Две могилы

На этой неделе Россия простилась с Вячеславом Иваньковым и Михаилом Поздняевым. Иваньков умер от ранения в живот, Поздняев – от осложнений гриппа. Я сравниваю, конечно, не их – не хватало еще унижать большого поэта, умершего от тяжелой болезни, сравнением с вором в законе, убитым при выходе с ресторанного толковища. Но два прощания сравнить стоит. Правда, когда я это пишу, Поздняев еще не похоронен, объявлена только дата прощания – пятница, 16 октября. И от нас еще зависит сделать так, чтобы хоть уход поэта собрал его аудиторию, ту самую, которой так ему не хватало.

Мы как-то все с 1990-х годов боимся назвать некоторые вещи своими именами, благодарность за свободу слова и за право выезжать в Турцию в нас все еще сильна, хотя со свободой давно проблемы, осталась одна Турция. "Французы, что умом рехнулись, поход в Италию свершили, и там они заполучили Неаполь, Геную и люэс (сифилис – GZT.RU). Из Генуи прогнали вон, Неаполь был потерян тоже, но кое-что осталось все же, поскольку люэс сохранен", – эта вольтеровская эпиграмма идеально характеризует Россию нулевых годов.

Выдающийся индолог и метафизик А. Пятигорский (собственно, российскую философию точнее всего было бы назвать мятофизикой, учитывая ее судьбы) гениально ответил на вопрос о главной проблеме России: "Главная проблема России – это... х...ня! Всякая х...ня!" Но если попытаться отрефлексировать этот постулат, приходится признать, что одна из главных проблем России – это такое положение вещей, при котором большой писатель умирает то ли 8, то ли 9 октября в общей палате городской больницы, и на смерть его откликаются пять маргиналов. А ради похорон вора в законе оцепляется по периметру Ваганьковское кладбище и всю первую половину дня стоит Третье кольцо; а тех, кто пришел его провожать с венками "От братвы", тщательно охраняют. Это как-то не так, неправильно. И хотя можно 20 раз объяснить такое положение дел и даже признать его естественным – где-то оно, может, и допустимо, – но в России никогда. В России, когда хоронили Пушкина, один старичок сказал: "Я думал, какой-нибудь генерал умер".

Трагедия Поздняева, которая и привела в результате к смерти в 56 лет, заключалась именно в том, что по масштабам личности и дара он был рассчитан на совершенно иную судьбу. Мы с ним были знакомы года с девяносто третьего, с моего прихода в мальгинскую "Столицу", религиозным обозревателем которой он был, но подружились после одного коллективного протеста, чрезвычайно нас сплотившего. Я увидел тогда, как Поздняев реагирует на унижение. Нас продали "Коммерсанту" и прислали так называемых рерайтеров, то есть людей, призванных придать более или менее общее, блистательно-ироничное коммерсантовское выражение всем "столичным" текстам. Тогда, помните, был такой стиль: свежий выпускник РГГУ похаживает, как на вернисаже, вдоль всей мировой культуры и с высоты своего постмодернистского миропонимания поплевывает направо-налево. И вот, значит, нам прислали эту пару – девушку неопределенного возраста и юношу неопределенного пола – править Савицкую, Любарскую, Воронова, Боссарт, Горелова, Поздняева... Ну кто помнит тогдашнюю "Столицу" (а не гламурную предшественницу "Русского пионера", зародившуюся год спустя), тот представляет. И однажды я увидел совершенно белого Поздняева, выходившего из отдела рерайта: ему там причесывали статью. Он успел повоевать еще с советской цензурой и мириться с новой, лощеной, категорически не хотел. Он пошел к главному редактору и категорически потребовал, чтобы пришлые не смели навязывать нам свои мысли и интонации (ему там хотели снять пару главных мыслей и вписать какую-то ироническую пошлость). У меня были в том номере сходные проблемы, и совместная эта борьба нас несколько сплотила. После этого было много разговоров, во время которых я с радостью убедился: Поздняев-человек вполне соответствовал Поздняеву-поэту.

