О борьбе идеологий и церковном сознании

Христианство – религия свободы. Но какой свободы: беззаботной или обретаемой ежедневным трудом, легкой и безмятежной или трудной и порой кажущейся недостижимой? И как узнать, кто свободный, а кто раб? О страхе и свободе, о "своих" и "чужих" в христианстве рассуждает монах Диодор (Ларионов).

Поскольку связь с бытием сверх отношения к

сущему почти вовсе не осмысливается, и если

да, то всегда берется лишь как тень второго,

постольку и существо самого этого отношения

тонет во мраке.

Мартин Хайдеггер[1]

Человек на этой земле нуждается во многих благах: материальных, культурных, интеллектуальных. Эти блага обеспечивают ему благополучную и полноценную жизнь здесь, на этой земле. Однако если человек не имеет высшего критерия, то эти блага он превращает в идолов, а идолы разрушают истину человеческого бытия, превращая жизнь людей в придаток производства: уже не блага служат людям, а люди начинают служить благам, не плоть служит духу, а дух начинает служить плоти. Евангелие дает высший критерий человеку: "Ищите прежде Царства Божия и правды его, и сие все приложится вам". Таким образом, Евангелие выстраивает иерархию ценностей, в которой перспектива задается эсхатологическим отношением – взысканием Царства Божия, высшего блага: все остальные блага являются таковыми только потому, что они находятся на своем месте; когда они теряют свое место в общей иерархии, происходит катастрофа. Ложь не существует сама по себе – она не равнозначна истине: ложь – это лишь перевернутая и сошедшая со своего места истина. Когда относительная истина сходит с места, изменяется и вся перспектива: тогда относительная истина становится критерием, а высшая истина – лишь ее придатком. Голос плоти превращает голос духа – в плоть. "Тот, кто с помощью приземленных примеров и слов, соответствующих способности слушателей, преподносит нравственное учение Слова, делает это Слово плотью"[2]. Плоть же не наследует Царства Божия (1 Кор. 15, 50).

Многое из того, что сегодня происходит в жизни нашей Церкви, без сомнения, грустно. Грустно то, что в стране, где еще совсем недавно развевался советский флаг, где господствовала "единственная правильная" идеология, где верующих людей если и не унижали безжалостно, то по крайней мере считали выброшенными за борт отечественной истории, где семинаристов допрашивали в КГБ, а священникам запрещали проповедовать Христа, доныне ничего не изменилось. Государство, потеряв одну "правильную" идеологию, тут же нашло другую "правильную": теперь уже мы, православные, можем вытеснять за грани отечественной истории кого хотим, можем жестоко унижать тех, кто нам мешает, можем даже организовать проблемы со спецслужбами – благо, государство (да что государство – сам наш народ) имеет большой опыт работы с инакомыслящими... Иногда создается впечатление, что вообще ничего не изменилось, кроме символики и нарядов "духовников": теми же остались все механизмы, все идеологические штампы, все принципы "общественного регулирования"... Чудесно, но факт: коммунистическая идеология и православное "мировоззрение" в нашей стране обнаруживают некое метафизическое единство на почве мессианской идеи, зреющей на Руси со времен известного послания монаха Филофея. Нельзя сказать, что в российском обществе, то и дело скучающем по "твердой руке", все это осознается как определенная программа и существует в конкретных формах, но тем не менее общий внутренний импульс выражает себя довольно заметно в виде определенного идеологического проекта, задачей которого, несомненно, является строительство крепкого государства с мощным политическим и культурным влиянием. Для осуществления этого проекта применяется религиозный фактор: православие осмысляется как культурообразующая религия, христианские заповеди называются универсальными нравственными "ценностями", а догматы превращаются в идеологические штампы, подчеркивая нашу особенность и отличие от всех остальных. Евангелие в рамках этого проекта обретает свое культурное и общественно-политическое звучание: оно нужно – но нужно для тех целей и нужд, которые человек определил себе сам.

Однако, во всем этом печально не то, что государство требует идеологического обоснования (без него оно вообще существовать не может, ведь демократические ценности – тоже вид идеологии), и даже не то, что многие следуют именно той идеологии, которая лишает человека свободы думать и выбирать собственные отношения с окружающим миром и с самим собой, а то, что в этот процесс активно включились сами верующие. Для кого-то это было просто искушение властью, для кого-то надежда на свершение заветных идеалов согласно "иконе" – – домостроевскому образу Святой Руси, а для кого-то просто патриотизм и забота о благе Отечества. Вполне понятно, что Россия, возможно, в силу своей непростой истории (в которой, по сути, сформировался особый тип отношений власти и народа), не смогла бы существовать без единой и "правильной" идеологии и со временем развалилась бы... Но как бы мы ни любили свое Отечество, мы должны уметь различать между относительным благом земного благополучия, о котором заботится любое земное царство, и абсолютным благом вечного бытия с Богом, о котором заботится Церковь. "Когда душа, вследствие неведения, прилепляется к чувственным вещам, она предает Бога Слово на смерть, в самой себе решив исповедовать царство тления"[3]. Церковь не может выполнять идеологическую функцию для государства и общества, она не может быть фундаментом власти. Потому что христианство разрушает основания всякой идеологии, отвергает всякую идею о благополучной жизни здесь, на этой земле, в пустыне изгнания: "Всякий, кто все свое угасил плотское мудрование и совершенно отбросил с ним связь, благодаря которой разделяется на многие предметы любовь, подобающая одному лишь Богу... таковой стал без отца и без матери, и без родословия как и великий Мелхиседек, не имея более удерживаться под властью плоти и естества по причине бывшего с ним единения с Духом"[4].

