Для нас он останется Мишей. Золотое перо "Новых Известий", русский поэт Михаил Поздняев умер от одиночества

Его сердце застыло 8 октября. Ближе к утру. В одной из московских больниц. В последние свои дни он был плох, слаб и очень одинок, укрывшийся от мира в своей опостылевшей съемной квартире. Перестав подходить к телефону и выходить на улицу, он не столько ушел в себя, сколько ушел от всех. И даже когда коллеги и знакомые настояли на госпитализации, Михаил согласился ехать в больницу с явной неохотой. Он словно уже попрощался со всеми и явно не готов был к возвращению в жизнь из своего одиночества. А когда он ушел насовсем, его кончина не стала событием для газетных полос. Лишь редкие блогеры всколыхнулись: "Умер русский поэт Михаил Поздняев". Репортеров же всколыхнула смерть криминального авторитета Япончика, потому что в России уж так повелось – бандиты почетнее поэтов.

У нас в редакции, по среднему возрасту преимущественно молодежной, 56-летний Михаил Поздняев формально относился к немногочисленному старшему поколению. На деле же почти для всех и всегда он оставался просто Мишей. За этим неформальным обращением скрывалось не журналистское панибратство, а всеобщая теплота, с которой в "НИ" даже начинающие репортеры относились к этому бесконечно доброму, кроткому и безотказному человеку. Он щедро делился своими знаниями со стажерами, он терпеливо переписывал изо дня в день их заметки, не ропща и не сетуя, а стажеры зачастую и не догадывались, что добрый и мудрый Миша не просто хороший редактор, а настоящий поэт, философ и эрудит. Все уже давно привыкли, что его материалы почти всегда в числе лучших, а его интервью практически вне конкуренции, поэтому регулярные символические редакционные премии, которые Михаил получал за эти публикации, ни у кого не вызывали вопросов. Точно так же пару лет назад всеми было воспринято бесспорным и решение Медиасоюза признать Михаила Поздняева "Лучшим интервьюером России". Он как-то стеснительно показывал нам эту награду, перебарывая собственную скромность, но мы видели, что признание ему все же очень приятно, как и любому творческому человеку, обделенному заслуженным вниманием.

Он писал удивительные стихи, но даже о них в редакции говорить избегал и не показывал своих книг, словно боясь отвлечь коллег от повседневного газетного конвейера, выдающего в свет номер за номером и не позволяющего ни на минуту расслабиться. Поэт Михаил Поздняев был рядовым рабочим этого конвейера, сочиняя в каждый номер свои заметки, правя чужие, редактируя полосу и придумывая для стажеров темы. С ним было легко и удобно, потому что он не умел отказывать, а любое редакционное задание выполнял так безропотно и так мастерски, что никому из нас не приходило в голову задуматься, сколь расточительно мы используем его глубочайший талант. В этом, как ни увы, но есть своя грустная логика: при постоянном дефиците добротных перьев и нехватке журналистов вся тяжесть повседневного ярма в редакции обычно ложится на плечи самых способных и ответственных. В любой, вероятно, редакции, а не только у нас. Но у нас – особенно. И Миша в этом качестве был просто незаменим. Как и во многих других качествах.

С ним можно было говорить обо всем, его можно было слушать часами, и часами с ним можно было молчать. Его деликатность была столь безгранична, что он невольно становился ее жертвой, боясь претендовать и на лишнее внимание, и на лишнюю благодарность. Временами, бедствуя от безденежья, от отсутствия домашнего угла или человеческого участия, он терпеливо сносил эти напасти, переживая их молча и безропотно и стараясь не обременять ими нас, своих друзей и коллег. Он словно постоянно стеснялся собственной неустроенности, но в то же время был выше мирских хлопот, и едва ли не каждый, кому доводилось с ним общаться, чувствовал, как богата его душа и как щедро его сердце.

Он даже в долг, когда уж совсем припирало, просил, стесняясь, а отдавал с облегчением и радостью, никогда не забывая. Друзья нередко пытались простить ему незначительные долги, но тут уже Миша был тверд и от подобной милости настойчиво отказывался, ярчайше демонстрируя, что счастье действительно не в деньгах. Он, как немногие из нас, умел быть счастливым любовью, поэзией и верой.

