоги. Начальник их нашел, но они уже были на колодке в переделке.

В одну ночь, хотя мы и строго себя охраняли, к нам ворвалось трое-четверо с топорами и ножами, говоря: "Давай вещи!" Я не растерялся, опять закричал: "Ребята! Воры! Охраняйте себя и всех!" На крик прибежали стрелки, воров поймали. На нас очень озлились.

Был еще случай. Ночью переоделись в членов пожарной команды, захотели якобы проверить помещение. Я не пустил. Начали штурмовать крыльцо. Опять крик спас нас от грабительства. Это были бандиты. В уборную по одному не ходили, а человек по 5‑6 и с палками.

В лагерях бандиты и воришки очень увлекаются игрой в карты. Проигрывают все: и самих себя, и людей, и что на людях. В одном л/п проиграли даже начальника. Проигравший должен его голову представить выигравшему или свою отдать. Начальник уехал безвестно куда, опасаясь за их мщение и неожиданное убийство. И вот однажды мне прислали очень видное ватное пальто. Хотя материал очень дешевый, но зато цвет замечательный. Хорошо, что, когда я получал посылку, были свидетели. В одно время одна, т.н. всемирная воровка, увидев на мне пальто, заявляет начальнику, что это ее пальто на мне. Тот требует отдать. Я заявил, что это мне пальто прислали и у меня есть свидетели, что я его получил в посылке. Начальник объявил, что у нее неделю назад украли такое же пальто, а посылка у меня получена два месяца назад. Через день пальто воровки было найдено, а то уже было решено отнять у меня пальто и отдать ей. И свидетелям не хотели верить, и квитанции на посылку. Вот это указанное пальто было проиграно кем-то в карты. Мне секретно сообщили. Я не надевал его. И надевал тогда, когда идти только в другую сторону, где их нет. Но вот пришлось идти в канцелярию давать отчет. Возвращаясь, я заметил подозрительного человека и стал ожидать, как бы мне уйти при людях. Путь мне был менее ста сажен. Я увидел человека и пошел. Воришка взял полено метровое, толщиной более 10 сантиметров, и тихо, быстро подкрался ко мне. Я шел не оглядываясь, надеялся, что он при человеке не нападет на меня. Не доходя до барака 10 саженей, он подбежал и со всей силой ударил меня по голове. Была же на мне толстая шапка-ушанка, она оказалась рассечена, и на голове была рана шириной два‑три сантиметра, длины 10‑12, я упал без чувств. Он хотел снять пальто, но сразу же открылась дверь барака, и вор побежал. Я, очнувшись, едва в чувствах показал на него. Но его не могли догнать. Около двух-трех месяцев сильно болела голова. И пальто еще искали, сами говорили: "Какой живучий старичок, били насмерть, а он не подох. Но добьем и пальто отнимем". Это лично мне все передавали.

Это было зимой, в марте, а в апреле нам объявили готовиться к этапу на Котлас. Это было в 1937 году. Вместо освобождения нас отправили на север.

Прежде чем ехать, начальство сказало, что в дороге могут быть кражи, хорошие вещи лучше бы послать родным, а когда нужны они будут вам, то пришлют. Человек до десяти, мы так и сделали. Переписали все вещи и по списку уложили в корзины. Запаковали и сдали по указанию начальства. Дали и денег на пересылку. А они и до сих пор все идут. Остались мы обманутыми. Почтальон два раза был вызван и обещал принести квитанции, на этом все и кончилось.

В Фомино воскресение нас начали сажать в вагоны. Тут же мне две посылки с пасхальными гостинцами подали в вагон. Сорок человек это все видели, из них – половина урок-воришек. Две посылки, в обоих крашеные яички и куличи, очень хорошие и большие. Я решил один кулич разрезать на сорок частей и всем находящимся в вагоне дал часть кулича и по одному крашеному яйцу. Урки это очень оценили и сказали, чтобы я в дороге не боялся и что "...тебя не обкрадет в дороге никто за твое деяние. Мы десятки лет не едали кулича, и теперь у нас старинная Пасха". За это особо благодарили меня. Они себя оправдали.