Тут надо обозначить одну существенную разницу, сформулированную как-то Геннадием Угрениновым, замечательным петербургским поэтом: многие критические недоразумения происходят из-за неразличения ключевых понятий – есть поэт хороший, а есть большой. Замечу, что большой – не обязательно хороший. Большой, например, Случевский, а хороший – ну, не знаю, Апухтин. Или, если брать классом выше, большой – Некрасов, а хороший – Полонский. Конфликт между этими авторами чаще всего личный, а не идейный, потому что идеологически они могут быть как раз близки. Но Самойлов, скажем, не любил Межирова (с которым у них были разногласия незначительные) и любил Слуцкого (с которым они расходились всю жизнь очень во многом). Большой поэт почти всегда любит и ценит других больших, но недолюбливает хороших, как умный троечник – сосредоточенный, положим, на физике и еле успевающий по прочим предметам, – не любит хорошиста, у которого все одинаково хорошо с биологией и литературой, и все они ему одинаково по барабану.

Насчет критерия все особенно сложно, потому что с интуитивным определением масштабов, как правило, проблем не возникает даже у самого наивного читателя, но проблема в том и заключается, что интуитивно очевидные вещи сложнее всего вербализуются. Хуже нет, как доказывать аксиому. Большого поэта отличает прежде всего то, что он за свои тексты платит биографией. Вот и Поздняев заплатил – но договоримся рассматривать тексты отдельно от биографии.

И тогда нам станет ясно, что большого поэта отличает, во-первых, авторское клеймо на каждой строке, та метрическая либо интонационная метка, которой у гладкопишущего имитатора не бывает; а во-вторых, болезненная зацикленность на нескольких ключевых темах, постоянное возвращение к ним. Это сказывается на качестве текста и его усвояемости, но в критические минуты жизни – когда только и нужна поэзия – мозг ваш бессознательно извлечет из запасников памяти корявую строку большого поэта, а не сладкую строфу хорошего. Некрасов, в сущности, писал грубее и занозистее Фета, но не в этом же дело.

Если говорить о теме, тема эта была розановская – пол и Бог. Поздняев – поэт редкой чувственности и еще более редкой откровенности, только очень сильное лирическое напряжение позволяет ему прикасаться к физиологии и переплавлять-таки ее в лирику. Это ведь задача почти неразрешимая, в прозе-то мало у кого получается, а в стихах удачи единичны. У каждого свои основания веровать в воскрешение Лазаря (это ключевой эпизод Евангелия, главный тест на веру, и не зря же Соня, желая выяснить для себя степень религиозности Раскольникова, спрашивает: "И в воскресение Лазаря веруете? Буквально?"). Очень интересно на эту тему говорил Синявский: собственную свою веру он обосновывал, как известно, через эстетику, через сам феномен искусства – и считал искусство некоторым доступным человеку аналогом воскрешения Лазаря. У Поздняева большинство религиозных метафор преломлено по-розановски через пол, и последняя его книга "Лазарева суббота" в этом смысле чрезвычайно показательна. Плотских, эротических метафор у него множество, и думаю, он выразился сильнее Фроста, сказавшего "Я с миром был в любовной ссоре":

Жизнь – это ночь накануне развода:

суд на пороге, зато и свобода

скоро вступает в права палача;

и два безумца за час до разлуки

переплетают ноги и руки,

в ухо друг другу проклятья шепча.

Любовь, слияние и расставание двоих, их взаимное сотворение и взаимное же мучительство – вот сфера, в которой для Поздняева нагляднее, буквально телеснее и интимнее всего осуществляется вся драма человеческой жизни, как она описана в Евангелии. Его вера выводится именно из этой сферы – божественной и дьявольской, но не совсем человеческой, не вполне материальной. Здесь он обнаруживает все столь необходимые ему доказательства существования рая и ада. У других это чаще всего выглядит невыносимой пошлостью (у самого Розанова, кстати, тоже случается срыв туда – но он любит и эти срывы, и собственную, так сказать, вонь). Поздняеву хватило силы и темперамента превратить все это в поэзию, и такие стихи, как "Алеша Птицын", в ней останутся навсегда.

