Вячеслав Бутусов: "Открыто обратиться к Церкви меня сподвигнул Костя Кинчев"

Наша беседа с Вячеславом Бутусовым состоялась сразу после окончания экскурсии по храмам Иркутска. За чашкой чая мы успели поговорить о многом, а начался разговор с процесса приготовления черемухового варенья.

– А бабушки раньше протирали через сито, и получалось очень вкусно, – сказал Вячеслав.

– Представляю, насколько это трудоемкий процесс!

– Конечно, так ведь трудоемкость – это же спасение. Это единственное, что человека отвлекает от этого безделья.

– Скажите, Вам понравилась поездка?

– Да, спасибо, что вытащили. Вы знаете, мне это такая подмога. Периодически выпадает такая возможность, я стараюсь ее не выпускать. Я в Москве даже сподвигнулся причаститься. Хотя, в общем, для меня это испытание. Я с трудом вхожу в новые храмы. И самое большое испытание себя заставить, переломить.

– А в Питере в какой храм Вы ходите?

– В Пушкине, в Знаменский. Я привык. Это небольшая церковь. И я уже там всех знаю.

– Получается, что в течение всего Великого поста у вас гастроли? Как-то Кинчев приезжал к нам и рассказывал, что в пост никаких концертов не дает.

– Это зависит от некоторых особенностей. Сначала у меня был период, когда я к этому строже относился. Потом уже позволил "очистить" первую неделю поста и последнюю. Сейчас мы как раз до Страстной недели гастролируем, а потом домой вернусь. И видите ли, для меня концертная деятельность, это испытание. Я не получаю от этого никакого удовольствия, даже не представляю себе этого. Я бы с большим удовольствием сидел дома: и в пост, и не в пост.

– В таком случае, не было ли желания сменить род деятельности?

– Было. Но пока не получается.

– И до сих пор есть?

– Да, конечно. Только я не понимаю, как это можно сделать. Для меня две вещи пока непостижимы в нашем общежитии. Первое, как человек семейный может взять и переехать из одного места в другое, второе – это поменять род деятельности. Если бы я был человек несемейный, я бы, наверное, решился. Или, может быть, это просто духу не хватает. Потом есть такие люди типа меня, которые впадают в лукавое состояние, когда им вообще ничего не надо. Ничего им неинтересно, чем ни займутся – все не то. Все не так.

– На творчестве отражается?

– На всем отражается. Я впадаю в состояние анабиоза. Раньше я мог вообще лежать сутками. Ни есть, ни пить, главное, не двигаться. Главное, не двигаться и не открывать глаз. Такая игра в Вия. Ты закрыл глаза – и вокруг ничего нет.

– И как домашние реагировали на такое ваше состояние?

– Вот я бы убил такого человека, который вел бы себя так. Или вынес бы его из дома или сбросил бы с балкона. Но вот супруга моя как-то все перенесла. Не знаю как.

– А когда Вы к вере пришли?

– Я не пришел, я к ней иду. Я просто чувствую, что во мне есть такие вещи, которые с толку сбивают. Во-первых, я, например, сравниваю себя со своей супругой, которой дано Богом такое открытие и она его сохранила, ей все легко дается. Т.е. она подошла, помолилась и ей этого достаточно, это придает ей сил. А в меня, как в гранитный камень, не входит. Такой дубовый, черствый характер. Плюс к этому прибавляется высокомерность.

Семнадцать лет прошло. Осознанных лет. В 30 лет я крестился. И сначала мне казалось, что очень трудно соблюдать какие-то правила, находить время для молитвы. Потом я стал настолько строг в этом отношении, что решил – мне все мешает, надо уйти куда-нибудь в пещеру, стать монахом. Теперь я немножко отхожу от этого состояния.

Мне потом кто-то из знакомых батюшек сказал: "Ну, это ты легко решил отделаться". То есть это, оказывается, легко взять и бросить работу, семью, родных, спрятаться. Практически это тоже самое, что происходило со мной, когда я пил по-черному и впадал в это состояние анабиоза и лежал сутками, ничего в себя впустить не мог. Тогда была одна крайность, а потом другая. И потом до сих пор много вопросов есть, на которые я не нашел ответа. Так что когда мне эти ответы откроются, то я, наверное, на какой-то другой уровень перейду. А вот так открыто обратиться к Церкви, меня, кстати, Костя Кинчев сподвигнул.

– И как Костя повлиял?

– Да я просто увидел, как он меняется и как я меняюсь. Я всю жизнь был таким тихушником, затворником. И делал все так, чтобы никто ничего не видел. А потом произошла наша, как я считаю символическая встреча с Кинчевым. Я посмотрел на него и понял, без веры жить нельзя.

– Я недавно в сети посмотрела тот самый клип, где вы втроем с Кинчевым и Шевчуком. Там такое легкое настроение!

– Этот клип каким-то провидением был снят. Там не так все должно было быть. Съемка эта произошла от отчаяния. В тот день у меня был день рождения, 15 октября, и я стоял и строгал какие-то овощи у стола, готовя праздничный обед. Тут Юра позвонил и сказал: "Все. Срочно надо снимать клип, потому что Костя проездом через Питер. Я его встречаю, высаживаю с поезда и едем сразу в Пушкин клип снимать". Мы приезжаем в Пушкин, там какая-то ерунда происходит, ломается аппаратура, телевидение ждать больше не может, техника сворачивается и уезжает. А Юра – экстраверт. Он не держит в себе яда переживаний, он сразу в какое-то действие начинает превращать. В отчаянии у каких-то пацанов, которые бегали там, пытаясь у него автограф взять, он выхватил переносной магнитофон. Говорит: "О! Дайте мне. А то нам не под чего клип снимать". И режиссер, который тоже был наш товарищ и не покинул место съемки, схватил камеру и давай за нами бегать. В итоге получился вот такой клип. И как-то вполне естественно.

