"Только видим кресты на куполах церквей..."

"Только видим кресты на куполах церквей..."

Царская Семья в Ипатьевском доме

Нам никогда не дано почувствовать, осознать, понять, как Они жили свои последние дни в мрачном Ипатьевском доме, что Они чувствовали, о чем думали. Но не вызывает никакого сомнения тот факт, что эти последние дни были венцом Их мученичества и венцом Их подвига. Не в силах человеческих даже представить те душеные страдания, какие переживал Государь. Он не мог не понимать, не осознавать, не предвидеть, что смерть неумолимо приближается к Нему и к Его Семье. Он понимал это еще во время царскосельского заключения, когда сказал отцу Афанасию Беляеву: "Я решил, что если это нужно для блага Родины, я готов на все. Семью мою жаль!".[1]

Эти слова "Семью мою жаль", произнесенные Государем, по свидетельству священника со слезами на глазах, ложатся тяжким обвинением на плечи не только палачей, не только народа русского, но и на все человечество.

Что должен был чувствовать Государь, оставленный и преданный всеми, кроме горстки слуг, не могущий ожидать ни от куда никакой помощи, никакой надежды на спасение, на руках которого была жена, больной подросток-сын, юные дочери? Какие муки должен был претерпевать Он, глава Семейства, понимая, что всех Их могут убить и бессильного при этом, что-либо предпринять?

"И никто не вступился за Него. Ни венценосные родственники, ни те "истинно русские" люди, что сумели довести Царя до падения, себя же привести вовремя в безопасность. Николай II не бежал и никого не предал. Он ни перед кем не виновен. Пред Ним же виновата вся Россия". (Эмиль Борман).[2]

Но еще более тяжкими, чем предчувствие приближающейся мученической кончины, были страданиями Государя за судьбы Родины. Даже там, в Ипатьевском доме, Он продолжал постоянно думать и страдать за Россию. Есть серьезные основания полагать, что к Императору Николаю II в Ипатьевский дом прибывали посланцы Германии с предложениями немедленного освобождения в обмен на сделку с ними. Свидетель старший-унтер-офицер В. В. Голицын 2 октября 1919 года показал на следствии: "В январе месяце этого года, когда пала Пермь, я встретился в городе Екатеринбурге с поручиком Прасловым. Поручик Праслов говорил, что служил в каком-то большевистском учреждении и остался в Перми при взятии ее. Праслов мне передавал, что с комиссаром того учреждения, в котором он служил, у него был разговор про жизнь Августейшей семьи в Екатеринбурге. Комиссар этот говорил Праслову, что в Екатеринбург приезжал к Государю от немцев какой-то генерал граф Эйдман и предлагал Государю подписать мир с немцами. Государь ответил ему отказом, и тот заявил ему, что в противном случае он будет убит. Государь ответил ему, что он готов отдать жизнь за благо Родины".[3]

В который раз перед Царем вставал выбор: личного человеческого счастья и долга Помазанника Божьего. И каждый раз Царь выбирал последнее. Император Николай II до конца оставался не только русским патриотом, не только русским Царем, но и последним, в прямом смысле слова, христианским монархом всемирного масштаба. Никогда еще, как в екатеринбургском заключении, Его верность Христу-Спасителю не было столь явной.

Здесь нельзя не вспомнить видение бывшее одному Валаамскому старцу за несколько дней до Русско-Японской войны. Старцу явился ангел, явивший ему многое, что произойдет в ближайшем будущем. Среди прочих видений, старец увидел высокую белую стену, по которой сверху до низу текла кровь. Рядом с этой стеной стояло четыре человека и чуть далее, отдельно от них пятый. Четверо надсмехались над пятым, порицали его. Этот пятый протянул к ним руку, но в этот момент появившееся в воздухе лезвие порезало руку, и кровь полилась по руке и на землю. Тогда ангел сказал старцу:

" – Не удивляйся сему. Не простая это рука, но Царская, а кровь эта-всего народа льется через Царскую руку.

