Мы привычно повторяем, что ветеранов остается все меньше. С не меньшей привычкой говорим о тех, кто был в войну ребенком или пережил ее в эвакуации, работал в тылу. Если их мало – то можно вглядеться в каждого. Наши дедушки и бабушки. Так сложилось, что я много общаюсь с теми, кто старше Победы – и вижу каждый раз: какие же они красивые!
День Победы в доме престарелых – это совершенно особенный праздник. Здесь практически все помнят, что они празднуют. Думаю, это не тускнеет ни от типовых плакатов (все же они чаще с гвоздикой или танком, орденом или георгиевской лентой, а не будоражащим историческую память изображением вождя), ни от открыток "от Президента" или начальника министерства соцзащиты. Концерты – будь то самодеятельность из районной школы или профессиональные ансамбли – тоже в этом празднике не главное. Может, главное – то, как освещаются лица этих людей – освещаются памятью из сердца. Они помнят и потери, и голод, и труд и боль тех лет. Даже если они были детьми – они помнят все. И они светятся при мысли о той Победе.
Однажды (дело было в феврале, далеко от майских праздников) мы приехали в один из домов престарелых с журналистами федерального телеканала. Они должны были сделать сюжет о том, как молодежь общается с жильцами дома. Ради таких гостей все обитатели и все работники дома престарелых были в сборе и "при параде". В первый раз мы увидели большие ряды гранок на пиджаках знакомых дедушек, чьи рассказы о войне – кто был военным шофером, кто танкистом – мы уже слышали и пытались, сколько это возможно, записывать.
Тогда промелькнуло две мысли. Первой была неловкость: персонал дома престарелых и сотрудники соцзащиты настаивали, чтобы журналисты в первую очередь снимали ветеранов, – получалось как будто, что остальные не заслуживают внимания. Нами стали неожиданно "руководить": в том доме у нас был привычный маршрут движения по комнатам, чтобы никого не пропустить и со всеми по очереди пообщаться после общего концерта, а тут рядом возник дяденька, который убеждал ветеранов посетить первыми. Мы помнили дедушек и бабушек иначе – не по статусу "ветеран труда" или "участник войны", а по имени и отчеству.
Вторая мысль была о том, что ветераны и те, кто не застали войну по возрасту, были в те годы детьми или трудились в тылу, сейчас одинаково одиноки и нуждаются в одном и том же. Да и вообще мы редко употребляем слово "ветеран".
Но с Днем Победы мы поздравляем всех – дошел ли человек до Праги и Берлина, знает ли по родительским рассказам о собственном голодном и трудном детстве конца сороковых.
Бабушки часто плачут, рассказывая о войне. Дедушки показывают на плечо или на ногу – вот здесь был осколок, вынули, три месяца провалялся по госпиталям. Пожелтевшая фотография не стене – "наш взвод в Берлине".
Мы даже не решали, не обсуждали, а просто сказали друг другу: всех нужно поздравлять – каждого лично, именно ему адресованными открытками, подарками, письмами. Это праздник каждого. Праздник старушек, чьи отцы не вернулись, праздник дедушек, мальчишками копавших окопы, праздник бабушек, в сорок четвертом набавлявших себе пару лет, чтобы пойти на медицинские курсы – готовиться к фронту. А уж когда мы встречаем бабушку, родившуюся в десятые годы, а уж когда она рассказывает, что пережила Блокаду или была медсестрой в Сталинграде, а другая подхватывает, что не видела боев, но все четыре военных года работала на лесоповале за ушедших на фронт мужчин, едва выживая от голода и надрыва сил.
Многие из них не расскажут обо всем этом в первую встречу – они не скрывают, им просто в голову не придет об этом в первую очередь рассказать. Спросишь: кем вы работали? – в колхозе работала. Поглядишь на дату рождения: а в войну где были? – и в войну в колхозе... Всем было тяжело – и им тяжело, и они не надевают орденов – даже для журналистов не надели бы, не скажи им об этом директор дома.
Среди постояльцев в домах престарелых очень много тех, кто хранит ордена в тумбочке, или потерял где-то при переезде в казенное учреждение, или оставил у детей и внуков...
Они красивы без орденов, они красивы в платочках, они красивы разные: не рембрандтовские старухи, не рокотовские, не с классических портретов, не "божьи одуванчики" –
разные. Не у каждой морщинки – лучики, у многих просто глубокие морщины. Не у каждого ясная перспектива позади, не каждый и хочет оглядываться, кто-то грузно осел на кровать и смотрит в одну точку, но что-то в них всех есть – не специальное.
Мы дарим бабушкам кремы так же, как дарим друг другу косметику, – как нечто само собой разумеющееся. Для них косметика бывает вещью неочевидной – может, они пользовались когда-то и кремами, а теперь даже не пытаются ни смягчить руки, ни разгладить морщины. Редкая из этих бабушек выглядит как бодрая хозяйка "домика в деревне".
