Православие и католичество – взгляд из Испании

Часто меня спрашивают: "чем отличается православие от католичества"? Чаще всего приходится сталкиваться с двумя крайностями в попытках ответить на этот вопрос. "Бог один. Религия одна. Мне все равно", – говорят одни. "Католики – еретики. К ним даже в храм нельзя заходить", – говорят другие. В обоих случаях за ригоризмом стоит невежество; в первом случае люди не знают о том, что нас разъединяет, во втором – не осознают основы той веры, которую мы разделяем.

Я не сторонник того, чтобы вынимать готовые ответы из кармана, и каждый раз задумываюсь, когда мне задают подобный вопрос. Можно отвечать на него в догматической перспективе, но ученые рассуждения о filioque, о Непорочном зачатии, о непогрешимости Папы в вероучительных вопросах не кажутся значимыми и убедительными людям, неискушенным в богословских тонкостях.

Можно оттолкнуться от верного по сути определения православия как правильного образа духовной жизни, от святости в православной традиции. Но ведь традиция – это не только то, что было, но и то, что есть. Что же сказать о нашей современной агиографии, где святость предстает, зачастую, как борьба со сглазом и колдунами, где бесы всесильны, а читатель жития погружается вместе с его героем (а чаще, героиней) в "болезненный внутренний мир, безблагодатное, сумеречное ирреальное бытие, полное происков и поползновений сил зла" (Священник Александр Шантаев. Святые блаженные-калеки в современной житийной литературе. М.: Благо. 2004). Любому священнику приходится сталкиваться с опасными и чудовищно примитивными представлениями о Боге и мире, которые пропагандирует современная околоцерковная среда. Если апостол Петр призывает "заграждать уста невежеству безумных людей" (1 Пет. 2, 15), к чему ломать копья в борьбе с "западными мистиками"?

Можно было бы рассказать о духовном видении мира, о красоте православной иконописи. Но что будет значить наш рассказ, если все чаще в католических храмах, как в России, так и на Западе, мы можем увидеть православные фрески и иконы? В то же время наши церкви (в особенности, построенные в послепетровскую эпоху), бывают наполнены изображениями, вовсе не имеющими отношения к иконописной традиции Византии и Древней Руси. В домах наших прихожан из Западной Украины мне часто приходится видеть "иконы" сердца Иисусова. Судя по рассказам и фотографиям, в храмах на наших юго-западных церковных рубежах дела обстоят немногим лучше; очевидно, понятие о канонах православной иконописи там утрачено полностью.

Можно рассуждать об "обмирщении" католического монашества. Впрочем, и здесь придется признать, что западное монашество во многом осталось более верным древнецерковной традиции. В бенедиктинских монастырях, к примеру, женщина вообще не может переступить порог братского корпуса; ни о каких келейницах не может быть и речи. В современных же русских монастырях целомудренное разделение по гендерному признаку часто отсутствует, даже архиереи вынуждены признать существование "муже-женских монастырей".

Вспоминается английская пословица: живя в доме со стеклянными стенами, не следует бросать камни в дом соседа. Все это не означает, впрочим, что различий между православием и католичеством нет. Думаю, что принципиальное отличие, видимое невооруженным глазом – отношение к Евхаристии.

В начале своего церковного пути я оказался в католической школе-интернате; торжественный завтрак перед воскресной мессой показался мне почти кощунством. Насколько я могу судить, значение приготовления в современном католическом благочестии потеряно, вместе с практически всеми формами поста, который, в православной традиции, всегда есть приготовление к причащению. Но если мы указываем на отход католической традиции от православия, стоит задать вопрос: что есть приготовление к причащению в православии сейчас и насколько этот подход верен православному пониманию таинства?

Логика Древней Церкви проста: основное условие причащения – быть христианином, членом Церкви. Через тяжелые грехи человек отпадает от Церкви, отпадая от Евхаристии. Логика современного православного благочестия другая: для того чтобы причаститься Тела и Крови Христовых, православный христианин должен: а)...б)...в)... В эти пункты священники часто включают трехдневный пост. Впрочем, если священник приступает к таинству, в среднем, дважды в неделю, едва ли он постится непрестанно – как тут не вспомнить слова Христа: "И вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них" (Лк. 11, 46). Что касается поста в субботу накануне причастия, на который благословляют многие современные пастыри, – многие ли из наших прихожан знают, что именно субботний пост, как нарушающий церковные правила, противокатолические катехизисы, написанные до революции, обозначают как одно из существенных отклонений "латинян" от православия?

Вместе с правилом к причащению, включающим три канона, обязательную исповедь, ежевоскресное причащение становится, фактически, невозможным. Мы сталкиваемся с парадоксом: мы так усердно готовимся к причащению, что то, к чему мы готовимся, так и не наступает. Вместо встречи с Христом наше сугубое благочестие обрекает нас на роль зрителей, а не полноценных участников Тайной Вечери.

