"И правила разумеем..." Массовость конфессионального творчества староверов и его факторы: статья В.Керова в газете "Старообрядецъ"

Очень важно, что свободное толкование Писания и Предания в старообрядческой среде не было монополией наставников и вообще духовной элиты, став массовым явлением. Это было обусловлено широчайшим участием рядовых старообрядцев в обсуждении и осмыслении вероучительных вопросов. По мнению исследователей, уже в ранний период старообрядчества "была разбужена религиозная мысль народа". Миряне занимались активным богословским творчеством, не только участвуя в дискуссиях, но и составляя многочисленные произведения как компилятивного, так и оригинального характера. Так, у беспоповцев своеобразные эсхатологические концепции создавали и развивали не только наставники общин, но и другие члены сообщества – купцы и мещане.

По признанию самих "борцов с расколом", в старообрядчестве гораздо больше возможности "применить свои силы к трудам умственным". Здесь предоставлялось "обширное поле для деятельности", сформировалось "своего рода общество людей ученых, то есть начитанных, библиотекарей, читателей, издателей". Здесь было, как отмечал Стейнбок, в наличии "все пособие для свободного общения мысли и слова".

Кроме того, большое значение для массового участия в осмыслении священных текстов имело и то, что в старообрядчестве, по признанию самих старообрядцев, "каждый верующий чутко проникается той мыслью, что духовная благодать одинаково покоится на каждом верующем и что каждый верующий в силу этого есть правомочный участник церковной жизни". Это, а также личная ответственность за дело веры и другие черты старообрядчества обеспечивали в нем "демократизм веры". Свою роль сыграло выборное начало в старой вере и "отказ от положения учимых и учащих, от мысли о самостоятельности духовенства и несамостоятельности мирян". Так, городецкие староверы восклицали в духовном стихе:

Неужели мы не в состояньи Попов судить не в постояньи? Судить сами их умеем И правила разумеем. Хотя не священныя лицы, Как то бывает во столицы. Попов мы сами разбираем, Мы их судим, запрещаем.

Еще одним фактором явился высокий уровень грамотности старообрядцев, что стало общим местом специальной литературы, начиная с XIX в. В результате староверы имели саму возможность трактовать конфессиональные тексты.

Развитие старообрядческой грамотности имело свои корни в кризисном XVII в. Хотя Олеарий писал о том, что русские изучали только письмо и чтение на древнерусском и церковно-славянском языках и ни слова не понимали по-гречески и по-латыни, это не дает основания делать выводы о низком уровне образованности в России. Росту грамотности способствовало в значительной степени развитие книгопечатания. Не менее трети изданий составляли учебники. Книжность оказывала значительное влияние на социальные и духовные процессы. Книгопечатание "совершило настоящий переворот в сознании элиты русского общества, оказало огромное влияние на мировоззрение нового поколения книжников, которое в середине столетия выступило с программой культурных и церковных преобразований". В результате мужское население, например, Москвы, по данным переписных книг, обладало относительно высокой грамотностью (монашество и дворянство – около 75%, купечество – 75-96%, даже посадские в целом – 23-52%), сопоставимой с уровнем Англии того времени.

В ходе преобразований первой четверти XVIII в. число потребителей европеизировавшейся официальной культуры выросло, но и при этом речь шла об очень маленькой доле населения. За рамками же узкого слоя петровского дворянства переводы с европейских языков "по части богословия и нравственности, равно как и относящиеся до войны, искусств и наук", не имели спроса.

Принудительные культурные нововведения вызвали неприятие широких социальных слоев. Народные массы городских и сельских жителей восприняли новации как "чужое" и чуждое. Новые "альманашные" книги не могли быть средством спасения души (каковым считалась книга раньше), а в таком интеллектуальном феномене, как источник светских знаний, крестьяне, посадские и даже купцы еще не чувствовали потребности. Для них книга оставалась сакральным объектом, практически равным иконе; в XVII в. духовно образованные люди отдавали предпочтение одной "божественной" книге; крестьяне, часто неграмотные, вскладчину покупали такие книги.

