Ольга Седакова: "Не только поэзия может служить Церкви, но и вера может помочь в кризисном состоянии искусства"

Ольга Александровна Седакова родилась в Москве в 1949 году. Окончила филологический факультет МГУ и аспирантуру Института славяноведения и балканистики, кандидат филологических наук. Преподает на философском факультете МГУ. Доктор теологии honoris causa Европейского гуманитарного университета в Минске. Автор шести книг стихов и двухтомного собрания стихов и прозы; изданы также книги в переводах на английский, французский, немецкий, датский, иврит и другие языки. Публиковала также поэтические переводы (в т.ч. из Рильке, Целана, Клоделя, Элиота), статьи и исследования о русской и европейской поэзии. Лауреат Премии Андрея Белого (1983), Европейской премии поэзии (Рим, 1995), премии имени Владимира Соловьева "Христианские корни Европы" (Ватикан, 1998), премии Солженицына (2003) и др. Автор-составитель сборника "Церковнославяно-русские паронимы: Материалы к словарю". Живет в Москве.

С творчеством поэта Ольги Седаковой знакомы многие: оно искренне и открыто для думающего читателя. И разговор с поэтом получился таким же искренним. А говорили мы о сути искусства и безыскусных подделках на "хорошие темы", о роли духовника в жизни человека, о послушании духовнику и пародии на такие отношения. О том, что привнесли в Церковь своим присутствием некоторые люди, обратившиеся к вере в последние годы, о борьбе с унынием и многом, многом другом...

― Ольга Александровна, у Вас есть замечательная статья "Морализм искусства, или О зле посредственности", в которой Вы очень резко говорите о фальши морализаторства. Но ведь христианину так или иначе приходится говорить о морали и о том, как "должно быть". Как избегать морализаторства и в то же время заниматься миссией, нести людям слово веры? Еще вопрос: как решить проблему "положительного" в христианском смысле в творчестве, ведь несмотря на то, что в последнее время появилось много возможностей прямо говорить о своей вере и в печати, и даже в кино, не всегда такие опыты можно назвать удачными...

― Говорить о своей вере не легче, чем говорить о зимнем утре или о летнем дне – то есть, говорить так, чтобы получились такие стихи, как "Мороз и солнце. День чудесный" Пушкина или "Ирпень – это память о людях и лете" Пастернака. И дара, и вдохновения, и вкуса, и культурного труда здесь нужно никак не меньше. Благие намерения всего этого не заменят. А те, кто выступают с программной "православной поэзией", мне кажется, надеются обойтись намерениями. Как будто сами эти темы, сами предметы компенсируют отсутствие всего вышеназванного. Получаются дилетантские рутинные сочинения. Да и само "религиозное содержание" понимается при этом как своего рода идеология, все положения которой известны и можно их беспроблемно иллюстрировать стихами. Такого рода сочинения назывались некогда "душеполезным чтением". Но я не уверена, что такое для души всерьез полезно. Мою душу, например, оно просто угнетает, как все не слишком талантливое. В советское время, по моему опыту, в прямом выражении веры было больше художественной оправданности, больше напряжения: ведь это было выражение гонимой, запрещенной веры и требовало от автора определенной смелости и готовности заплатить за собственные слова. Речь о вере была одновременно и "песней протеста", и голосом совести. Теперь, увы, это часто едва ли не карьерное дело. Теперь я, пожалуй, заранее боюсь читать стихи на "религиозные темы". И ходить на "православные выставки". Это становится похоже на казенное искусство, на официоз. А в официозе не бывает ни красоты, ни правды, ни тайны. Конечно, возможны и теперь исключения...

У искусства есть другая, своя возможность говорить о вере. Однажды мне довелось встретиться с африканским поэтом и музыкантом Франсисом Бебе. Он был из племени пигмеев, черный до лилового и при этом с бледно-голубыми глазами. Не то чтобы это был человек непосредственно из саванны: он родился и вырос в саванне, но к времени нашей встречи был профессором Сорбонны по истории африканской музыки. Он изумительно играл на всех традиционных инструментах.

