Гоголь: юбилей неуслышанного писателя

Начнем с пространной цитаты:

""Старайтесь лучше видеть во мне христианина и человека, чем литератора", – писал Гоголь матери в 1844 году.

Исполнили ли биографы Гоголя это пожелание? Оценили ли по справедливости его религиозный подвиг, то "прочное дело жизни", которое писатель считал важнее своего литературного творчества? Можно с разных точек зрения подходить к жизненной задаче, поставленной Гоголем; можно сочувствовать ей или ее оспаривать, но игнорировать ее нельзя.

Гоголь был не только великим художником: он был и учителем нравственности, и христианским подвижником, и мистиком.

Историю этого Гоголя мы и пытаемся рассказать, пользуясь, как материалами, перепиской, религиозно-нравственными сочинениями Гоголя и свидетельствами современников; эстетическая оценка художественных произведений автора "Мертвых душ" не входит в нашу задачу; мы привлекаем их к рассмотрению только как психологические и идеологические документы.

До сих пор в литературе о Гоголе повторяется или молчаливо допускается мнение, что призвание его было исключительно литературное, что, "ударившись в мистику", он загубил свой талант и "занялся не своим делом"; что весь духовный путь писателя был одним прискорбным недоразумением. Но почему же религиозно-нравственные идеи Гоголя легли в основу "учительства" всей великой русской литературы и почему значительность его христианского пути с каждым годом раскрывается нам все яснее?

После пережитого нами опыта войны и революции мы другими глазами смотрим на Гоголя – "мученика христианства", как назвал его С. Т. Аксаков; и по-новому звучат для нас слова его Завещания: "Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом"".

Это – предисловие известного русского литературоведа и философа Константина Васильевича Мочульского к его книге "Духовный путь Гоголя", изданной в 1934 году в Париже.

Прошло семьдесят пять лет – но массовое восприятие Гоголя почти не изменилось. Нет, наверное, другого русского классика XIX века, которому бы настолько не повезло. Причем это невезение – не итог, ставший очевидным к 200-летию писателя: Николай Васильевич чувствовал его еще при жизни и очень тяжело переносил. В каком же смысле ему не повезло? Разве он не состоялся как творческая личность? Разве талант его не был востребован? Разве его забыли? Дело в другом: с самого начала даже его восторженные почитатели (не говоря уже о критиках и хулителях) не захотели понять и принять того, что думал сам Гоголь о своем творчестве, того, ради чего он вообще что-либо писал.

Так – при жизни. После смерти к этому добавилось еще и то, что происходило с памятью о нем. Мало того что люди не внимали его мольбам правильно понять авторское послание, проклинали его за христианскую публицистику, распускали слухи о его сумасшествии и якобы ненормальных отношениях с Православной Церковью! Помимо этого, люди не выполнили завещание Гоголя о том, как именно он хотел быть похороненным (до сих пор на его могиле нет креста), рассорились, выясняя, писателем какой нации его считать – русской или украинской (хотя сам он одинаково любил и Россию, и Украину, которую, впрочем, как и все его современники, называл не Украиной, а Малороссией), и, наконец, умудрились фактически пропустить его 200-летний юбилей (масштаб событий, связанных с этой датой, сравним с обычным юбилеем Пушкина).

Не дело нашего журнала вдаваться в нюансы полемики вокруг имени Гоголя – нам важнее рассеять те заблуждения о нем, которые возникли еще при его жизни и до сих пор воспроизводятся прессой, вошли в школьные учебники и стали чем-то само собою разумеющимся. Мало кто знает, что Гоголь никогда не считал себя сатириком и вообще не ставил литературное творчество во главу угла, воспринимая свое писательство как христианское служение. Именно поэтому ему больно и стыдно было читать восторженные статьи о "Ревизоре", в котором он якобы высмеял социальные язвы Российской империи. Ему было чрезвычайно грустно оттого, что "Мертвые души" воспринимались как издевательство над помещичьими порядками в русской провинции. Не об этом хотел сказать Гоголь.

Конечно, не существует какого-то общеобязательного понимания художественного текста, и читатели могут воспринимать его иначе, нежели автор. Как говорил Сергей Довлатов, всякая литературная материя делится на три сферы: то, что автор хотел выразить; то, что он сумел выразить; и то, что он выразил, сам этого не желая. Поэтому те, кто считает Гоголя сатириком и бытописателем, имеют на то право. Но и автор имеет право быть услышанным, высказать явно, о чем и ради чего писал.

Но все попытки Гоголя объясниться – его "Театральный разъезд" и "Выбранные места из переписки с друзьями", всю его публицистику – люди встречали с невероятной, немыслимой душевной глухотой. Апофеоз этой глухоты – знаменитое письмо Белинского, которое уже в наши годы Виктор Астафьев охарактеризовал так: "Типичное для нашей современности, проработочно-комиссарское письмо, конечно же, писано от имени народа и по поручению передового общества, которое, правда, не уполномочивало бойкого критика писать сей пасквиль".

Увы, люди остаются глухи вот уже более полутора столетий. Тщетно Гоголь призывает нас понять, что "Ревизор" – это аллегория Страшного суда, что все образы "Мертвых душ" – это воплощение его собственных грехов, каждый из которых он воплотил в одном из героев, и что эта вещь является его христианским покаянием. Тщетно...

Но что же могут православные христиане сделать для памяти Гоголя – помимо молитв за раба Божьего Николая и переиздания его христианской апологетики? Они могут вновь и вновь напоминать окружающим о том, что же думал Гоголь на самом деле, каким было его мировоззрение, как он относился к творчеству, как относился к Церкви.