В итоге разрыв с традицией, насильственный слом этических и религиозных норм, а также петровские мобилизации и массовое разорение ремесленников и мелких торговцев привел к снижению причастности низов к письменной культуре. В результате петровских реформ уровень грамотности в Москве (и, видимо, в России) снизился, замедлилось развитие книжности в низах общества.

Но в то время, когда подавляющее большинство крестьянства, связанного с официальным православием, по замечанию А. Пругавина, "коснела в полном невежестве", в старообрядчестве возникали "несомненные признаки и проблески умственного развития и просвещения", распространившиеся в том числе вовне городской культуры. И дело было не только и не столько в появлении в старообрядчестве таких феноменально образованных людей, как, например, Андрей Денисов, который, даже с точки зрения критиков старой веры, "школьным образом" "стоял выше православного иеромонаха-миссионера".

Возникла широкая образовательная сеть для детей всех староверов. Центры обучения создавались прежде всего в скитах, куда с начала XVIII в. купцы и состоятельные крестьяне (как поповцы, так и беспоповцы) часто отдавали детей "для научения словесной грамоте" и где дети получали "элементарную грамотность", знакомились с церковно-славянским языком и письмом. Вне обителей старообрядческая грамотность также поддерживалась мирянами. Учились и у старших в семье, и у наставников, "наибольшей же частию у своих учителей и учительниц". Нелегально действовали начальные училища с десятками учеников – "тетенькины школы", многие из которых открывались на средства богатых староверов. Кроме того, детей старообрядцев обучали грамоте "мастера" и "мастерицы", как называли себя профессиональные учителя. Многие из них переходили из одного места в другое. До конца XVIII в. их можно было встретить в тех городах, где староверы жили не так компактно, как, например в Стародубье. Полиция считала старообрядческих учителей – "грамотных мущин и преимущественно... девок келейниц" – самыми "вредными сектаторами".

Учились староверы и в казенных, сельских и других училищах, которые, по мнению чиновников, способствовали лишь укреплению старой веры. Такие учебные заведения активно использовались староверами для развития грамотности, они отдавали своих детей в такие школы "только для того, чтобы выучить читать и писать", а "их образование, – отмечал И. Синицын, – довершают свои учителя".

В целом, по справедливым выводам исследователей XIX в., "желание учиться, и притом школьным образом, сильно" было в старообрядчестве. Эта тяга активно стимулировалась воспитанием, а иногда и принуждением. Например, воспитанники Преображенского монастыря должны были, по уставу Богаделенного дома, "до семнадцатилетнего возраста... воспитываться в полной свободности, но не быть праздными, а обучаться Славенской грамоте и писать". В итоге "ученость" стала институтом и нормой конфессиональной жизни старовера. Показательно в этом аспекте специальное положение скитского устава, имевшего особое значение в старообрядческой традиции, о том, что неграмотный не только "не может быть скитянином", но и "вообще следовать преданию".

Агент полиции, следивший за московскими федосеевцами "в продолжении трехгодичного наблюдения", доносил в 1845 г., что даже "самый нисший класс федосеевцев столь сведущь в занятиях священного писания, как редко можно найти исповедников православия в обществе образованном". Старообрядца с раннего детства "учат произносить молитвы, тогда как сверстник его [официального] православного исповедания не умеет еще перекреститься; с юным отроческим возрастом учат его по книгам церковным читать часослов, каноник, псалтырь и посная триодь суть первыя книги общественного образования; за ними ветхозаветныя, пророки, изучает он переходя в юношество, которое всецело продолжением чтения старопечатных церковных книг с жадностию свойственною фанатизму; когда юноша возвращается домой после дневных занятий в лавке... отдохновение его состоит в чтении и переписке преданий; домашняя жизнь, отчужденная всех разсеяний возбраняемых правилами секты, углубляет его внимание в прочитанное, запечатлевает неизгладимо в памяти буквально не только фразою, но самыя слова, их ударение, ибо в этом поставляется знание закона Божия. Привычка к чтению сохраняется в федосеевце от юности до престарения; сидя в лавке дряхлый федосеевец, занимается чтением духовных книг, тогда как православного исповедания, его же лет торговец, читает публичныя ведомости... Предавшись без надлежащего руководства чтению ветхозаветных книг, житий прославленных угодников до патриарха Никона, а наиболее легенд составленных учителями секты, федосеевец впадает в неубедимое суеверие".