Что до авторского почерка, клейма, формального аспекта – Поздняев решал задачу непростую, пытаясь выволочь русскую просодию из тупиков (иногда весьма эффектных и по-своему плодотворных, бывают и такие), куда ее затаскивали в последнее столетие. Бродский в последние годы сам пошел назад от своего дольника, увидев его логический предел, почти совершившийся переход в прозу. Ритмы Поздняева – это все-таки музыка, при всей прозаизации, иногда нарочитой. Вот этот речитатив – балансирование между музыкой и словом – мало кому удается: большинство скатывается либо в бродскизмы, опостылевшие самому Бродскому, судя по "Пейзажу с наводнением", либо в привычное классическое сладкозвучие традиционной русской просодии, которая уже не выражает реальности нового века, рвется на его углах и гранях. У Поздняева получалось, он всю жизнь, все 30 лет, что печатался, ходил по этому канату легко и органично:

Стал я новый человек. Прекратили мучить сны,

в коих разбирался я по понятиям весь год,

с кем – забыл (анафранил), суть – не помню (золодин).

Выпью – точно вспомню. Г. говорит: "Не надо пить.

Ты у нас не дикий скиф, не воинственный ост-готт".

Как тончайший диагност, Г., доживший до седин,

глубоко оптимистич. не даёт решить вопрос:

лучше вспомнить и простить – или, не простив, забыть?

Я сижу недоразвёр... Что за день? Ах да, среда.

Где сижу-то? На "Арбатско-Покровской", где всегда

ждал (кого? феназепам), чтоб идти (куда? глицин)

что-то слушать: Мендельсон, соло скрипки, ми-минор...

Эта хроника собственной депрессии – столь иронично изложенная, с этим замечательным, фирменным поздняевским сочетанием невротизма и стоицизма, которое на формальном уровне выражается в насыщении классической строфы анжамбеманами, сокращениями, недоговоренностями, сбоями ритма, дыхания и мысли, – понятна любому, кто оказывался в ситуации полной своей неуместности, никому-не-нужности, бого – и человекооставленности.

В этой ситуации Поздняев прожил всю свою постсоветскую жизнь, 20 лет, не так мало. У него были, разумеется, вспышки счастья. Некоторые наверняка вспомнят о его личных трагедиях, которых было много и о которых сам он рассказал с потрясающей, непривычной для нынешней лирики откровенностью. Думаю, не в них дело. Это все накладывалось на главную драму, о которой Поздняев не говорил ни слова: он вообще был горд и сдержан. Но большой поэт знает – не может не знать, – на что он рассчитан и задуман. И сознание полной невостребованности этого дара, драгоценной и мучительной ноши, которую он несет, заставляет его вдвое острей переживать все личные и общественные драмы. Потому что главная компенсация отсутствует; потому что слово, в котором все преображается и претворяется, оказывается ничтожнее и жальче, чем лист под ногами. Оно никого не спасает, его никто не слышит.

Пусть демагоги утешаются разговорами о "будущем", в котором всем воздастся; о необходимости подлаживаться под новое поколение читателей, которое так и не вырастает – увы, – потому что для воспитания этого нового поколения нужны некоторые важные условия... Какие же, например? А вот чтобы хоть одно слово что-нибудь весило, чтобы хоть один закон соблюдался. Чтобы не хоронили воров с почестями посреди Москвы для начала как минимум, а поэты чтобы не прирабатывали до старости и не получали гонорар книжками.

Поздняев, конечно, был воспитанником советского литературоцентризма, неестественного, может быть, и странного для полунищей несвободной страны. Однако в Италии 1960-х, тоже полунищей и несвободной, был киноцентризм, и никто не объявлял его извращением (ни тем более причиной итальянской нищеты и несвободы – тогда как у нас сплошь и рядом винят гуманитарную культуру во всех бедах нации). В России была нищета, несвобода и великая литература. Прошло 20 лет. С литературой разобрались, нищеты и литературы прибавилось. Все в точности как с Неаполем, Генуей и люэсом.

У нас неправильная страна по множеству причин и параметров – можно утешать себя тем, что это как раз и есть норма ее существования, но опыт показывает, что не норма: положение ухудшается на глазах. Пора бы научиться худо-бедно различать национальные особенности и неумение себя вести. Цвет кожи африканца нельзя, да и не нужно исправлять, но можно научить африканца есть ложкой. Так вот правильной нацией называется та, в которой смерть большого поэта – Царство ему Небесное – является событием более значимым для общества, нежели смерть криминального авторитета. Мир его праху.

В 1970-е было так. И это главный критерий, по которому те времена лучше этих.

P. S. Отпевание Поздняева состоится в пятницу, 16 ноября, в 10.30, в храме Спаса Преображения (ул. Краснобогатырская, 17).