Насколько же верна православной традиции русская практика (которую греческий мир не знает) обязательной исповеди перед причащением? Конечно, она имеет определенные преимущества, помогая сосредоточить духовное внимание, избежать профанации причащения ("все идут, и я иду"). Но есть и другой аспект. "Лично я вообще бы отменил частную исповедь, кроме того случая, когда человек совершил очевидный и конкретный грех и исповедует его, а не свои настроения, сомнения, уныния и искушения", – писал прот. Александр Шмеман в своих "Дневниках". Эти слова могли бы показаться дерзкими, если бы не одно важное обстоятельство. В православном понимании грех есть, прежде всего, отпадение от Церкви. Несмотря на то, что мы не оперируем понятиями "смертных" и "простительных" грехов, как Католическая Церковь, мы знаем по опыту правоту слов св. ап. Иоанна: "Всякая неправда есть грех; но есть грех не к смерти" (1 Ин. 5, 17). В то же время, именно из понимания греха как отпадения от Церкви рождались церковные каноны, предполагающие отлучение от церковного общения в случае совершения определенных грехов. Если исповедь совершается раз в неделю или чаще, ее изначальное значение как воссоединение с Церковью теряется; по слову уважаемого московского священника, если человек "живет нормальной церковной жизнью, то частая его исповедь не может быть той исповедью, которая называется вторым крещением. Не может быть соединения с Церковью, если человек не отделялся. Сам смысл этого таинства меняется, и возникает путаница". Исповедь как "пропуск к причащению" – пример дрейфа от православного понимания таинства к его профанации. Дело, конечно, не в частоте исповеди, а в том, что сама Церковь перестала пониматься как Евхаристическое собрание. Тот же, кто пытается восстановить изначальное значение Церкви, зарабатывает ярлык "реформатора" и "обновленца".

До сих пор мы рассуждали о различных приближениях к проблеме "сравнительного богословия", но оно имеет и нравственное измерение, с которым сталкивается любой православный священник, совершающий служение в католической стране.

Я вспоминаю, как однажды я совершал Литургию в одном из католических монастырей Севильи для нашей православной общины. В конце причащения к чаше подошла монахиня монастыря. Я постарался доброжелательно объяснить ей, что наши церковные правила не позволяют нам преподавать Святые Дары неправославным. Однако вопрос остался – повсеместно в Западной Европе мы совершаем богослужения в католических храмах, нам идут навстречу, ничего не требуя взамен. На моей памяти католики нам никогда и нигде не отказывали, зная, тем не менее, что в собственном храме они будут отлучены от причащения. Но когда я совершаю Литургию в католическом храме, при этом принимая католика в православие (а такое бывало), я не могу не задуматься: является ли нравственно допустимым просить у других то, что мы никогда не дадим сами? Не прячем ли мы за глубокомысленными рассуждениями о "правилах" и "канонах" принципы "готтентотской этики": "Если зулусы угнали быка у меня – это плохо, а если я угнал быка у зулусов – это хорошо"?

Наверное, стоит чаще вспоминать о том, что наши отношения с католическим миром не ограничиваются политизированной и вечно конфликтной Западной Украиной. Нигде в Западной Европе наши отношения с католиками не омрачены судебными разбирательствами. Вспоминая о громких судебных процессах с Константинопольским Патриархатом о собственности храмовых зданий в Лондоне, Будапеште и Биаррице, можно лишь грустно улыбаться, слыша слово "соборность", которое так привлекает в православии иностранцев. Вспомним о святынях, которые находятся, как многие полагают, "в католическом плену". Нигде нам не навязывается сослужение с "хозяевами" святыни как единственная форма литургического поклонения, как в Греции или на Святой Земле. Едва ли священник Русской Православной Церкви мог бы совершать еженедельную Литургию на мощах Святителя Николая в Бари, если бы мощи оказались у греков. Итак, идеологема "злые католики versus добрые православные" оторвана от реалий церковной жизни и свидетельствует о дезориентации церковного сознания.

Уверен, что большая часть священников, которые реально сталкиваются с католическим миром на Западе, разделяют мой взгляд. По моему опыту, увлекаются антикатолической риторикой и со страхом воздевают очи к небу при слове "Ватикан" те люди, чье знакомство с католичеством ограничено в лучшем случае пресловутыми "противокатолическими катехизисами", написанными в XIX веке, а в худшем случае эти люди ничего не знают о католичестве вовсе. Эту связь ненависти, страха, фанатизма и невежества обозначил еще в позапрошлом веке Помяловский в "Очерках бурсы": "По понятию бурсацкого фанатика, католик, особенно же лютеранин – это такие подлецы, для которых от сотворения мира топят в аду печи и куют железные крючья. Между тем всякий бурсак-фанатик более или менее непременно невежда, как и всякий фанатик. Спросите его, чем отличается католик от православного, православный от лютеранина, он ответит бестолковее всякой бабы, взятой из самой глухой деревни, но, несмотря на то, все-таки будет считать своей обязанностию, своим призванием ненависть к католику и протестанту". И если слово "Запад" мы способны воспринимать лишь в негативном ключе, то чему мы обязаны нашими фобиями – глубокому знанию европейской религиозной и философской мысли, или же наши страхи – всего лишь отражение штампов времен "холодной войны"? Время великого противостояния закончилась, эпоха крестовых походов ушла в историю. Однако если история снова проходит мимо нас, нам остается лишь только жить враждой.

...Эти размышления являются скорее попыткой задуматься, чем дать ответ на вопрос о различиях православия и католичества. "Евангелие действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее... у нас есть и боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет..." – так понимал лесковский Левша наше превосходство над западными конфессиями. Если мы хотим быть более убедительными, чем известный литературный персонаж, наши попытки сравнительного богословия должны начинаться с вдумчивого осмысления собственной традиции. Насколько мы сами верны Православию?