Мы встретились на международном фестивале поэзии в Южной Африке. Так вот, когда Бебе вышел на сцену и стал петь свои песни, подыгрывая на африканской арфе – мбире, на волшебной флейте пигмеев и других сказочных инструментах (да и стихи в его песнях были сказочные) ― зал сразу же изменился. Всем вдруг стало хорошо. Воздух стал другой. Другие поэты (европейские, американские) ничего похожего не делали. Со своими стихами они выходили на сцену и несли с собой привычный воздух современного искусства – подавленный, замкнутый. Вы знаете, современное искусство радовать и нести мир в общем-то не умеет.

И поскольку с Бебе все было по-другому, журналисты задали ему как будто напрашивающийся вопрос: "Вы, должно быть, верующий, христианин?" (это при том, что собственно христианских сюжетов в его песнях не было; лучшая из них была про рождение слоненка в саванне). Бебе ответил: "Да, я верующий". Оказалось, что он ― сын первого христианского священника в своем племени. Первые шаги христианства в океане древнего магизма, которому противостоял его отец. Журналисты продолжали: "А Вы считаете своей миссией сообщать Вашу веру в стихах и музыке, привлекать к ней?". Бебе ответил: "Я могу поделиться только ее плодами. Если они у меня есть, люди их слышат. Убеждениями делиться невозможно, и зачем?".

И я с ним совершенно согласна. Мало ли у кого какие убеждения! Художник может сообщить только то, что у него на самом деле есть, а не то, что он считает "хорошим", "правильным", "полезным" и т.п. А плоды, то, что в нас на самом деле есть, выражаются в искусстве не в сюжетах и "моралях", а в самом строе сочинения, в самой его форме... Мне встречались "религиозные" по теме стихи, строй которых передает что-то вроде кухонной перебранки. Вы сразу увидите, как меняются люди, когда они в этом, в самой материи стиха или живописи слышат присутствие надежды, милости, чувствуют реальность какого-то другого мира. Кстати, Бебе, когда я стала жаловаться на "наше время", сказал: "Не стоит так говорить. Это ведь и есть Ваше время! Именно в это время Вы и можете, и должны что-то сделать".

Что же касается положительного героя... Вообще-то классический поэт и есть в каком-то смысле положительный герой. Не странно ли это звучит при том, что мы знаем о биографиях поэтов, которые обычно на жития совсем не похожи? Я имею в виду другое. Я имею в виду то, что читатель может увидеть в таком поэте и его "герое" некое высокое напряжение человеческого существа, нечто, превосходящее обыденность.

Выхожу я в путь, открытый взорам.

Классическая лирика во многом строится вокруг образа самого поэта: поэта как человека в каком-то смысле особого – именно тем особого, что он говорит за всех, в то время как люди обычно говорят каждый за себя. Как у Цветаевой:

Одна из всех – за всех – противу всех.

Или у Ахматовой:

Я голос ваш, жар вашего дыханья.

Вокруг лирического поэта ощущается ореол жертвы. В России, как мы знаем, поэты часто и биографически оказывались жертвами, своего рода мучениками, особенно в минувшем веке.

Но современная поэзия как будто отказалась от такого "жреческого" понимания поэта. Предполагается, что и говорить об этом, а заодно о каком-то "вдохновении", о Музах или пушкинском "шестикрылом Серафиме" как источнике своих созданий кажется нелепо или нескромно. Кто мы, дескать, такие... И поэзия тонет в мелких рассказах о психологических мелочах.

Я не раз писала о взаимной нужде современного искусства и Церкви. Я думаю, что не только поэзия может служить вере, но и, наоборот, вера может помочь в этом кризисном состоянии искусства, к которому мы пришли. Вера создает другой, более интересный человеческий склад, больше похожий на лирического поэта, чем то, что мы обычно встречаем в современных авторах. К творчеству уже давно стало принято относиться как к опыту автотерапии, к такому самовыражению, которое помогает его автору избавиться от собственных страхов, угнетенности и т.п. И получается так, что на зрителя и читателя перелагается роль врача, с которым автор делится всеми своими психическими отклонениями, комплексами, трудностями и так далее. Но читатель не обладает такой властью, он не может отпускать грехи и лечить душевные раны! Скорее он сам их перенимает от автора.