Знаний требовали не только от детей. По правилам различных согласий, прежде всего беспоповских, принимая "в веру" взрослых, переходивших из синодальной церкви, им устраивали экзамен – "искус исповеданием Правыя веры и жития по писанию".

В результате многие староверы, принадлежавшие ко всем социальным слоям, блестяще знали священные тексты, включая патристику. Староверы в большинстве своем разбирались не только в Писании и Предании, но и в хитросплетениях их конкретных интерпретаций. Особенно высоким был подъем конфессиональной культуры в первой половине XIX в., но и позже в старообрядческой среде "простой народ" был "образован по старине". Так, в Гуслицах в 1860-е гг., по свидетельству современника, "многие пожилые люди могут вести спокойный диалектический спор об отличиях своего учения, знают историю раскола".

Современники, в том числе участвовавшие в предпринимательской деятельности, опровергали расхожее мнение "борцов с расколом" второй трети XIX в. о невежестве старообрядцев в целом и московского купечества, связанного со старой верой, в частности. Владельцами не просто одной "божественной" книги, а небольших библиотек являлись и простые крестьяне, что было нонсенсом для синодальной паствы. Об этом свидетельствуют, в том числе, владельческие записи, судя по которым богословские сборники принадлежали не только купцам, мещанам, но и крестьянам – ревнителям истинной веры.

Духовные книги во всех социальных группах староверов имели высокую ценность и популярность. В районах, где старообрядческое население составляло определенную долю или проживало более или менее компактно, например, в Стародубье, во второй половине XIX в. "божественные" книги "бойко" продавались офенями представителям всех слоев населения.

Книжность старой веры стала повсеместной и почти легендарной. Даже старообрядческая икона, в частности, ветковская, "предельно насыщена словесным текстом", поскольку главным источником знания об истине считалась "божественная" книга. Важно, что речь не шла о простом заучивании текстов и формул. Само по себе чтение ценилось не очень высоко, надо было не просто читать священные тексты, но и, что не менее важно, понимать их.

В целом, к середине XIX в. у многих староверов сложилось новое отношение к "вешней образованности". "Благоразумнии читают божественные писания, читают и внешних мудрецов и от них собирают полезное церкви, и веру утверждают, – писал автор-поповец. – А немощнии аще прочитают, уже и веру иную хвалят, а свою укоряют".

В итоге сложилась ситуация, когда, по свидетельствам современников, "в образовании, как и в нравственности и благосостоянии, раскольники превосходят часто других русских того же класса. Среди них люди, не имеющие читать, более редки, чем в массе народа". Даже правительственные чиновники, "обследовавшие состояние" старой веры, признавали, что старая вера "держится и распространяется" в определенной степени "грамотностию своих представителей". Экспедиции начала 1850-х гг., отправленные по поручению министра внутренних дел для выяснения "современного положения раскола", показали, что в Европейской России значительная часть старообрядцев умела читать и писать. Во многих губерниях такие составляли большинство, но и те, кто был неграмотен, прекрасно знали священные и нравоучительные произведения, так как "говорят текстами или книжным языком".

Особой грамотностью отличались федосеевцы и поповцы, но и в целом староверы были значительно грамотнее остальных. В первой половине XIX в. в среде синодальной паствы 1 грамотный приходился на 17 неграмотных, в старообрядчестве пропорция была 1 к 3. По другим данным, в Центральной России в середине XIX в. не менее четверти старообрядцев были грамотными, среди прочих – не более 1/6.