Тогда, – писал старец, – обернулся стоявший отдельно муж, и я узнал в нем Императора Николая II-го. Он обратился, к стоявшим четырем человекам, прося помощи у них. Но они, видя это, начали смеяться над ним, говоря:

– Проси помощи у Христа своего, и мы посмотрим, какую помощь Он подаст тебе.

Тогда Государь Император поднял свои обагренные кровию руки и произнес:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Единородный в Троице славимый, Ты дал мне царствовати и видишь, как меня за имя Твое порицают, дай мне помощь.

В этот момент опускается белый холст, и невидимо кем перевязывается его рука. И стало очень радостным лице Государя Императора, а стоявшие четыре человека весьма устыдились. Двое из них протянули руки Государю Императору весьма ласково и дружелюбно, а двое обратились в сторону и повернулись к нему спиной. Но Государь не обратил на них внимание. Четыре эти человека не единичные личности, а целые страны, народы, которые именуют себя друзьями русского народа.

Потом перед Государем открылись две дороги: одна ведущая в огромный тенистый сад, а другая – освещаемая жгучим солнцем. И как бы предоставлено ему было, по которой из них ему идти. Когда Государь стал подходить к первой тенистой дороге, которая вела в сад, из него вышло несколько черных людей и, поклонившись ему, стали просить, чтобы он пошел по этой дороге. Государь, однако, не обратил внимания на кланяющихся людей и пошел по солнечной дороге. Тогда Юноша повернулся лицем к нему, и я увидел у него такое радостное и светлое лицо. Я спросил тогда:

– Что такое это значит?

Юноша ответил:

– Не один я радуюсь, но и все сонмы ангелов небесных сорадуются сему. Предложение сие было о помрачении веры Царю, но есть определение Божие, что не может быть на русском престоле омраченный верою Царь. Царь не обратил даже внимания на тех, которые предлагали сие. Поэтому и радуются все сонмы ангелов небесных, радуются о пути, которым он пошел, то есть, о солнечном. Хотя тяжел он, но он правый". [4]

Это видение как нельзя лучше объясняет суть духовного подвига Императора Николая II, отказавшегося идти тенистым, внешне легким, но обманным, антихристовым путем, и выбравшим тяжкий, но спасительный путь мученичества за Христа и Россию.

Идя сознательно этим путем, Император Николай II явил собой пример величайшего смирения и христианского прощения ближнего. Его слова переданный всему миру, что только любовь спасет мир, были не просто словами, но провиденьем будущего.

Такое же христианское смирение являла собой и Семья Государя. Приближающуюся смерть, понимала Государыня, понимали и Дети.

Великая Княжна Татьяна Николаевна в одной книге, читанной ею в Екатеринбурге, подчеркнула следующие слова: "Верующие в Господа Иисуса Христа шли на смерть, как на праздник, становясь перед неизбежной смертью, сохраняли то же самое дивное спокойствие духа, которое не оставляло их ни на минуту. Они шли спокойно навстречу к смерти потому, что надеялись вступить в иную, духовную жизнь, открывающуюся для человека за гробом".[5]

"Если будут убивать, то хоть бы не мучили", – эти слова 13-летнего Наследника Цесаревича являются живым свидетельством осознания Семьей приближающего мученического конца.

Заключенные в душные комнаты Ипатьевского дома, окруженные злобными надсмотрщиками, каждый день ожидая смерть, Они ни разу не возроптали, ни разу не сказали ни единого худого слова в чей-либо адрес. В ответ на грубость, злобу и издевательства, Они пели духовные распевы, добрые русские песни, читали Евангелие, молились.