Только сейчас, когда его не стало, мы вдруг поняли, кого потеряли. Как глубок и масштабен он был, при всей хрупкости своей почти подростковой фигуры, при всей почти детской наивности его вечно печальных глаз. Мы поняли, что годами работая рядом с ним, так и не нашли времени поговорить не о заметках в номер, а просто о жизни. Не послушали его стихи из его собственных уст. Не дослушали его песни, которые он иногда так неподражаемо пел на наших былых редакционных вечерах-капустниках.

Нам и в голову не могло прийти, что в одно печальное утро на всех вдруг обрушится эта шокирующая весть – наш Миша умер. И мы замрем в оцепенении, не в силах поверить. Не в силах смириться. И не в состоянии ответить на вопрос – почему смерть вырвала из наших рядов самого мягкого, доброго и беззащитного? Почему он ушел так нелепо, несправедливо и трагично? С одной стороны, любимый и друзьями, и всеми коллегами в редакции, с другой – бесконечно печальный, непонятый и одинокий.

В огромном бурлящем городе, среди воспетых им храмов, под почти колокольный перезвон телефонов, пытающихся к нему дозвониться, его душа замерзала от одиночества, а сердце разрывалось от тоски. Утром 8 октября душа замерзла, и сердце остановилось. А нам остались лишь портреты с его грустными глазами. Его улыбка. И его стихи.

Прости нас, Миша.

ПОД УТРО

Беспечной маленькой птички частые трели

из форточки, совсем, как звонит "межгород".

Случилось горе: мы с тобой постарели

еще на целую ночь в разлуке. Не холод

колотит того, кто один в эту ночь в постели,

но тьма, отсутствие света, античный ужас,

молитва ребенка, чтоб рядышком посидели,

сказали сказку. Воздушные замки, рушась,

на пододеяльник сыплются, как известка,

и я – точно рак-отшельник, лобстер на блюде

серебряном. Но нас не из гипса – из воска

лепил Господь. И все, что мы с тобой людям

способны теперь подарить, – это ласка, ласка,

и свет, и свет, и тепло, тепло, без остатка.

Не требуя слова "спасибо" за то, что сказка.

Не требуя поцелуя за то, что сладко.

Михаил Поздняев

Протоиерей Михаил АРДОВ:

Слово прощания с Михаилом Поздняевым

Мне вспоминается январь 1989-го. В том году праздновался столетний юбилей Анны Ахматовой. И мои воспоминания о ней были напечатаны в "Литературной газете". Сразу же после публикации у меня дома раздался телефонный звонок. В трубке звучал мужской голос. С вами говорит сотрудник газеты "Семья" Михаил Поздняев. Я хочу взять у вас интервью... С тех самых дней началась моя дружба с этим прекрасным, талантливым человеком. Наши отношения в течение 20 с лишним лет никогда и ничем не омрачались. Сначала я узнал Поздняева-журналиста. А в 1990-м убедился, что он к тому же замечательный поэт. До сих пор я помню, какое впечатление на меня произвело его стихотворение о Варламе Шаламове. Ахматова говорила о Владиславе Ходасевиче: "У него каждая следующая книга лучше предыдущей". Эти слова вполне можно сказать и о Поздняеве. Я считаю, что его сборник "Лазарева суббота" – одно из высочайших достижений современной поэзии.

Михаил Поздняев публиковал мои тексты и в газете "Семья", и в "Огоньке", и в "Новых Известиях". Но, кроме того, он помог мне выпустить книгу. Редактор он был изумительный. Деликатный, чуткий. Нашему давнему сближению способствовало то, что мы были единоверцами. Он был православным человеком. Именно православным, а не таким, каких теперь именуют "православнутыми". Благодаря его уму, таланту и нравственному чувству "Новые Известия" писали о проблемах Церкви так, как ни одно из подобных изданий.

Мне уже за 70. И я частенько бываю на похоронах своих сверстников. А тут расстался с жизнью близкий человек, который мне почти что в сыновья годится. Но повторю, Михаил Поздняев был человеком верующим, а потому и молитва за его светлую душу идет из самого сердца. Царствие тебе Небесное, мой дорогой друг!