Некоторые центры старой веры отличались еще более высокой грамотностью и знаниями. В постановлении Синода от 1845 г. отмечалось, что "правила учреждения школ для поселян" 1836 г. не подходят для старообрядцев. И причина этому не только в том, что староверы обучали "детей скрытным образом, в видах приготовления их к промышленности, торговле, счетоводству и в особенном намерении вкоренить в них привязанность к расколу". Имеет значение и то, что, как отмечало постановление, что для детей староверов "школы для поселян" образца 1836 г. слишком примитивны, им "потребно обучение в большем развитии", хотя бы в приходских и уездных школах.

Эта черта староверия сохранялась и позже. Анкетирование свыше 100 тыс. дворов крестьян-старообрядцев показало, что доля грамотных староверов выше, чем у живущих по соседству прихожан синодальной церкви. В 1908 г. 36% крестьян-староверов умели читать и писать (в Московской и северных губерниях – до 50%), в то время как этот показатель для всех крестьян Европейской России составил 23% (в целом по стране – еще меньше) и даже в более развитой Польше – 30,5%.

По опросам 1908 г. старообрядческая семья покупала книг и газет в среднем на 5 руб. 25 коп., в отличие от паствы синодальной церкви, тратившей (например, в Вятской губернии) лишь 12 копеек на семью. Эта разница свидетельствует не только о количестве читавшихся книг, но и об их содержании. В нестарообрядческих крестьянских массах наиболее популярными и читаемыми были самые дешевые лубочные издания, с которыми не могло конкурировать даже относительно успешное издательство "Посредник", созданное по инициативе Л.Н. Толстого и с помощью И.Д. Сытина.

Важнейшим фактором рационализации старой веры в целом и развития грамотности в частности являлась полемичность старообрядческой культуры. Значительную часть оригинальной старообрядческой литературы составляют полемические произведения. Сочинения старообрядцев, ощущавших себя всегда "на переднем крае", вообще проникнуты духом полемизма. Как и Выговское общежительство, крупнейшие анклавы беглопоповцев Ветка и Стародубье, по выводам историков, стали "центрами религиозно-догматической полемики" староверов. В ходе часто разворачивавшейся полемики о неясных местах Писания и Предания, старообрядцы "учились обобщать понятия, делать умозаключения, а соборы... приучали... к умению выражать свои мысли, придавали их уму беглость". Как писал Н. Костомаров, религиозная полемика стала для староверов "умственной гимнастикой, они получили в ней подготовку к тому, чтобы иметь возможность удачно обратиться и к другим сферам; таким образом, раскол расшевелил спавший мозг русского человека".

Старообрядцам приходилось спорить и защищать старину словом, и именно поэтому "старообрядчество было крупным явлением народного умственного прогресса". Все это усиливало рационалистический элемент староверия.

В генезисе и развитии полемичности старой веры можно выделить два аспекта. Во-первых, отсутствие во всех согласиях единого регулирующего и контролирующего идейного и организационного центра в XVIII в. и в то же время необходимость обоснования новых ситуаций – наступления царства антихриста без его физического пришествия, существования без собственной иерархии, браков без венчания и пр. привело к тому, что после страшного отступления всех властей от истинной веры "лишенные священства, официального посредничества между человеком и Богом" староверы, по свидетельству современников, "непосредственно опирались на слово Божье".

Новые объяснения и трактовки традиционных текстов в условиях обязательной соборности их принятия обеспечили массовое конфессиональное творчество и широчайший размах полемики внутри согласий и между ними. Внутренняя полемика уже в начале XVIII в. достигала такого размаха, что приводила, по мнению исследователей (связанных, впрочем, с официальной церковью), к эволюции элементов вероучения (но не догматики).

Уже при Феодосии Ворыпине, под духовным руководительством которого (1695 – 1711 гг.) расцвела Ветка, развивались богословские споры с керженецкими пустынножителями. Сам Феодосий на ветковских соборах "разрешал" их теологические "недоразумения". Эти дискуссии и толкования, вся аргументация имели вполне рациональные характер, структуру и форму, как, например, в распространенном в то время среди поповцев на Ветке и в Стародубье сочинении "Артикул то есть наука отговорная против новошественного увещания...".