Обвиняемый Якимов показывал: "Они иногда пели. Мне приходилось слышать духовные песнопения. Пели они Херувимскую Песнь. Но пели они и какую-то светскую песню. Слов ее я не разбирал, а мотив ее был грустный. Это был мотив песни "Умер бедняга в больнице военной". Слышались мне одни женские голоса, мужских ни разу не слышал".[6]

Их духовное настроение лучше всего отображает стихотворение поэта Бехтеева, переписанное Великой Княжной Ольгой Николаевной еще в Тобольске:

Пошли нам Господи терпенье,

В годину бурных, мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей.

Дай силы нам, о, Боже Правый,

Злодейства ближнего прощать

И крест тяжелый и кровавый

С Твоею кротостью встречать.

И в дни мятежного волненья,

Когда ограбят нас враги,

Терпеть позор и униженья,

Христос Спаситель помоги!

Владыка мiра, Бог вселенной!

Благослови молитвой нас

И дай покой душе смиренной

В невыносимый смертный час...

И, у преддверия могилы,

Вдохни в уста Твоих рабов

Нечеловеческой силы

Молиться кротко за врагов![7]

Какое поразительное великое смирение, какое благородства души, силу духа являла мiру эта Семья! "Предоставленная себе, изолированная от внешнего мiра, подвергнутая аресту, Царская Семья обнаружила силу христианского духа необыкновенную. Сияние шло от этих, исполненных любви и смирения людей, и нужно было, действительно утратить сам облик человеческий, чтобы приблизившись к ним, не проникнуться к ним симпатией и почтением". (архимандрит Константин).[8]

Между тем, в Ипатьевском доме все больше ощущалось приближение смерти. Австрийский военнопленный, перешедший на службу к большевикам и бывший по его словам в карауле Дома особого назначения в июле 1918 года, И. Мейер уверял, что за несколько дней до убийства доктор Боткин был приглашен в революционный штаб, где ему было заявлено следующие: "Слушайте, доктор, революционный штаб решил вас отпустить на свободу. Вы врач и желаете помочь страдающим людям. Для этого вы имеете у нас достаточно возможностей. Вы можете в Москве взять управление больницей или открыть собственную практику. Мы вам дадим даже рекомендации, так что никто не сможет иметь что-нибудь против вас.

Доктор Боткин молчал. Он смотрел на сидящих перед ним людей, не мог побороть известного недоверия к ним. Казалось, что он почуял западню. Маклаванский продолжал убедительно:

– Поймите нас, пожалуйста, правильно. Будущее Романовых выглядит несколько мрачно.

Казалось, что доктор начинал медленно понимать. Его взор переходил с одного на другого. Медленно, почти запинаясь, решился на ответ:

– Мне кажется, что я вас правильно понял, господа. Но, видите ли, я дал Царю мое честное слово оставаться при нем до тех пор, пока он жив. Для человека моего положения невозможно не сдержать такого слова. Я также не могу оставить Наследника одного. Как я могу это совместить со своей совестью? Вы все же должны этот понять. (...) Если Россия гибнет, могу и я погибнуть. Но ни в коем случае не оставлю Царя! (...)Меня радует, что еще есть люди, которые озабочены моей личной судьбой. Я вас благодарю за то, что вы мне идете навстречу. Но помогите этой несчастной семье! Вы сделаете хорошее дело. Там, в том доме, цветут великие души России, которые облиты грязью политиков. Я благодарю вас, господа, но я остаюсь с Царем!

Боткин встал. Его рост превышал всех.

– Мы сожалеем, доктор, – сказал Мебиус. – В таком случае поезжайте опять назад. Вы еще можете передумать".[9]