В какой-то момент перед каждым верующим встает один важный вопрос: где лежит твое сокровище? Сегодня многие приходят в Церковь, потому что она – сильная и большая. Человеку свойственно чувствовать комфорт и внутреннее спокойствие, когда он принадлежит к чему-то большому и сильному. Церковные иерархи, общественные деятели, политики с уверенностью предоставляют готовые рецепты по всем вопросам общественной жизни, а церковное присутствие теперь жизненно необходимо не только в школах и армии, но и в спорте, в театре и даже на партийных мероприятиях. Невозможно осуждать тех, кто искренне предан идее "церковного возрождения", понимая это как миссионерское служение и просвещение народа, но в то же время невозможно отделаться и от ощущения какой-то внутренней лжи, лежащей в основании "идеологического православия".

Общественное сознание очень легко довольствуется мифами – оно требует мифов и жаждет идолов. Почему? Так получается, что обычный человек не хочет трудностей (и внутренних, и внешних, но больше внутренних), поэтому он вынужденно примиряется с какой-либо мифологией, оставляя в своем пантеоне, кроме Бога, еще несколько небольших божков, помогающих выжить (то есть не думать). Идеологическое православие именно и обслуживает эту потребность. Оно четко обозначает два "понятных" и общедоступных полюса для построения внутренней аксиологии: "свои" и "чужие". Для существования такой религии просто необходимы эти два полюса, которые определяют вектор любви и ненависти, создают и культивируют образ друга и образ врага. Это последнее знаменательно: идеология никогда не может существовать без внешнего врага, без того, кому она противостоит. Во многом этот враг мифичен: он существует как реализация внутренней потребности, как искусственный объект, которого не существует в реальности. Этим врагом может быть "Запад", может быть "Америка", может быть "либерализм" или нечто подобное... Это может формулироваться и описываться по-разному, но у православного идеолога всегда есть безошибочное чувство, которое каким-то животным инстинктом отделяет пшеницу от плевел прежде всеобщего воскресения и суда. Чужие – это те, кто не вписывается в рамки идеологической веры, кто "непрост" и "непонятен". Можно долго подбирать критерий этой веры, всегда блуждая рядом и никогда не находя точных слов. Но на каком-то метафизическом уровне разница между идеологической верой и верой христианской обнаруживается со всей ясностью: эта разница между рабским и свободным духом. Рабы не любят свободных; они безошибочно и четко вычисляют их по каким-то непонятным признакам – тут-то и рождается аналогия с чутьем: раб чует "не своего" по единственному признаку – тот свободен. Эта свобода отвратительна и противна: она – сплошная головная боль и отсутствие однозначных ответов; она – кошмар, от которого никуда не деться. Она не дает спать по ночам и выбивает всякую почву из-под ног. Граница проходит не по внешнему положению в обществе, а по внутреннему устроению души. Раб – тот, кто не желает взглянуть на солнце, освещающее мрак земного неведения, кто вспоминает о покое и достатке жизни в Египте, боясь выйти в пустыню для встречи с Богом, кто не хочет знать истину и не желает оказаться наедине с самим собой, боясь суда своей совести. Страх определяет устроение ума. Последователи любой идеологии, паразитирующей на христианстве, озабочены только общественными проблемами, думая, что своей правдой способствуют процветанию и утверждению божественной правды. Но таковые обманывают прежде всего самих себя. Потому что божественная правда не нуждается в оправдании. Она освещает внутреннее пространство всякого христианина, который обратился к познанию самого себя и встал на путь покаяния.

Идеология помогает рабам стать господами в этом мире. Самообман жизненно необходим для того, чтобы оставаться в рабстве: знание правды и простая христианская любовь ко всем людям и всему творению мало кому под силу. Это какое-то самопревосхождение, разрушение последних идолов... Отказ от мифологии и от идолов – это всегда по меньшей мере головная боль. Христианство – именно религия "головной боли": оказавшись христианином и поняв, что есть Бог, ты уже не можешь быть тем, кем был, не можешь жить по-старому, не можешь успокоиться и найти себе место, не можешь найти правду в этом земном существовании со всеми его "отечествами", "светлыми будущими", "возрождениями" и "общественной нравственностью"... Твоей единственной заботой становится Христос, Который чудесным образом обретается в твоем собственном сердце. Став христианином, ты вдруг оказываешься наедине с Богом. И когда ты отказываешься от последнего идола – своей собственной "правды", то Христос дает тебе самое главное – внутреннюю свободу. Ты начинаешь жаждать вечности, жаждать правды только тогда, когда понимаешь, что в твоем сердце есть только ложь – и больше ничего... Ты становишься свободным, когда осуждаешь себя как раба, как последнего раба и худшего человека. И тогда Церковь открывает тебе свои Таинства.