И вот в том, чтобы появился такой художник или поэт, который выходит к людям как здоровый человек, который выходит к людям с тем, чтобы им что-то дарить, а не вымогать их сострадание:

Как будто вышел человек,

И вынес, и открыл ковчег

И все до нитки роздал ―

вот здесь, я думаю, ничем другим не заменима помощь Церкви. Здесь тысячелетиями собранный опыт исцеления души, здесь власть очищать сердце.

― Какой же должна быть миссия?

― Я не могу сказать здесь ничего больше того, что говорил Владыка Антоний: миссия – это сам человек, а не то, что он пытается провозглашать; это его присутствие в мире. Вот кто-то входит, и мы видим, что это ― человек, для которого, перед которым есть Бог. Я лично поверю только такому человеку. Никакие уговоры, никакие убеждения сами по себе ни сейчас, ни даже в юности на меня бы не подействовали. Современный человек очень мало верит словам, потому что мы видели, как легко ими манипулируют. Доверие к словам и декларациям слишком подорвано. Нужно просто являть собой что-то такое, что заставляет задуматься: откуда бы это? Легко сказать: нужно... Попробуйте. Святые являют это собой, а художники – своими изделиями.

― А Вы сами пришли к вере через какого-то человека?

― Отчасти. Есть ведь и внутренние события. Сны, скажем, или какие-то озарения детства и юности. Помните, у Пастернака:

Я рос. Меня, как Ганимеда,

Несли прозренья, сны несли.

Ганимеда, греческого пастушка, нес, как известно, орел – так что полет этот был страшноватый, я думаю. Но первым человеком, который меня привлек к вере, была моя бабушка, мать отца, Дарья Семеновна. Она и осталась для меня камертоном, по которому я узнаю любимый род веры. Ей посвящены "Старые песни": от нее я слышала еще в самом раннем детстве духовные стихи, которые и стали образцом для этих стихов. Она их не пела, а рассказывала. О сновидце Иосифе ("кому повем печаль мою"), о "прекрасной пустыне"... Привлекла не потому, что хотела меня сделать "верующей", наоборот. Я выпрашивала у нее что-нибудь об этом рассказать: она ведь знала, что в атеистическом государстве это добра не сулит, и портить мне жизнь не хотела. А почему я выпрашивала? Мне было интересно, почему она не такая, как все вокруг: ее нельзя было застать раздраженной, мрачной, рассеянной, назойливой. В ней всегда была как бы спрятанная улыбка. Каждый вечер перед сном она просила у меня прощенья, "если чем обидела", даже иногда со слезами: представьте, бабушка – у маленькой внучки! Она спокойно говорила о смерти – а все кругом и думать об этом боялись. У нее был заготовлен "узел": все, в чем положат в гроб, "ненадеванный платок" и другие вещи. Я привыкла знать про этот "узел". Я думала, что все это потому, что она что-то знает, и мне хотелось тоже это узнать. Так я одно за другим выведывала. Она научила меня читать по-славянски, и красота этих непонятных слов на меня очень действовала. "Иже не иде... не надейтеся на князи... явился еси" – восторг! Мне и в стихах нравилось все непонятное: непонятное, но трогающее. Как будто они написаны на другом, не человеческом языке.

Но этого раннего опыта хватило ненадолго. В школе как-то незаметно для меня началось совпадение "со средой". Сначала в форме какого-то смутного двоемыслия (в первом классе, помню, мы все под руководством учительницы дружно и с праведным гневом осуждали мальчика, которого застукали за тем, что он в Вербную шел с бабушкой в храм с вербочками, – и я участвовала на стороне всех, хотя сама с этими вербочками ходила!). А потом уже и просто забвения и равнодушия. И только уже лет в 15-16, к концу школы я опять об этом вспомнила. Это уже было не влияние бабушки, а внутренняя жизнь: в это же время я почувствовала, что такое писать вдохновенные стихи. Так что для меня причастность к поэтическому переживанию и причастность к вере очень близки. И кстати, вера – в этом своем одухотворяющем роде – может покидать, как и вдохновение. Тогда остается терпение и – дай Бог – надежда. Но кто хоть раз не почувствовал восхищения веры, ее антигравитационной силы, тот, мне кажется, называет этим словом что-то другое.