Здесь следует сказать, что доверять Мейеру надо весьма осторожно. В его мемуарах много неточностей, а порой и явного несоответствия с реальными событиями. Посещение Боткиным революционных властей не подтверждается более никакими документами. В дневнике Императрицы Боткин часто упоминается в связи с тяжелыми почечными коликами, которыми тот страдал в особенно Екатеринбурге. При этом Императрица Александра Федоровна вела свой дневник очень подробно, отображая в нем любые важные события дня. Если бы Боткина вызывали куда-нибудь из Ипатьевского дома, то, конечно, Государыня, или Государь обязательно написали бы об это в своих дневниках. Но, тем не менее, в воспоминаниях Мейера, скорее всего, имеются отголоски подлинного разговора с Боткиным. Этот разговор мог состояться непосредственно в Ипатьевском доме, во время одного из посещений его комиссарами. Для них переговорить с Боткиным не представляло большого труда, так как доктор был посредником между Царской Семьей и большевистскими властями. В пользу того, что подобный разговор имел место, говорит начатое и неоконченное письмо Боткина "другу Саше", которое Боткин начал писать незадолго до смерти: "Дорогой мой, добрый друг Саша, делаю последнюю попытку писания настоящего письма, по крайней мере, отсюда, хотя эта оговорка, по-моему, совершенно излишняя: не думаю, чтобы мне суждено было когда-нибудь откуда-нибудь еще писать, мое добровольное заточение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено земное существование. В сущности, я умер – умер для своих детей, для друзей, для дела. Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен, как хочешь, последствия почти тождественны".[10]

Последние недели земной жизни Царской Семьи проходили в обычном для екатеринбургского периода режиме: редкие прогулки, чтение книг, вечерний чай и карты. Император Николай II писал в своем дневнике от 9/12 июня: "По письменной просьбе доктора Боткина, нам разрешили полуторачасовые прогулки".[11]

Однако в "Книге записей дежурств" не имеется никаких указаний ни на письменное заявление Боткина, ни на то, что прогулка Царской Семьи была больше обычной. При этом в "Книге дежурств" четко фиксировались все письменные и устные обращения и заявления доктора Боткина, а также все изменения режима содержания. Между тем о прогулках 9-го и 12-го июня в "Книге" сказано лишь следующее: "Обычная прогулка семьи Романовых".[12]

В те летние дни в Екатеринбурге стояла жара. В Ипатьевском доме, с наглухо закрытыми окнами, становилось невыносимо душно. Государь обратился с просьбой открыть окна для проветривания, в чем ему было отказано.

В Екатеринбурге состояние здоровья Узников Ипатьевского дома резко ухудшилось. Цесаревич постоянно болел, его мучили боли в колене, следствие его тяжелой болезни – гемофилии. Фактически, с редкими периодами улучшения, Наследник страдал все время пребывания в Екатеринбурге и практически не мог самостоятельно ходить. На прогулки Государь его выносил на руках.

Нервное перенапряжение сказалось и на железном здоровье Императора Николая II. Если в Тобольске мы не найдем практически ни одного упоминания о недомогании Императора, то в Екатеринбурге такие упоминания встречаются довольно часто. 22 мая/5 июня Николай II записывает в дневник: "У меня болели ноги и поясница, и спал плохо"; 23 мая/6 июня: "У меня самочувствие было кислое"; 24 мая/7 июня: "Весь день страдал болями от геморроидальных шишек, поэтому ложился на кровать"; 25 мая/8 июня: "День рождения дорогой Аликс провел в кровати с сильными болями в ногах и в др. местах!". В "Книге дежурств" так же имеются отметки о плохом самочувствии Императора Николая II: "7 июня. По заявлению доктора Боткина, вследствие расширения вен, заболел Николай Романов и с утра не вставал с постели, где его и кормили".

Императрица Александра Федоровна в своих дневниках жалуется на свои обычные недомогания: мигрени и боли в сердце.

Постоянно страдал почечными коликами доктор Боткин. Приступы болезни становились для него все мучительнее. 10/23 июня Николай II отмечал в дневнике: "Евгений Сергеевич заболел почками и очень страдал". Об этом же пишет и Государыня в своем дневнике: "Пошла с Татьяной к Е. С., у которого были колики почек, и она ему сделала инъекцию морфия. Страдает очень сильно".