В XIX в. после вековых дискуссий, когда, казалось бы, многие вопросы должны были быть решены, участие рядовых старообрядцев в религиозных диспутах, по крайней мере, не сократилось. В старообрядческих общинах, по свидетельству современников, "всякий бедняк имеет... свой голос". Во время прений могут "заправлять речью", "ничем и никого не стесняясь, наиболее начитанные, будь это хоть последние бедняки..."

"Классовый мир" не отрицал возможность духовных религиозных споров и даже конфликтов, а экономическая зависимость – духовной свободы. Рабочие, выступая от имени общины, дискутировали с хозяином по религиозным вопросам. Современники с удивлением отмечали, что в промысловых артелях, в частности, поповцев, нередки "прения "о вере" между хозяином и артелью", причем рабочие "имеют такую нравственную силу, благодаря которой не только могут во всем, касающемся религиозных убеждений противостоять "хозяину", ...но даже вполне "подчиняют его своим воззрениям". Дискуссии были настолько острыми и значительными, что, например, в Ивановском промышленном центре, где староверами позже было создано крупное текстильное производство, в первой половине XIX в. "даже крупные фабриканты старого поколения бросали дела, чтобы только принять участие в прениях" о вере с простыми рабочими. Во второй половине XIX в. диспуты о вере продолжали собирать целые толпы, в городских и промышленных центрах представлявшие собой, по свидетельству современников, "большей частью простой фабричный народ, из раскольников...".

Происходили и массовые выступления против решений конфессиональных вопросов, принятых попечителями крупнейших общин. Работы исследователей и сообщения прессы содержат многие упоминания о подобных явлениях по всему региону. Хозяева в таких "прениях о вере" во многих случаях вынуждены были подчиниться воззрениям низов общины, имевших огромную нравственную силу. Только под давлением рабочих (которые оказывались консервативнее в вере, чем хозяева) и других низов Преображенской общины в 30 – 40-е гг. у федосеевцев сохранялось безбрачие, и все попытки его отмены пресекались массами. Именно в соответствии с мнением рабочих в 1860-е гг. гуслицкие фабриканты отвергли умеренное Окружное послание. В целом, дискуссии староверов с участием "низших" сословий заставляют признать, как это сделал на ином материале П.Г. Рындзюнский (даже в условиях господства в историографии идеи классовой борьбы), что старообрядцы – работники мануфактур и фабрик, крестьяне и мещане; все же "не были лишь пассивной массой и лишь объектом эксплуатации".

Во-вторых, во многом полемичность была для ревнителей древнего благочестия принудительной, а рационализация вероучения имела вынужденный характер. Преследования старообрядцев, по мнению современников, имевших с ними контакты, отразились "как на образе характера, так и на умственном кругозоре старообрядцев". В условиях иногда принудительной полемики с преследователями старообрядцы были поставлены в ситуацию необходимости разъяснить противоречия и неясности священных текстов в полемике с гонителями. "Для большинства старообрядцев образование, чтение и письмо были оружием, необходимым для отражения атак господствующей церкви".

Важно, что мистические аргументы не могли быть приняты преследователями, утверждавшими "богопротивность раскола". Без умелого анализа источников, блестящего владения техникой сравнения новопечатных текстов со старопечатными, рукописных с печатными полемика практически не была бы возможной, – заключают исследователи. "Вынужденный в силу сложившихся обстоятельств отстаивать свои религиозные особенности, старообрядец более других лиц нуждается в грамоте, чтобы иметь возможность познакомиться с книгами, освещающими спорные вопросы", – делали выводы организаторы анкетирования староверов в начале XX века.

Валерий Керов

Из книги "Се человек и дело его"

Опубликовано в газете "Старообрядецъ", 2005, №35