– Хорошее видео!

– Да. Хотя песню эту я не люблю. А вообще редко такое бывает, когда мы можем себе позволить, гуляя где-нибудь в парке, снять все это на "Бетакам", которым снимают кино.

– Сейчас вы также общаетесь втроем? Дружба не прекратилась?

– Нет, не общаемся. Очень редко. С Костей мы как-то еще встречаемся. Был момент, когда я к нему в гости приезжал в Москве. А так в принципе каждый со своим заповедником живет сам по себе. Потом, я думаю, это не секрет, но Костю с Юрой наедине оставлять нельзя, потому что они все время о чем-то спорят. В частности, когда касается вопросов веры. Там начинаются всякие жесткие разговоры, что после этого они не общаются друг с другом. Кстати, Костя строго подошел к этому вопросу. Единственное, что он никак курить бросить не может, но, по крайней мере, самые сложные вещи он преодолел, на мой взгляд. А Юра... В общем, у него был период, он воздерживался, а потом опять начал пить. У каждого свои пироги.

– Я где-то в интервью у Мамонова читала, что тяжело дается преодоление старых многолетних привычек.

– Это не привычка. Как привык, так и отвык. А это тебя в плен взяли и не выпускают. От тебя тут ничего не зависит.

– Вы тоже раньше курили?

– Я курил, но это для меня не проблема была, потому что я курил за компанию, как лопух. Как в институт поступил, так и стал покуривать. Но это по дурости, потому что мне никогда это не нравилось. Я знаю людей, которым нравится. Они курят со школы и им это нравится. А мне это никогда не нравилось, я курил исключительно из пижонства.

– Расскажите о своем младшем сыне. Даниил, конечно же, вместе с вами в храм ходит?

– Да. И он в этом смысле без комплексов. Условности неведомы детям. Он там говорит то, что видит. Громко так, во всеуслышание. Иногда очень смешные вещи. Мы как-то стоим с ним. Причастили. Батюшка проповедь говорит, а он не очень любит ждать чего-то.

– Креста, наверное, ждали?

– Да, креста. И Даниил послушал проповедь, послушал, потом устал и говорит: "Папа, ну что ты стоишь?" А мы стоим позади народа, ближе к выходу. Он у меня на руках. Я говорю: "Даниил, мы же ждем, когда люди начнут к кресту подходить. Видишь народ". А он мне в ответ: "Папа, ну иди уже в народ". И для меня это такая символическая фраза была. Я прямо потрясен был.

– У вас так и получается. Выходите на сцену к народу.

– Ну да, я себя как барон Мюнхгаузен за волосы вытаскиваю. Потому что я, правильно кто-то сказал, нелюдимый человек, для меня это тяжелое испытание. Столпотворение, многолюдство. Я вот в небольшой-то компании не знаю как себя вести, а уж когда много народу, вообще теряюсь. Просто выбираю определенную форму поведения и все. Ограничиваю себя.

– И при это вся ваша жизнь связана со сценой?

– Я воспринимаю это как послушание.

– А в творчестве, что изменилось в последнее время?

– Самое главное, что все делается осознанно, потому что раньше больше неосознанного было. Раньше, например, были какие-то вещи, которые я писал, но не понимал, о чем это. Да и потом я с трудом воспринимаю поэзию. Причем, воспринимаю ее не с листа, а с чужих уст. Когда кто-то хорошо читает стихи, меня это впечатляет.

– Если говорить о поэзии и о поэтах, в частности, то, может быть, вы расскажите, насколько хорошо в последнее время вы общались с Ильей Кормильцевым?

– Периодически встречались в Москве, иногда он приезжал в Питер. Но у него уже круг деятельности сменился. Он больше издательством занимался. Все музыкальные эксперименты к тому времени закончились, хотя его супруга профессиональная певица. Она поехала учиться в Лондон. И Илья поехал с ней. Чем занимался Илья в Лондоне я плохо себе представляю. Оттуда мы общались по электронной почте, а из больницы по смс. И когда Илья умер, все это время рядом с ним был человек, по вероисповеданию мусульманин. Больше рядом с ним никого не оказалось, ни жены, ни родных, ни близких. Его хоронили в Москве. Отпевания не было. А на кладбище пришли какие-то люди, совершили с ним мусульманский обряд и похоронили его.

– А Вы были на похоронах?

– Нет. Я потом делал заочное отпевание и отвез землю на могилу.

– В завершении нашей беседы, что Вы можете пожелать всем, кто будет читать это интервью?

– Я могу только одно пожелание сказать. Самое трудное. Надо верить! Потому что все трудности, от которых мы страдаем, это всё мнимые трудности, всего лишь повод, чтобы оправдать свое нытье. У человека по природе есть лукавая потребность поныть, и ради этого повода мы и придумываем себе псевдотрудности. А ведь это житейский мусор. И среди этой суеты, самое трудное – это верить, любить и надеяться. Я вот, например, до сих пор не могу найти ответ на вопрос – как это не унывать? Мне никто не может ответить на него. А при этом "не унывать" – это составляющая часть понимания веры. Это целый комплекс, в котором себя нужно блюсти. Мне кажется, что мы сейчас находимся на рубеже, когда конфеты закончились, привлекать больше никого не нужно. Как вот с нами было в русском роке, мы успели проскочить в щель закрывающегося занавеса и после это пошли всякие "звери" и "насекомые". Так и здесь, лучше не упускать: пришла мысль о вере, хватайся за нее – держись. Сегодня все настолько сурово происходит, что мы даже и не представляем себе всей глубины.