Главный учитель и свидетель веры для меня уже лет 30 – мой духовный отец. В этом году ему исполняется 80 лет, он сын священника, погибшего в лагерях: сын святого... Это отец Димитрий Акинфиев, протоиерей, настоятель храма Николы в Хамовниках. Мы встретились, когда он служил еще в другом храме ― в Старом Пимене.

Моих сочинений мы с ним никогда не обсуждаем. Без него я не могу представить ни себя, ни моей жизни.

― Его совета, молитвенной поддержки?

― Да, и советов, и молитвы, и в целом – его присутствия в моей жизни. Помните, Достоевский спрашивал себя в трудных обстоятельствах: "Как бы Христос поступил на этом месте?". А я думаю: "Как вот это место, этот мой поступок выглядит для отца Димитрия?". Теперь принято спрашивать батюшку обо всех житейских вещах: покупать ли дом, поступать ли на такую-то работу и т.п. О таких вещах я редко его спрашиваю, да и он бы удивился: почему я сама не могу этого решить. Да и вообще он отвечает раньше, чем я спрашиваю.

― Вы чувствуете с ним внутреннее созвучие?

― Внутреннее согласие. Я согласна слушать отца Димитрия и слушаться, если он чего-то от меня потребует (чего почти не случается). Я знаю, что он может сообщить такую правду, которая мне неведома. Я как-то отвлекаюсь, забываюсь, а он не перестает видеть мир перед Богом, всегда и на каждом месте. Он очень много мне сообщал, не обязательно в словах, и уж точно не в прямых поучениях, и пересказать это невозможно. Это просто меняет самое общее отношение к себе, к людям. Без него я была бы гораздо более безжалостной. Я уверена, что мое положение – в самом главном – ему виднее, чем мне самой. Можно ли сказать, что это отношения послушания? Во всяком случае, не такого, как в армии и, наверное, как в монастыре: "приказали – выполняй!". Бывают и такие отношения, но я на них не способна. Мне необходимо уважать, любить и доверять тому, кого я слушаю...

― Существует высказывание, что труд писателя "страстный". Как сочетается вдохновение и внутренняя трезвость?

― Вы знаете, эти наши новые аскеты... они поражают меня тем, что лучшее в жизни им кажется опасным, а худшее – ничуть. "Искусство опасно. Знания опасны. Разум опасен". А что безобразие опасно, невежество опасно, глупость опасна – этого от них не услышишь.

Это мне так надоело, что даже не хочется обсуждать, хотя конца этим разговорам нет. Все почему-то очень хорошо представляют себе, какую опасность представляет искусство, но не считают, что опасность представляет, например, то, что ты сплетничаешь (ревнители благочестия часто такие сплетники!), или даешь взятку, или пользуешься блатом. Это вроде пустяк. Такая уж у нас жизнь, куда денешься. А вот сочинить стихотворение или слушать Моцарта ― это большой соблазн. В общем, какой-то перевернутый мир. Понятно, откуда он взялся: из подражания монашеской аскетике. Путь мирянина в нашей традиции не так ясен. Или вот еще популярная теперь "духовная" тема: как вредно любить домашних животных и вообще природу. Грех любоваться природой или привязываться к своей собаке. Но разве в Библии не сказано, что "праведник и душу скотов милует"? Я уж не говорю про жития подвижников, которых звери слушались, как Адама в раю. Да, этот тип "духовной бдительности" для меня просто невыносим. Не потому, что бдительность (хранение сердца) и воздержание сами по себе плохи. Но просто это поведение, осмелюсь сказать, – пародия на благочестие.

Конечно, в творчестве есть реальная трудность, есть опасность ― что тут отрицать. Но и во всей жизни есть опасность.

― Вы упомянули имя Блока в связи с божественным вдохновением... Вы считаете его светлым поэтом? Кажется, он довольно мрачный...