И тут начинает светить солнце: его восход столь же неожиданен, сколь и чудесен. Ты словно поднимаешься над миром и видишь его с точки зрения Бога. И вдруг узнаешь, что Бог не где-то далеко, что Он не покидал и не покидает мир, который создал. Он реально присутствует в Своей Церкви, Он всегда наполняет и переполняет собой Её недра. Вся человеческая вражда, подогреваемая "идеологиями", маленькими человеческими "правдами" и отдельными человеческими "истинами", рождающая разделение на "своих" и "чужих", представляется тебе какой-то абсурдной игрой, в которой нет победителей, потому что здесь все проигрывают. Эта игра вдруг обретает черты какой-то зловещей пляски, маскарада, где истинные лица сокрыты масками, а движения и танцы подчиняются ритму, который задается чужой волей. И ты понимаешь наконец что это – не твоя игра. Тебе не нужна эта чужая комедия, потому что ты нашел свое место перед Богом. И теперь ты познаешь, что Бог не оставляет Своей Церкви, но проникает в Её историю и судьбу.

Если бы Бог предоставил людям действовать самостоятельно и самим определять историю Церкви, то никакой Церкви уже давно бы не было, потому что любая идеология, паразитирующая на теле Церкви, – это воспроизведение уже бывшего и наступание на одни те же грабли. Люди наступают на них уже две тысячи лет. Такое положение вещей может отпугнуть немощных и тех, кто ищет в Церкви что-то свое. Но ищущие в Церкви не Христа, а какой-то своей правды и самоутверждения не задерживаются надолго и покидают Её: одни, повстречавшись со злоупотреблениями и внутренними проблемами, обращаются к мирской жизни, другие, увязнув в бесконечных поисках призрачной земной справедливости, попадают в капкан отражений собственного сознания и соревнуются друг с другом в "чистоте" и "незапятнанности" своего выдуманного "православия". В Церкви же остаются те, кому действительно нужен Христос, кто не ищет в Ней ничего иного. Кто воспринимает на себя благое иго жительства во Христе.

"Свет истинного ведения есть – безошибочно различать добро от зла. И тогда путь правый, возводя ум к солнцу правды Богу, вводит его в беспредельное оное мысленное просвещение, как с дерзновением взыскавшего, наконец, единой любви"[5]. Такое жительство совершается в тишине и безмолвии, наедине с собственной судьбой, перед лицом Бога. Это жительство изменяет человека и делает его новым творением; сквозь него начинает сиять божественная правда, в нем истинно и реально воплощается церковное бытие, сама Церковь. Это жительство питает и формирует церковное сознание, которое хранит веру, и эта вера тверда и непоколебима, нерушима и едина – потому что она и есть предание, вдохновляемое Духом Святым, Тем же самым Духом, Который дышит в Церкви изначально. Борьба идей и увлечение идеологическими проектами среди христиан обычно является результатом смены изначальной евангельской перспективы, вследствие чего вступает в противоречие с церковным сознанием, которое по своему существу эсхатологично и направлено в вечность. На фоне внешних идеологических битв и страстей незаметное христианское жительство, процветающее в местах безвестных, находящее себе приют в немощных и ничтожных, тех, кто никогда даже не предполагал, что достоин говорить от имени Истины, кто осудил себя до конца и отдал свою жизнь до последнего вздоха возлюбленному Единому, это жительство и есть единственная и действенная проповедь Истины, единственная похвала странствующей Церкви и осуществление её упования.

[1] Цит. по: Европейский нигилизм // Мартин Хайдеггер. Время и бытие: статьи и выступления. Пер. с нем. В. В. Бибихина. Москва: "Республика", 1993, с. 150.

[2] Прп. Максим Исповедник, Главы о богословии и домостроительстве воплощения Сына Божия, II, 38 // Творения прп. Максима Исповедника, пер. А.И. Сидорова (с изм.), книга I, Москва: "Мартис", 1993, с. 241.

[3] Прп. Максим Исповедник, Главы о богословии и домостроительстве воплощения Сына Божия, I, 75 // Творения прп. Максима Исповедника, пер. А.И. Сидорова, книга I, .Москва: "Мартис", 1993, с. 227-228.

[4] Прп. Максим Исповедник, О недоумениях к Иоанну, XXVII (V, 23) // О различных недоумениях у святых Григория и Дионисия, пер. архим. Нектария, Москва: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2006, с. 123.

[5] Блаж. Диадох Фотикийский, Подвижническое слово, 6 // Добротолюбие, т. 3. Троице-Сергиева Лавра, 1993, с. 10.