Но какие красивые бывают бабушки, какими орлами глядят наши дедушки! Тут тебе и распутинское "Прощание с Матерой", и "Северная песнь" Попкова из Новой Третьяковки. Они – бабушки из преданий и сказок. Они – те дедушки, которых я не застала в живых. Они не всегда способны поддержать разговор, наши бабушки, они не трезвы после пенсии, наши дедушки, но как же они подчас красивы!
У них и молодые фотографии не похожи на наши – словно и правда какая-то другая красота отсюда, из дня сегодняшнего, отразилась на них тогдашних. Со старых фотографий, как в старых кинолентах, смотрят совсем не похожие на нас лица. Сегодня их, может быть, не назвали бы красивыми, этих девушек – но какие это прекрасные бабушки! Иногда я вижу отблеск того же стиля, то же выражение на лицах своих сверстников – и невольно думаю: какая красивая будет бабушка или какой залихватский дедушка!..
Они и не только с виду, они все и внутри разные. В поездках по деревням привыкнешь, что и разговаривать-то особо не надо: просто спроси, как зовут, да обними, сядь рядом, возьми за руку, спроси как себя чувствует человек – и сиди, послушай, дай поплакать... А приедешь случаем в городской дом престарелых – там совсем иное: не привыкли бабушки и дедушки обниматься, странно им это, неловко. Одергиваешь себя: ведь и сам горожанин, сам блюдешь свое и чужое privacy, а вот и не знаешь, что делать, когда бабушку нельзя обнять. Да и просто понимаешь однажды, что если не можешь взять человека за руку, в плечо ему ткнуться – тебе уже и не хватает средств для общения, для выражения благодарности, сочувствия.
Помню, однажды приехали в дом престарелых, где бывали многажды, и встретили там новую бабушку. Подошла я к ней с привычным – кто мы и откуда, не хочет ли она общаться. И вдруг – не просто горожанкой оказалась бабушка в деревенской больнице, в забытом на карте селе. Оказалась она дамой с высшим образованием, с ясным разумом, с пониманием жизни – с ясным пониманием, что свалил ее инсульт в 55 лет, и лежит она теперь здесь неподвижным грузным кулем, и пошевелить может только кистями рук, и долго ей,
видимо, нестарой еще, так лежать. А мало ли, что еще было в ее жизни, какая любовь, какие люди, какая беда. Она очень мало говорила – отвернула горько к стене лицо, закусила губу, закрыла глаза. И сидела я рядом, не зная, что сказать, и даже жалея уже, что подошла: ничем помочь не могу, ничего сказать не умею, только добавила, получается, человеку скорби, умножила память, разбередила. Долго молча сидела, слушала, как гудит компрессор противопролежневого матраса, как из коридора доносится пение нашего "концерта", пока бабушка – она меня, а не я ее – пожалела, согнала с лица боль, спросила: "Чего пригорюнилась?" – и: "Ладно, хочешь писать – пиши".
Никому не пожелаешь этого: кровати у стены, стены у кровати – и даже по-человечески поймешь, если бабушка однажды скажет горько, что за лучшее считает умереть и не смотреть больше на эту стену, какие бы ни были заботливые медсестры и совершенные средства ухода, и нерусское слово "эвтаназия" произнесет. Но кто знает – что она передумает и переживет на своей кровати у стены, до какой мудрости дорастет.
А как просто и светло порой рассказывают бабушки, что давно молятся и ждут, чтобы их "прибрал Господь": все уже там, на земле никого, кроме Бога, у них не осталось, а вот к Себе не зовет чего-то, хоть и заждалась. Без ноты трагизма порой говорят об этом, без тени рисовки. А как становятся они снова красивы, когда говорят: "А уж как я люблю людей!" Лежит бабушка после инсульта или с переломом бедра, и уже знает, что не встанет, а как сядешь к ней поговорить, она итожит жизнь именно так: "Люблю" – без всякого пафоса. И дедушка на вопрос, читает ли он книжки, отвечает: "Я читать не любитель. Я – жить люблю".
Мы можем рассуждать о том, что классическая античность не задумывалась о старости – не только в Спарте, но в классической культуре вообще в центре внимания было только молодое и совершенное тело, молодой и пытливый разум. А в Библии уже совсем по-другому: мы обращаем внимание на седину, на старость тех, кто оказывается в центре человеческой истории (не среди войн и политики, а в центре главной истории), – на преклонные годы Авраама, на старость Иоакима и Анны, Захарии и Елисаветы. Какие они красивые на иконах – дождался же Господь их старости, чтобы совершить главное в их жизни. Затем христианство – принесшее оправдание старости, ценность приобретаемой за некороткий путь мудрости, духовной опытности. Конечно, не всякий старик – старец, но вот пора подведения итогов, пора плодоношения и пора расплат... Пора созерцательная, пора для многих беспомощная. Но жаль вычеркивать ее из жизни, жаль ловить и себя на желании продлить молодость до возможных и невозможных пределов, пытаться быть молодым – до конца.
Уж если однажды и мне будет столько (тоже ведь никто не обещал) – то как бы взять пример с этих бабушек, светящихся нам навстречу: "И вас, дочечки, с Днем Победы", хлопающих нам – и опускающих на колени худые морщинистые руки с гладкой и тонкой, прозрачной кожей.
Источник: Татьянин день