― Да, всем известна эта статья Флоренского о Блоке, о его демонизме (некоторые считают, что это апокриф, что не о.Павел ее автор)... Вы знаете, все зависит от того, чего человек ждет от искусства. Если он ждет непосредственного содержания, он там его никогда не увидит. Ни в Моцарте, ни в Блоке, ни в ком, потому что искусство – не пересказ готовых тем. И потому что отдельное высказывание можно понимать в произведении только в связи с целым. Что бы мы решили о человеке, который заявляет:

Я люблю смотреть, как умирают дети?

А в стихах раннего Маяковского, в их целом это значит что-то другое, чем признание маньяка-детоубийцы. Если же вы ждете в искусстве ощущения свободы, высоты, какого-то, как Данте говорил, "воспоминания о первом рае" ― вы его найдете. Это то, чем всегда было занято искусство: напоминанием об утраченном рае, о счастье. Но это не заявляется как тема ― это просто звучит. Если это слышат ― хорошо, и тогда ничего другого не потребуют.

Если Блока оценивать "содержательно", ничего не стоит найти в нем все духовные соблазны из "Добротолюбия". "Да он и не скрывается":

Не таюсь я перед вами,

Посмотрите на меня:

Я стою среди пожарищ,

Обожженный языками

Преисподнего огня.

Может ли критик Блока сказать, что он, как поэт, "не таится перед нами"? И когда вы откроете стихи Блока, почти наугад:

Утреет. С Богом! По домам!

Позвякивают колокольцы... –

вы слышите какой-то дивной чистоты звук, крылатую, очарованную душу. Это и есть "положительный герой" лирики: крылатая душа. А что будут писать люди с "самыми правильными убеждениями" и при этом с отсутствием дара и вдохновения, мне совсем неинтересно, это подделка, тусклая, мертвая.

― Интересно: почему вы выбрали для перевода из Т.С. Элиота "Пепельную среду", а не "Полые люди", которые производят совершенно сокрушительное впечатление?

― Вообще-то больше всего мне хотелось переводить его последнюю большую вещь ― "Квартеты", но... пока не вышло. Наверное, я хотела начать с "Пепельной среды", а потом перейти к "Квартетам".

Путь Элиота часто располагают по схеме "Божественной Комедии" Данте. "Полые люди" ― это как бы его "Ад", "Пепельная среда" ― "Чистилище", а "Четыре квартета" ― "Рай". Аналогия, естественно, неполная, но она есть. Так что я начала с "Чистилища".

"Полых людей" я не стала переводить, потому что это... как бы сказать? За пределами моего диапазона. Изображение ада, трагическая сатира мне бы явно не удались, да и не хочется этому учиться.

― Уныние, которое "мешает жить"... Как бороться с унынием?

― Я совсем не мудрец, который может давать советы другим. Я сама легко и глубоко впадаю в подавленное состояние, в "окамененное нечувствие", и каждый раз кажется, что это навсегда. Впрочем, я думаю, что уныние – это нечто более серьезное, чем подавленное настроение. Мы знаем, что уныние – смертный грех, и стало быть, значит что-то другое, чем депрессия.

Но если употреблять это слово, как мы привыкли, в бытовом значении, то уныние – опустошенность, чувство бессмысленности всего на свете и глухая тревога – самая распространенная болезнь современного человека. Об этом говорит новейшая мысль, новейшее искусство. Но больше всего для меня об этом говорит масштаб индустрии развлечений. Кого требуется так развлекать? Человека, который просто изнемогает от тоски и скуки. Когда я слышу из соседских домов в деревне поп-музыку на сверхгромкости, которая представляется мне просто физической пыткой, я думаю: что заставляет людей идти на эту пытку? Можно вообразить, какой силы внутреннюю тоску и тревогу она должна заглушить.

Вот что не нужно в таком случае делать, я точно знаю: не нужно применять глушилки, то есть пытаться отвлечься, развлечься, забыться, отмахнуться. Отец Димитрий мне как-то сказал: "Нужно все пережить до конца, до самого конца", – и замолчал. Я уже решила, что это все. А он вдруг добавил: "А потом уже утешиться".

― Ольга Александровна, а что Вы меньше всего любите в людях?

― Наверное, лукавство. Когда говорится одно, держится в уме другое, а преследуется при этом какая-то еще третья цель. Как будто человека на этом месте нет, а одно какое-то мерцание. Грубость тоже... это непреодолимая стена в общении, для меня, во всяком случае, непреодолимая.