Когда прибыли в Котлас, то там уже на нас было нападение местных воришек-урок. Но наши урки их набег отразили. Когда посадили на барку ехать по реке, там опять нападение, и снова отразили. Когда приехали в Княж-Погост – и там нападение, они снова нас спасли. Я очень был поражен такой их справедливостью. Я это учел еще раньше, когда был на 7 л/п.

Был против меня знаменитый бандит. Я ему давал от каждой посылки, и он мне также сказал, что не позволит никому воровать у меня. Он был справедлив. Никого он не допускал.

Переезд был этот очень и очень жестоким. Многие были догола обкрадены, но меня и других наши урки спасли.

Из Княж-Погоста меня как больного направили в Гердиоль, по-русски – Красные Ручьи. Помещение было очень мало. Нас поместили в сараи. Нары плохие, кухня очень мала. Посуды не было. Тазики одни и те же, что для приготовления пищи, то и для мытья полов. Ложек и ножей не было. А место очень хорошее, на берегу реки Ухты, кругом лес. Птиц – глухарей, рябчиков – видимо-невидимо. В реке рыбы много. Хариус – три рубля кило.

Больных кормили рябчиками и глухарями. Один из местных ежедневно ловил до сорока штук рябчиков и глухарей до десяти штук. Я неделю не пролежал, был на ходу. Решил работать санитаром и огородничать. Сажал лук, свеклу и капусту.

Просили меня быть старшим санитаром – я отказался даже от должности медбрата, а простым санитаром согласился работать. Врачи меня очень полюбили, и начальник. Была посылка, а в ней просфоры и книги (каноны). Он все мне их выдал, даже и медные иконочки и крестик.

Я около года работал санитаром в поносной палате, от 30 до 40 человек палата. Затем против своей воли я был назначен делать хвою. Хотя палата была для умирающих, но и то я соглашался работать там еще, но делать хвою не хотел.

Тогда я решил делать квас, но не знал как. Стал спрашивать, и меня научили. Квас с хвоей или хвоя с квасом вкуснее. Бог мне указал средство.

Я стал обдумывать, как сделать машину для щипания иголочек хвои, строгальную машину. Последняя была очень удачная. Квас с хвоей был на славу. Начальство оценило мой труд, а главное – любило квас. Издалека приезжали пить. Вместе с хвоей я собирал разные растения для лекарств. Раковые шейки (это от поноса), потом еще один знаменитый корень от чахотки. Один инженер вылечился.

Вот тут я познакомился со одной христианкой из Москвы, Е.В., немало было труда ее направить на лучшую жизнь. Она и теперь очень благодарна, моя духовная дочь. Помню еще несчастную девицу, исколотую по ревности ножом глупым мужчиною. И она пришла ко Христу. Через 11 месяцев она страдальчески скончалась.

К удивлению всех, через полгода в лесах не было птиц, а в реке рыбы. Организовали артель рыболовов, а ловить нечего. Хариус – рыба – была уже по 9 рублей за кило. Ловили заключенные. Леса непроходимые, легко заблудиться, нередко были случаи.

Получено было распоряжение ликвидировать Гердиоль, а в нем была уже сделана хорошая база (два хороших корпуса для больных, баня и др.). Лечение больных было отличное.

Попал я в командировку, поехал как санитар и хвоевщик и квасник. А меня назначили дневальным. Так пробыл все лето. Но потом на старом месте стали меня искать. Нашли и спешно вернули. Там я сразу открыл квасоделание и сбор хвои. Потребовался квас главному начальнику Шемяке. Я сделался поставщиком, и он через это узнал меня.

Год пробыл там, потом из-за меня стали спорить начальники. Один начальник л/п требует к себе, другой – тоже. Я остался на месте, за это был изорван мой формуляр. Пришлось снимать копию в штабе. И потом перевели нас в сангородок при станции Керки. Вот тут мне еще больше пришлось развернуть свое дело. Я там конструировал особую хвоестрогальную машину. Чертежи послал в столицу Коми и в л/п. Пришлось инструктировать всех, расширять это дело, ибо там цинги было очень много. Под наблюдением врача мы делали хвою, т.е. настои с дополнением других растений: одуванчика, репейника (розовые цветы) и многих других.

