Пасхальный тост: За лигу заигравшихся мужчин!

Известный герой старого гайдаевского фильма собирал тосты. Неблагодарное дело. За современными столами говорят скучно. Окончилось Пасхальное богослужение и уставшие труженики алтаря собрались за столом. Сумашедшие православные всю ночь чего-то делали в битком набитом храме. Теперь активно разговляются – вот это понятно. О чем сказать за бокалом вина после законченной мистерии? Как пробить бетонный панцирь невосприятия и всезнания? Бесполезно, надо говорить для себя. И я говорю...

Господь обратился к нам с призывом быть как дети. И даже жестче: кто не обратится и не станет ребенком – – не войдет в Царствие небесное. Это есть у всех Евангелистов и, наверное, очень важно. Обычно говорят о детской простоте и незлобии. Но только ли об этом говорил Господь? Если так, то достаточно и голубиной простоты.

Дети играют. Игра для них – способ восприятия и постижения мира. Причем это мы воспринимаем их игру как игру. Для детей игра – способ бытия. Для них наша жизнь – не более, чем игра. Господь велит и нам играть, и в игре жить. И главная игра, которая нам оставлена – богослужение. Древнейшая иудейская и затем византийская игра, в которую не устают играть вновь и вновь. Говоря современным педагогическим языком это ролевая игра, где взрослые дядьки играют в ангелов. Играют уже два тысячелетия, и никому не надоедает. Это не игра в бисер Гессе (эта игра не интеллектуальна) и не театральная игра Хейзинги. Это детская игра, где все красиво, вкусно, блестит и пахнет... Поэтому дети чувствуют себя своими в храме. Чрез эту игру мы – дети – призваны постичь реальность. Порвать эту бергсоновскую тонкую прозрачную пленку, отделяющую нас от взрослой жизни, от Неба...

Маленькое наблюдение-этюд (сделано лет десять назад). Выхожу на вход с кадилом на вечерне и краем глаза гляжу на прихожан: сосредоточенные (умные) лица, изо всех сил пытающиеся молиться. Серьезность и собранность. Потом гляжу на клирос – и поражаюсь. Во всем храме лишь одно улыбающееся лицо – мой маленький сынишка, приткнувшийся рядом с клиросным аналоем: улыбка от уха до уха, смотрит на кадило и свещеносца. И я вдруг чувствую, что он – единственный, кому интересно, что здесь происходит и совершается. Он – единственный, кто во всем этом полноценно участвует, ему не нужно напрягаться, делать умное лицо, заставлять себя. Он – дома. А все остальные, взрослые и умные, только пытаются изо всех сил, и не выходит... Богослужение изначально детско, оно сделано для детей, недаром дети почти всегда продолжают храмовую игру дома. Богослужение – безумие для мира, антиповедение, показная непрагматичность и юродство. И мы призваны к этому юродству.

Выходит проповедь. Я поднимаю бокал и понимаю, что говорить проповедь за столом бесполезно: проповеди и в храме-то никто не слушает. И я рассказываю анекдот. Приходит домой пьяный муж. Жена его ведет на кухню, чтобы покормить, он открывает дверь холодильника, и, нагнувшись, говорит: Шеф, до Химок подвезешь? Нет? Ну ладно... Хлопает дверью. Через минуту снова в холодильник: Шеф, до Химок подвезешь?... И так некоторое время. Жене надоедает, и она уходит спать. Наутро просыпается и идет на кухню. Там нет ни мужа, ни холодильника. Эх, уехал все-таки!

За столом смеются. Панцирь приоткрылся. А ведь ничего смешного, все предельно серьезно. Мы, всякий раз открывая дверь в алтарь, надеемся, что уедем... Итак, за открытые двери!

Священник, сидящий рядом со мной за столом, говоря современным языком, "не въехал". Говорит, что нужно играть, но не заигрываться. Нет! Нужно именно заиграться. Чтобы крутили пальцем у виска (впрочем, и крутят). Итак, за лигу заигравшихся мужчин! (Простите, соблазнился аналогией с названием романа известного детективщика). За алтарное братство, включающее в себя попов, алтарников, певчих... (да, и женщин немножко тоже – замечание для феминисток). За всех, увлеченных богослужением, вовлеченных богослужением. За юродство богослужения: Святая – святым!

Христос воскресе!