― А Вы замечаете какие-нибудь перемены в церковной жизни?

― С какого времени? С 70-х годов? То, что теперь, тогда нам и присниться бы не могло. Изменилось все. Запрещенная Церковь – и признанная, становящаяся государственной силой, – совсем разные вещи. Для меня "первая любовь" осталась в той Церкви. Не хочется говорить об этом мимоходом, но всерьез я пока не готова.

― Расскажите, пожалуйста, про людей, которых Вы встречали, может быть, про Владыку Антония...

― Владыку я впервые увидела, когда он приезжал в СССР в качестве экзарха. Во время этих приездов он встречался с молодыми верующими, неофициально, в частных домах. Те, кто открывали свой дом для этих собраний, сильно рисковали. Давний друг Владыки отец Николай Ведерников, его чада (да, у Владыки были здесь свои чада, с которыми он переписывался и поддерживал отношения). На эти встречи мы собирались, как конспираторы.

Я писала об этих встречах и не хочу повторяться. Его явление в Москве было поразительно: он говорил, "как власть имеющий", как свидетель веры, евангельской веры. Принципом его пастырства было уважение к свободе человека, и он никогда, даже если сам его собеседник всеми силами просил об этом, не принимал решения за другого. Он помогал другим образом: это знает каждый, кому довелось с ним разговаривать. Он был целиком обращен к тебе. Опыта такого любящего, доверительного внимания к себе мы просто не знаем. Сам он говорил, что для него, когда он с кем-то разговаривает, центр мира ― вот здесь, в этом человеке. Это впечатляет, как удар грома. То, что ты можешь быть так дорог. Это сообщение он и передавал: как безумно дорог человек для Господа. Да, он так и говорил: "Бог любит человека безумной любовью".

Теперь его беседы и проповеди издаются, книга за книгой, выходят фильмы, видеозаписи, фонограммы. В центре этих трудов – Елена Львовна Майданович. Это она все эти годы записывала, расшифровывала его слова, переводила то, что он говорил по-французски и по-английски.

― Еще я хотела спросить о паронимах...

― Между прочим, скоро выйдет второе издание, допечатка этого словаря, у Ю.А. Шичалина. Вероятно, в марте. Первый тираж полностью исчез, даже у меня не осталось лишнего экземпляра.

― Вы долго собирали материал?

― Мне кажется, почти всю мою взрослую жизнь. Дело в том, что еще в советское время, в конце 70-х, меня часто спрашивали знакомые о каком-то слове или выражении из литургических текстов. Так мы начали уроки церковнославянского у меня дома. Читали тексты, я обращала внимание на грамматику и т.п. Я сама никогда не изучала церковнославянского академически – такого предмета просто не было. Филологов учили старославянскому, языку первых кодексов кирилло-мефодиевской эпохи. Учили при этом не для того, чтобы читать и понимать тексты, а в перспективе сравнительного языкознания, реконструкции праславянских форм. Это, конечно, помогает для начала, но до того языка, каким славянский стал к XVIII веку, в "синодальный период", очень далеко. Пришлось разбираться самим. Посмотрели мы дореволюционные школьные грамматики церковнославянского, какие смогли найти (напомню, все это еще подпадало под уголовную статью "религиозная пропаганда") ― но они явно были рассчитаны на то, что ведет их преподаватель Закона Божия, священник, который объясняет и комментирует тексты. Иначе от таблиц спряжений и склонений к пониманию таких сложных текстов не прийти. Потом мне каким-то образом попал в руки – на короткое время – хороший учебник, изданный в Америке, иеромонаха Алипия (Гамановича). Мы взяли его за основу и стали читать и разбирать богослужебные тексты. Здесь, у меня дома, собиралось человек 10-12, которым по разным причинам нужен был славянский язык. Художник-мозаичист, исследовательница византийского пения, молодой церковный чтец, самые разные люди...И здесь, на наших уроках, я поняла, что именно те слова, которые кажутся понятными, чаще всего и сбивают с толку. И я стала эти "мнимо-понятные" слова выписывать, сначала просто для уроков. Я предполагала вначале, что их будет сотня-другая, но в словаре оказалось больше двух тысяч статей!