Летом я с командой собирал шиповник, а весной для пищи щавель и крапиву. Был год, когда не было продуктов. Целое лето кормились щавелем с крапивой, но в то же время я продолжал делать квас и хвою.

Делал два года лечебные дрожжи. Квасу была потребность от 40 до 50 ведер в сутки. Образцово была устроена квасная, чисто, уютно. И тут же хвойная. Был свой погреб, чтобы летом квас был всегда холодным. Квас делал на кипяченой воде. За это и получал отличия.

Нашлись люди враждебно настроенные и завидовавшие, что у меня все успешно, оклеветали меня и донесли в третью часть, что якобы я со врачом занимаюсь вредными делами. Начальник, т. Шемяка, сам все это исследовал и прекратил все клеветы. Приказал дать врачу и мне все наилучшие удобства в жизни, а врача освободил от заключения, скостив ему два года.

А мне пришлость немного пересидеть в заключении. Женщина, начальница, была против нас. Она старалась опорочить нас, но сама понесла наказание. За ее противозаконие она впоследствии получила срок пять лет. В 1942 году мой срок закончился. Я заявил ей об этом. Она сказала мне, что "...срок твой до гроба". Она сказала воспитателю, что у меня есть Библия. Они решили меня обыскать и еще дать срок. Но книги были вперед увезены с вещами. Хотела меня удалить из квасной, но начальник штаба дал приказ меня не трогать. Сам спросил, когда же мне срок. Я заявил, что уже три месяца лишних отбываю. Через два дня был приказ меня освободить.

Перед освобождением был у меня начальник Шемяка и большая комиссия. Был самый главный врач всех лагерей. Проверили наш сангородок. Все были поражены и удивлены квасом и хвоей. Еще раз пришлось чертить чертежи машины и подробное объяснение о вкусе хвои. Хотели меня премировать, но статья плохая. Все были удивлены, как это я мог обдумать и устроить хвоестрогальную машину и достичь такого вкуса хвои. За все очень и очень меня благодарили.

Но вот получаю телефонограмму: вызов за паспортом и объявление об освобождении. Нужно было ехать в штаб. Там получил паспорт и назначение инструктором по квасоделанию и хвое. Жалование 200 рублей в месяц. Но поскольку шла война, все свои средства пожертвовал на защиту Родины.

В июле 1942 года получил паспорт, и по приезде на ст. Керки мне поручено было сделать заготовку грибов, ягод и хвои для квасоделки. За три месяца я намариновал грибов более 50 бочек, в среднем каждая по 100 килограммов, и сушеных очень много. Насушил и намочил брусники. Ежевику замочил, получилось хорошее вино. Продукция моя была лучше всех. Начальство еще больше ценило меня. Назначили меня помощником инспектора проверки во всех лагерях заготовки грибов и ягод.

Грибной сезон кончился. Я обратился к начальству с просьбой разрешить мне поехать на родину. Все дали согласие содействовать, и в октябре я получил разрешение на выезд. Начальница была вне себя. Она никак не хотела допустить, чтобы меня освободили, что дали разрешение ехать на родину. Но Всевышний всех сильнее. Он был моя защита и упование.

За все десятилетие на каждый день я во всем видел Твою помощь, даже и чудесные спасения. Мне говорили, что десять лет нельзя прожить без мяса и без скоромной пищи в лагерях, но я легко это перенес.

До 1938 года были часто посылки, они меня поддерживали, а тут я научился делать квас, и это была наилучшая моя пища. Находились люди сочувствовавшие мне и на кухне, и среди начальства. Когда был на станции Керки, начальство узнало, что я не ем мясное и не получаю свой паек, приказало мне выдавать рыбу и масло более чем за два месяца. У меня получилось трески и масла столько, что я ее кушал и тогда, когда был освобожден. Дано немало мне и постного масла. Это воистину была Божия помощь.

