"Не пойду в колхоз!", или "Бегство в Египет"

– Скажите: для чего человек живет на свете?

– Для греха, видно. Живем-живем – ни Богу, ни людям. Помрем – куда? В ад? Мы не каемся, как положено-то.

(Из беседы с долгожительницей из Ильинского р-на)

В одном из последних интервью, данном В. П. Астафьевым тележурналистам Российского ТВ, меня поразил рассказ писателя о старообрядцах. Беседа о русском характере, о том, выживет ли Россия, совсем не случайно, как мне кажется, вышла на судьбы русского крестьянского старообрядчества: "Даже большевики не смогли справиться со старообрядцами. Не могли управиться с какими-то проявлениями характера русского. Уж как они ни преследовали старообрядцев, что они с ними ни делали... Даже после того, как уже в 1942 г. старообрядцы стали отдавать своих рекрутов на войну, – всё равно их преследовали. Когда мы были под Москвой, в это время здесь, по тайге, шарили вооруженные отряды, чтобы истреблять их. Обливали поселения с самолетов керосином, сжигали поля, истребляли леса, расстреливали старообрядцев из пулеметов, с воздуха, из самолетов!.. Дело кончилось тем, что они забились в такие места, где и большевик их взять не мог... Вот совсем недавно геологи обнаружили в Эвенкии, что сохнет кедрач. Целой полосой сохнет. Оказалось, там жили кержаки (это наиболее суровые, стойкие староверы, бежавшие с реки Керженец Нижегородской губернии), которые ушли в войну и после войны от преследований властей. Эти старообрядцы-беглецы нашли кедры, росшие в наклон, вырыли под ними землянки. Ну, потом отстроились постепенно, разработали землю, стали снова жить... Так их недавно только нашли. На самолетах-вертолетах прилетели и объяснили: всё, вас уже не преследуют. Вот на них надежда остается еще, на старообрядцев. Люди это крепкие, и кровь у них хорошая, и дети славные, единственное, глаза узкие, потому что переженились многие на местных девушках, смесь такая пошла..."

Далее писатель с болью говорил о том, почему он не видит для России радужных перспектив: разброд в головах, нищета, пьянство и самоубийства в деревнях... Не лучше ситуация в наших усталых городах, которые строились за счет российских деревень. Города, в которых "жить нельзя – можно только выживать", в том числе Астафьев назвал и уральские города, Березники и Пермь.

Почему меня поразили слова писателя, вроде бы не новые вещи он говорил? Дело в том, что с астафьевскими мыслями удивительным образом перекликались воспоминания, записанные мною примерно в то же время, в конце 1990-х гг., от тети Шуры, старожила одной из деревень Ильинского района. Происхождением она также из беглых старообрядцев, так называемых красноверов. (Название пошло, по одной из версий, оттого, что образа, которым они молились, их "черные доски", написаны на красном фоне; видел я эти иконы, сохраненные как семейные реликвии, уже в городских квартирах.)

В конце 1920-х, когда прошел по огромной стране "год великого перелома", наступил для семьи тети Шуры и конец привычной жизни. Начавшаяся коллективизация заставила их сняться с насиженного места, покинуть родную деревню.

...Мы сидим с тетей Шурой в ее избушке, у оконца. Беседуем о житье-бытье, вспоминаем. На волну воспоминаний настраивают с детства знакомые запахи деревенского дома, мерное тиканье настенных ходиков и тропинка за окном, убегающая вниз, к запруде, в зеркальной водной глади которой отражаются высокие темные ели, словно древние стражники. Еще одна умирающая, "неперспективная" деревня... Говорит моя собеседница быстро, на вопросы реагирует скоро. И память у тети Шуры, для девяти-то десятков, на удивление цепкая: "...В двадцать восьмом году я ушла из родной семьи замуж в другую деревню. А потом суматоха началась такая... Когда колхозы-то стали создавать, уезжали много, – вспоминает тетя Шура. – Кто куда, не все в город. Так вот, в тридцатом, наверно, летом мы и уехали. Я уже в колхозе робила, зиму-то. Мы артелью ходили, хлеб сортировали да чё-да. Забыла я, какое название колхоза-то".

Сыновья тети Шуры, давно уже ставшие пермскими жителями, вспомнили потом: рядом с их родиной создали колхоз "Хлебороб", а после войны Кокаровщина вошла в территорию колхоза им. Дзержинского. Избу, стоящую через улицу напротив, Марфы Николаевны Кокаровцевой, украшала табличка "Почетный колхозник" или что-то в этом роде. Долго висела, даже когда колхоз уж расформировали...

В деревне началось тогда расслоение. Политика "разделяй и властвуй" давала свои плоды. Муж тети Шуры, Василий, ни в какую не хотел "жить колхозом". А отец тети Шуры в колхозе работал, его даже первым председателем выбрали. Он молодых разубеждал поначалу: "Давай, тезка, станем жить, как велят, значит". А тот: "Не пойду в колхоз! Чтобы подчиняться там кому-то? Не буду!.." Жена была на стороне мужа. Тетя Шура так обосновала отказ от колхозного счастья: "Привык за себя отвечать – и всё. Кто пашет, тот сеет, говорят. Кто пашет, у того и вожжи..."

То, как они бежали от колхоза, помнила тетя Шура в деталях до последних дней своей жизни. Она рассказывала: "А что взяли? На телегу что можно накласть? Я, как помню, постели положили, ведра положили. Одёжку на себя... А все остальное пропало. Мы бедными-то тоже не были никогда. Но все богатство дома осталось: жеребенок, корова, теленок, овечки... В огороде все было посажено. Но Василий решил раз: "Не пойду в колхоз!" – и всё бросили... Никто ничего не знал про нас. Но нас искали. Они на пристань ездили, на Слудку, а мы-то уехали горами, где же им сыскать нас было..."

В 1930-е гг. в город Пермь из деревень перебирались многие. Целыми семьями уезжали в надежде устроиться на работу, хоть как-то спастись от голода, от бескормицы, от угрозы немилой душе коллективизации. В Скандаловку, куда перебрались беглецы (на окраине Перми, возле лесокомбината "Красный Октябрь") приехало в одно время несколько семей из Бымовского завода, что под Белой горой. Земляки, многие из которых были в родстве друг с другом, стали соседями, построили дома. Вновь стали "жить-поживать" да добро наживать. Как привыкли, как приучены были жить предками. По иронии судьбы, улочка, образованная новоселами-беглецами, получила название "Колхозная". Потом она стала 1-й Колхозной, потому что рядом появилась еще 2-я Колхозная – народ продолжал бежать из "колхозного рая"...

Горький комментарий к историческим событиям в словах моей собеседницы-долгожительницы. За последние десять лет в ее родной деревне случилось уже четыре самоубийства, и все на почве пьянки, безделья и безверия. "Во всех книгах священных написано: если в каком доме удавленник есть – там никакой благодати нет и никакого счастья не может быть. Вот куда мы идем. Слепой поводырь слепцов ведет", – сказала еще тетя Шура.

Александра Васильевна, деревенский наш старожил, потомок староверов, ушла из жизни почти одновременно с В. П. Астафьевым, в начале нового века, чуточку не дотянув до своего столетия. Это и была Россия, которую мы потеряли. Дай Бог, не всё растеряли, какие-то росточки еще пробьются...

В.Ф.Гладышев

Астафьевские чтения: Выпуск третий. (19-21 мая 2005 года). – Пермь: Мемориал. центр истории полит. репрессий "Пермь-36", 2005. – 224 с.