Начиная с 4/17 июня, пищу для Царской Семьи стал готовить повар Харитонов непосредственно в Доме Ипатьева. "Со вчерашнего дня, – писал в своем дневнике Государь 5/18 июня, – Харитонов готовит нам еду, провизию приносят раз в два дня. Дочери учатся у него готовить и по вечерам месят муку, а по утрам пекут и хлеб! Недурно!"[13]

По роковому стечению обстоятельств почти все члены Царской Семьи встретили в Екатеринбурге свой последний день рождения. 6/19 мая Императору Николаю II исполнилось 50 лет, 25мая/8 июня Императрице Александре Федоровне – 46 лет, 29 мая/12 июня Великой Княжне Татьяне Николаевне – 21 год, 5/18 июня Великой Княжне Анастасии Николаевне – 17 лет, 14/27 июня Великой Княжне Марии Николаевне – 19 лет. Четыре месяца не дожила до своего 23-летия Великая Княжна Ольга Николаевна (3/16 ноября), и 13 дней не дожил до своего 14-летия Наследник Цесаревич Великий Князь Алексей Николаевич (30 июля/13 августа).

Конечно, важнейшими для нас являются свидетельства о. Иоанна Сторожева о последнем богомолье Царской Семьи. Вот его воспоминания: "Юровский пригласил нас в зал для служения. Вперед в зал прошел я, затем диакон и Юровский. Одновременно из двери, ведущей во внутренние комнаты, вышел Николай Александрович с двумя дочерьми, но которыми именно я не успел разглядеть. Мне показалось, что Юровский спросил Николая Александровича: "Что, у вас все собрались?" (поручиться, что именно так он выразился – я не могу). Николай Александрович ответил твердо: "Да – все". Впереди, за аркой, уже находилась Александра Федоровна с двумя дочерьми и Алексеем Николаевичем, который сидел в кресле-качалке, одетый в куртку, как мне показалось с матросским воротником. Он был бледен, но уже не так, как при первом моем служении, вообще выглядел бодрее. Более бодрый вид имела и Александра Федоровна, одетая в тоже платье, как и 20 мая ст. ст. Что касается Николая Александровича, то на нем был такой же костюм, что и в первый раз. Только я не могу ясно себе представить, был ли на этот раз на груди его Георгиевский крест. Татьяна Николаевна, Ольга Николаевна, Анастасия Николаевна и Мария Николаевна были одеты в черные юбки и белые кофточки. Волосы у них на голове (помнится, у всех одинаково) подросли, и теперь доходили сзади до уровня плеч.

Мне показалось, что как Николай Александрович, так и все его дочерни на этот раз были – я не скажу, в угнетении духа, – но все же производили впечатление как бы утомленных. Члены семьи Романовых и на этот раз разместились во время богослужения так же, как и 20 мая ст. ст. Только теперь кресло Александры Федоровны стояло рядом с креслом Алексея Николаевича – дальше от арки, несколько позади его. Позади Алексея Николаевича стали Татьяна Николаевна (она потом подкатила его кресло, когда после службы они прикладывались ко кресту), Ольга Николаевна и, кажется (я не запомнил, которая именно), Мария Николаевна. Анастасия Николаевна стояла около Николая Александровича, занявшего обычное место у правой арки стены.

За аркой, в зале, стояли доктор Боткин, девушка и трое слуг: один высокого роста, другой низенький и полный (мне показалось, что он крестился, складывая руку, как принято в католической церкви),* и третий молодой мальчик. В зале, у того же дальнего угольного окна, стоял Юровский. Больше за богослужением в этих комнатах никого не было.