Так и в молитве. У меня было желание помолиться, и Господь помогал находить убежище, а последние три года было особое помещение, можно было молиться сколько угодно. Когда был санитаром, меня на это побуждало то, что я ночью при дежурстве имел возможность не только поклонами молиться, но и по Псалтырю. Много было книг отнято, но Псалтырь и Новый Завет были у меня всегда. Отбирали и возвращали. И какая-то сила Божия охраняла меня. Была лестовка и мантия, сохранились и доднесь.

Тысяча была обысков, а это сохранилось. Все время были Святые Тайны. Еще в Соликамске было доказано об них, что я храню Святые Тайны. Они были в сухарях, в чулане кабинета, во флакончике, когда все сухари, две посылки, пересыпали по сухарику – искали. Но в это время этот мешочек был в чулане кабинета и висел на веревочке, от мышей я его повесил. Когда меня изгнали из лазарета, посылки все разворовали. Я пошел, взял и мешочек, и флакончик, положил в рукав, а сухари высыпал у старосты барака на стол, и все мы их ели вместе. Сразу же за мной обыск, спрашивают, что я взял в кабинете. Я сказал, что взял сухари и все их съели у старосты барака. Все подтвердили. А Святые Тайны были спасены.

В Гердеоль прислана была целая посылка просфор и Святые Тайны в бутылочке. Сочли, что это мелкие сухарики. Они были и до окончания. Привез домой, и хватило бы их еще на 10 лет. Помощь Бога неописуема. Слава Богу за все.

Когда у меня в бараке был со мной владыка Иринарх, у него по его неопытности все святое отобрали, а меня Господь сохранил. Я завернул все в тряпочку и положил на верхние нары. При обыске не обратили на это внимание, и они были спасены. Псалтырь раза два попадалась стрелкам, и, к счастью, они были верующими, заметили и просили быть внимательным и подальше убрать. Часовник и правильные каноны открыто читал, но враг-человек доложил об них, и их отобрали. В Алатырском л/п отобрали Часовник и Новый Завет. Я обратился к начальнику, он возвратил и сказал мне: "Читай, только сам, и никому не давай". Отобрали по ошибке, так как начальник отдал приказ книги у всех отобрать. Все были удивлены, что вернули. Это разве не чудо Божие? Явное чудо.

Чудные дела Божии. За десять лет сколько раз был обмороженным и застуженным и всего-навсего болел только полтора месяца. Все десять лет работал, работал на совесть. Даже других увещал к работе, за что сердились на меня. Был раз с командою и стрелками послан искать щавель. Сказали – через 15‑17 километров по берегу реки есть много щавеля. И послали 20 человек под моей командой и стрелка. Шли по берегу реки. Такие были топи, что едва можно было пройти. Когда пришли к указанному месту, то мы все 20 человек могли набрать не более пяти килограммов. Возвращаться по реке обратно не решили, увидели просек. Полагали, что один-два километра и есть только наша дорога. Пошли. Оказалось более шести километров, и то непролазная топь. Обувь всю промочили, устали и едва дошли до дома. Я полагал, что и жив не буду. Но ожил и опять в работу. Сила Божия спасла.

