Последняя авторская ремарка в "Борисе Годунове" звучит почти как пословица: народ безмолвствует. Между тем он не так безмолвствует, как бессловесное животное или как совершенно бесправная людская масса. Только что народ присягнул Димитрию и кричал:
Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий!
Да гибнет род Бориса Годунова!
Перед этим за мгновение зачинщики кричали: Вязать Борисова щенка! То есть, только что народ был и криклив, и в высшей степени активен. Он стал "безмолвствовать", когда один из бояр объявил о смерти наследника Феодора и его матери Марии. Было объявлено, что они отравились, хотя были слышны крики, и все понимали, что совершилось еще одно убийство ради власти.
Впереди были долгие годы смуты. Впереди были сменявшие друг друга на Московском престоле самозванцы, и был падающий скипетр державной власти, то и дело подхватываемый ненадолго людьми отчаянными и сильными, но во власти случайными и опасными. Впереди было все, что сопутствует смуте: прекращение хозяйственной жизни, торжество грубой силы, дерзость, ставшая законом, и наводнение земли невесть откуда выползшими лихими людьми с ножом за поясом.
Народ ощутил надвигающуюся катастрофу, и его молчание – это осознанное ожидание неизбежных бед.
В жизни хватает людей, уверенных в том, что история творится только в верхних эшелонах власти, а все, кто ниже отданы на волю чужих страстей. Это, конечно, не так, и пушкинский "Борис" тому доказательство. На всем протяжении этого скромного по объему и глубокого по смыслу произведения, мы видим постоянное обращение к тому, что сейчас называется "общественным мнением". Этим мнением манипулируют, его бессовестно используют, но с ним очень и очень считаются. Народное мнение – источник легитимности власти. Народное мнение – залог военной победы. Пусть сам народ в глазах борцов за власть ничтожен, жалок, глуп, неблагодарен, все же без его одобряющего гула на Красной площади никто и никогда не решится взять "венец и бармы Мономаха"
Вот боярин, согласившийся служить самозванцу, уговаривает Басманова стать на сторону Димитрия:
Я сам скажу, что войско наше дрянь
Что казаки лишь только селы грабят,
Что поляки лишь хвастают да пьют,
А русские...да что и говорить...
Перед тобой не стану я лукавить;
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою подмогой,
А мнением; да! Мнением народным.
По морю можно плыть лишь до тех пор, пока оно не вспенит волны. Оказывается, и народная стихия бывает послушна, смиренна, но ее можно взнуздать, если найти в душе народа самую чувствительную точку. Характерно то, что народ как-то изначально нелюбим, противен людям ищущим власти. Противен, как приемное и нелюбимое дитя. Любовь к народу не слышна ни в словах Бориса, ни в словах царедворцев. Борис:
Мне счастья нет. Я думал свой народ
Щедротами любовь его снискать –
Но отложил пустое попеченье:
Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых.
**
Тогдашних московитов нельзя было всколыхнуть обещанием гражданских свобод. Они слабо реагировали на те раздражители, приведение в действие которых заливало современную и позднейшую Европу потоками крови. Права сословные, права избирательные, торговые выгоды, все это не могло еще стать катализатором народных волнений. Православных людей можно было вывести из состояния гражданского покоя и привести в опасное и неуправляемое состояние чем-то таким, что связано с темой святости. Это могла быть угроза отступления от веры. Это мог быть призыв к отмщению невинной крови. "Кормилец-царь, надежда и опора, защитник Христовой церкви взошел на трон по окровавленным ступеням!" Вот шепот, способный превратиться в гром.
Самозванцы и потом, после преодоления смуты и воцарения Романовых, тревожили Русскую землю. Они называли себя то воскресшим императором Павлом, то Петром Третьим, и всякий раз под их разбойничьи знамена стекались тысячи отчаянных людей, жаждущих разгуляться и отведать свежей крови. Имена Разина и Пугачева известны всем. А были ведь еще и княжна Тараканова, и, якобы, спасшаяся от расстрела Анастасия Романова, то есть "святые имена", не произведшие восстаний. Народ влюблен в слухи. Как лакомство в чрево, глубоко входят в его душу случайные или намеренно придуманные басни. Вот портрет народной души в устах Басманова:
Изменчива, мятежна, суеверна
Легко пустой надежде предана
Мгновенному внушению послушна
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она.
Но, правда и то, что имена, которыми дерзко именовали себя самозванцы, принадлежали людям невинно убиенным. Тень убитого вступала в свои права и начинала мстить живым руками самозванцев. Не только в "Гамлете" тень может сказать: "Гамлет, отомсти". Невинная кровь, и имя, и сама тень жертвы становятся причинами, действующими на ход истории.
Человеку трудно поверить, что тень и имя – вещи бесплотные – могут влиять на жизнь сильней оружия. И сам Борис поначалу удивляется:
Но кто же он, мой грозный супостат?
Кто на меня? Пустое имя, тень.
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! Чего ж я испугался?
На призрак сей подуй – и нет его.
На самом деле, было чего бояться. Не только наследства, но и жизни впоследствии лишила Борисовых детей тень убиенного царевича Димитрия.