Лет пятнадцать я собирала этот словарик, вручную, ведь электронных версий богослужебных книг и в помине не было, да и компьютера не было. Впервые он был напечатан в нескольких выпусках журнала "Славяноведение" с предисловием Никиты Ильича Толстого. Но это был еще совсем черновой вариант. После этого еще 10 лет шла доработка первого книжного издания.

На последней стадии у меня уже были помощники, студенты классического отделения, которые сверяли славянский текст с греческим... Я благодарна им, благодарна и другим людям, усовершенствовавшим начальный проект, который из учебного списка слов превратился в словарь, отвечающий современным нормам лексикографии. Этого требовал издатель, Юрий Анатольевич Шичалин, и редактор, Мария Сергеевна Касьян. Мучительная была работа! Ведь примеры у меня были выписаны без ссылок или с такой ссылкой: "Октоих" – пожалуйста, перечитывай весь Октоих, чтобы найти эту фразу. А если совсем без ссылок? Мы с моей крестницей Марией Корноуховой (она была тогда школьницей) склеивали эти выписки и пытались вспомнить: "Слушай, по-моему, это дьякон говорит, а когда?". Она отвечает: "По-моему, во время вечерни". Вот таким образом это все делалось... Потом наши рукописные склеенные страницы набирал Саша Кравецкий, потому что я так и не научилась набирать церковнославянским шрифтом на компьютере.

А еще требовалось выработать систему сносок. Это далеко не техническое дело, ведь для этого нужно было каким-то образом обозреть и систематизировать виды песнопений, которые собраны в разные книги, в Триоди, в Октоих... Дело казалось безнадежным. И мы бы с Марией Сергеевной, конечно, не справились с этим, если бы нам не помогла монахиня Елена (Хиловская), прекрасно знающая литургику. Так и получилась эта система, предмет нашей гордости. Когда я рассказала отцу Николаю Ведерникову, что мы разработали систему сокращений и ссылок, он сказал: "Это факт истории Церкви". Ведь как ссылаться на богослужебные тексты, еще не придумали.

Но это издание – еще не конец. Вот-вот выйдет, как я говорила, второе издание, исправленное и немного дополненное. Я продолжаю собирать дополнения, и конца этому пока не видно.

― Вы ведь были знакомы с ходом службы... Вам приходилось в текстах для себя открывать что-нибудь новое?

― Вы знаете, очень много, очень. Странно, как мало мы от себя требуем – в отношении понимания – и останавливаемся на совсем смутном значении. А когда оно проясняется, то поражает своей глубиной. И поэтому очень жалко, что богослужение для большинства остается непонятным, что остаются невоспринятыми такие сокровища смысла. Конечно, не только поэтому – вопрос о непонятности народу богослужения ставят уже со второй половины XIX века...

― Но ведь на русский язык это, наверное, невозможно перевести... Может быть, нужно больше писать об этом, разъяснять?

― Уже многое в этом роде делается. Вспомогательные, толкующие переводы. Есть двуязычные издания: например, "Великий канон" Андрея Критского я видела уже в нескольких русских переводах. Теперь можно нередко увидеть, как с такими двуязычными изданиями люди стоят на службах.

Это один путь: разъяснение, толкование, дословный перевод. Первые попытки такого рода предпринимались уже до революции – издавались комментированные каноны: греческие тексты, славянские – и с ними русские подстрочники, они предназначались для духовных училищ и академий.

Но есть и опыты другого перевода богослужения на русский: такого перевода, который должен заменить собой славянский. Вот в издании Свято-Филаретовского Православно-христианского института выходит уже третий том таких переводов. Об опыте русского богослужения давно и горячо спорят. Одно несомненно: такой перевод невероятно труден. Как полагал Федотов, а он был как раз безусловно за перевод богослужения на русский язык, в будущем переводчике должны были бы соединиться три редких качества: это должен быть верующий, церковный человек; прекрасно гуманитарно образованный; и, наконец, это должен быть настоящий поэт. Потому что это тексты поэтические. И в наличных переводах это, пожалуй, самое печальное: теряется поэтическая глубина этих слов.