Когда получил пропуск ехать от ст. Керки до штаба (это около 20 километров), я поехал на товарке. Были большие подъемы, поезд везти не мог. Был сильный мороз. Ноги промокшие примерзли к сапогам. Прибыв в штаб, узнал, что получена телеграмма – крушение поезда и что поездов не будет три дня. Вот тут пришлось продать последнее одеяло – за ночлег и картошку. Через три дня я взял билет до Кирова, дальше не дали. Ехать было очень тесно. Приехали, а билетов на Ярославль не дают. Я решил ехать на Горький, а потом через Новки на Иваново, Нерехту и в Кострому. Очень и очень трудно было ехать. Ни денег, ни хлеба. В Новках ожидали поезда 22 часа, в Иванове – 13 часов, в Нерехте – 5 часов. В Иванове были ночью, очень озябли в вокзале, так как он был без отопления. Это было на 5 ноября. Был маленький кусочек хлеба, хотел покушать, но озяб так, что не до еды. Приехал в Кострому 5 ноября 1942 года. Вещи сдал на хранение, а сам пошел к знакомым в Стрельниково. А там в городе тревога, идти не дают. Я перезяб, и есть очень хотелось. Но пришлось бежать, когда был отбой. Пришел в Стрельниково – там никого не нашел и пошел к племяннице в Курочино, а там у нее люди. Это был их местный праздник, 23 октября по старому стилю. Пошел к знакомым, к Валентине Григорьевне Антоновой в Борок, а ее дома нет. Но когда я сказал, кто я, мне охотно с радостью открыли и пустили. Обогрели, накормили. Это было около 9 часов вечера, а в 10 часов прибыли Валентина Григорьевна и Трефена Алексеевна Преснякова – радостная встреча, слезы радости. Сидели до 5 часов утра, а в 6 часов им нужно было идти на работу. Я решил прочитать правило, пока они часок отдохнули. Потом я лег отдыхать. К вечеру пришли еще много знакомых. Радость была неописуема. Мне же нужно было быть в д. Дурасово и там прописаться.

Так и было сделано. Мои телеграммы о прибытии получили после моего приезда. Прописавшись (все было в порядке), я вынужден был идти к зубному врачу. Зубы были никуда не годны, да и их было мало. Цинга взяла свое.

Стрельниковцы стали просить к ним, а дурасовцы – к ним, пришлось обращаться к высшим властям, где мне быть.

Вызвали в Москву, и потом было все благополучно и благоустроено. Год пробыл в с. Стрельникове, а потом – Москва.

Вот краткое описание десятилетия вне свободы. Описать подробно нет времени, а кратко написано то, что осталось в памяти при срочном воспоминании. Много вспоминаю и еще. Но да будет все известно только Богу.

Слава Богу за все!

Да будет воля Божия во всем!

Ему же слава во веки веком, аминь.

---

[1]	Пусть не смущает читателей, что в некоторых главках рассказ ведется от третьего лица. Это было сделано еп. Геронтием для полноты и объективности повествования, т.к. многие вещи он не смог бы рассказать о первого лица. (Здесь и далее – прим. ред).
[2]	Старообрядцы по указу Петра I с 1716 г. внесенные (часто по собственному заявлению) в "перепись раскольников". Это был первый правительственный акт, официально допускающий существование старообрядцев, ранее находившихся вне закона. По указу 1716 г. записные старообрядцы облагались двойным денежным налогом, им предписывалась особая одежда и особые знаки. Им запрещалось владеть землей, строить дома, иметь законную семью, иметь у себя какие-либо рукописные или печатные книги. За задержку в уплате штрафных денег или при подозрении в распространении своего вероучения записной старообрядец мог быть лишен имущества и отправлен на галеры. С 1719 г. последовала серия мер, еще более утяжеливших положение старообрядцев. Поэтому большинство старообрядцев предпочитало укрываться от переписи в глухих местах до тех пор, пока тайное поселение не обнаруживалось военной сыскной командой.
[3]	Появившийся в Москве вследствие раздора неокружников еп. Антоний второй, или гуслицкий, пытался создать в России параллельную старообрядческую церковную структуру.
[4]	Старообрядцы, принявшие так называемое Окружное послание московского Духовного совета, изданное в 1862 г., в котором допускалась молитва за царя.
[5]	Воспоминания писались в советское время, поэтому Нижегородская губерния названа Горьковской областью.
[6]	попечительский совет
[7]	Вероятно, в Золотилово.
[8]	Епископ томский и алтайский Тихон (Сухов) святительстовал в 1922-33 гг. до своего ареста. Был участником нескольких церковных соборов в Москве, очевидно, посещал и Петроград.
[9]	отказ от вкушения мяса является одним из иноческих обетов.