Есть сказка о человеке без тени. Но могут быть реальные истории о тени без человека. В этом случае тень ищет тело и, ежели найдет, овладевает им. Тот, кем овладели, как бы лишается свободы и отдается власти рока, связанного с тенью. Он сам – обманщик, но прежде всего, он – первая жертва обмана. Он верит в ложь, владеющую им, и эта вера дает ему силы обманывать многих. Антихрист будет таким, все лжепророки были и есть такими.
Если любой самозабвенный лжец знает множество моментов, когда он свято верил в собственную ложь, то что же бывает с тем, кто лжет не для забавы?
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла
Это говорит самозванец, поднявшись только что с колен, на которых он стоял перед Мариной Мнишек. Он знает правду о себе. Хотя бы с любимой женщиной он хотел быть самим собой. Он был с ней слаб и нежен. Но гордая шляхтянка отрезвила его. Димитрий ей не нужен никаким, кроме как увенчанным царской короной. В его масштабной авантюре она угадывает и свое место. Это – шанс! Подлая душа притягивает к себе еще одну подлую душу, не по любви, а ради выгоды. Марина, как шпагу в ножны, вгоняет самозванца в четкие рамки взятой роли. Он потерял право на жизнь, отдельную от вымысла.
Своим полным растворением в страшной лжи Лжедмитрий действительно страшен и силен. Это понимают и на Москве. Понимает, во-первых, Патриарх.
Бесовский сын, расстрига окаянный
Прослыть умел Димитрием в народе
Он именем царевича, как ризой
Украденной, бесстыдно облачился:
Но стоит лишь раздрать ее – и сам
Он наготой своею посрамится
И Борис перед смертью говорит сыну:
Опасен он, сей чудный самозванец,
Он именем ужасным ополчен...
Лжедмитрий будет бесславен. Его разоблачат, низложат, казнят. Его труп сожгут и пеплом выстрелят в сторону Варшавы. Но имя-то не потеряет власть. Настоящий царевич Димитрий будет с ангелами радоваться у престола Царя-Христа, и мощи его будут источать чудеса. А лживая тень, усвоившая имя страдальца, не исчезнет. Она будет искать (и найдет) для обладания новое тело и новую душу, нового Лжедмитрия. И вновь народ проклянет одних и поцелует Крест на верность другим, чтобы через год или два поломать обещание.
В смуту относительно легко войти. Из всех препятствий – убийство невиновного человека, трагически облеченного законной властью. Из смуты выйти тяжело. Препятствие – реки крови и неисчислимые жертвы, большей частью, невинные.
**
Наша история не дает права относиться к произведениям, подобным пушкинскому, легкомысленно. Это – не игра творческого воображения, но нечто большее. Во-первых, выхваченный и описанный Пушкиным фрагмент междуцарствия и смуты имел на Руси повторение. Если принимать за последствия смуты случайных людей вокруг престола или даже на престоле, угрозу распада страны, потерю нравственных ориентиров, то мы еще не вышли из очередной смуты.
Во-вторых, невинная кровь, в особенности детская кровь, вопиет от нашей земли, подобно Авелевой. Некоторые места "Бориса Годунова" читаются, как исполнившееся пророчество. Так, например, Борис с удовольствием наблюдает за тем, как его сын Феодор чертит карту Русского Царства. Царь хвалит сына: "Как хорошо! Вот сладкий плод ученья! Учись, мой сын, и легче и яснее/ державный труд ты будешь постигать"
Известно, что убиенный царевич Алексей увлекался конструированием моделей кораблей и мечтал о настоящих инженерных разработках. В 17-м веке география на Руси была таким же невиданным прогрессом, как строительство океанских лайнеров в начале 20-го. Оба царевича могли стать просвещенными монархами.
Ни Федор, ни Алексей не вступили на царство, не воплотили свои мечты. Первого зверски убили бояре-изменники, второго застрелили красные палачи под началом Юровского.
Наконец, все благие порывы и попытки переустройства народной жизни на Руси происходили под звуки призывания магических имен. Вначале это были Димитрий, Петр, Павел, то есть имена убитых наследников или императоров. Затем на Сенатской площади солдат повели на вооруженный бунт во имя Конституции. Солдатам не объяснили, что это не имя собственное, а название документа. Магическим именем стала политическая идея, хотя народ пока согласен был воевать только за живого человека – законного наследника.
А в продолжившемся 19-м и начавшемся затем 20-м веке уже только абстрактные идеи будоражили массы. Но это были, именно, магические мантры, обращенные к моральному чувству.
"Освобождение всех трудящихся", "Мы наш, мы новый...", "Рай на земле", "Торжество справедливости" и так далее.
Когда первая кровь проливалась, а за нею – вторая кровь, народ понимал, что кровь теперь будет литься долго и повсеместно. Остановить раскачавшуюся беду теперь сможет только Бог, причем, мерами чрезвычайными, да и не скоро. Когда понимал это народ, тогда наступало время пушкинской ремарки – "народ безмолвствует"
История продолжается. Интересно, каким именем нас попробуют обмануть в следующий раз?
Источник: Радонеж