Стол с иконами, обычно расположенными, стоял на своем месте: в комнате за аркой. Впереди стола, ближе к переднему углу, поставлен был большой цветок, и мне казалось, что среди ветвей его помещена икона, именуемая "Нерукотворный Спас", обычного письма без ризы. По-прежнему на столе находились образки-складни, икона "Знамения Пресвятой Богородицы", "Достойно есть" и справа, больших в сравнении с другими размеров, писанная масляными красками, без ризы, икона святителя Иоанна Тобольского. <...> Став на свое место, мы с диаконом начали последование обедницы. По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитвословие "Со святыми упокой". Почему-то на этот раз диакон, вместо прочтения, запел молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава. Но, едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади нас члены семьи Романовых опустились на колени, и здесь вдруг ясно ощутил я то высокое духовное утешение, которое дает разделенная молитва. Еще в большей степени дано было пережить это, когда в конце богослужения я прочел молитву Богоматери, где в высоко поэтических, трогательных словах выражается мольба страждущего человека поддержать его среди скорбей, дать ему силы достойно нести ниспосланный от Бога крест.

После богослужения все приложились к св. Кресту, причем Николаю Александровичу и Александре Федоровне о. диакон вручил по просфоре. (Согласие Юровского было заблаговременно получено). Когда я выходил и шел очень близко от бывших великих княжон, мне послышалось едва уловимые слова: "Благодарю". Не думаю, что это мне только показалось".[1]

Вдумаемся в смысл этих показаний Сторожева: в этот день, 14 июля 1918 года, за три дня до убийства, Царская Семья была отпета заживо. Возникают справедливые вопросы: почему диакон нарушил устав обедницы, но самое главное, почему о. Иоанн никак не выразил своего отношения к этому нарушению? Не были ли причины его, этого нарушения, ему и диакону известны заранее? В связи с этим нельзя не согласиться с Г. Б. Зайцевым: "Почему отец протоиерей не задал вопрос диакону о нарушении устава? Почему диакон стал отпевать живых? Не мог Сторожев не сказать об этом, а вот не сказал!"[2]

Но для тех людей, кого отпевали заживо, причины это отпевания не играли никакой роли. Все они, и Государь, и Государыня, и Августейшие Дети, и верные слуги каким-то сверхъестественным чувством поняли в тот момент, что это последнее в их жизни богослужение, что им не суждено получить после смерти христианского чина прощания. Поэтому такой отрадой для них было услышать дивные слова погребального песнопения, что для каждого христианина звучат радостью и надеждой, и которые саму смерть делают не падением в пропасть отчаяния и ужаса, но возвращением в Небесное Отечество, в тихую гавань Христовой любви: "Со святыми упокой, Христе души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная".

_____________________________

* Сторожев явно путает: креститься по-католически мог только А. Е. Трупп, который был римо-католического вероисповедания, а "низеньким и полным" мог быть только повар Харитонов, который был православным.

[1] Гибель Царской Семьи, материалы следствия, с. 100

[2] Зайцев Г. Б. Указ. Соч., с. 151

[1] Великие Святые. "Он всех простил...". Император Николай II. Церковь о Царской Семье. СПб, 2002, с. 145.

[2] Борман Эмиль. Николай II. Сон-легенда к Троицкому дню. б/г, с. 23-27

[3] Гибель Царской Семьи, материалы следствия, с. 472.

[4] Царь Николай II-й и новые мученики: пророчества, чудеса, открытия и молитвы. Документы. М., 2000, с. 83-85.

[5] Россия перед вторым пришествием. (Материалы к очерку русской эсхатологии). – М., 1998, т.2, с. 167

[6] Соколов Н. А. Убийство Царской Семьи, с. 167

[7] Бехтеев С. С. Грядущее. Стихотворения. СПб, 2002, с.97.

[8] Константин (Зайцев), архимандрит. Указ. Соч., с. 476

[9] Как погибла Царская Семья. Свидетельство очевидца И. П. Мейера. Перевод с немецкого. – М., 1990, с. 17-18.

[10] ГА РФ. Ф. 740. оп.1.

[11] Дневники Императора Николая II, с. 683

[12] Алексеев В. Указ. Соч., с. 90.

[13] Дневники Императора Николая II, с. 683