Место встречи

Девочка-подросток впервые приехала волонтером в летний реабилитационный лагерь для детей-инвалидов в село Давыдово. Приехала с мамой, на день позже других волонтеров – прямо к воскресной службе.

Инвалиды здесь – в основном с психическими, иногда с опорно-двигательными нарушениями. В каждой смене есть достаточно трудные, в том числе расторможенные, не умеющие управлять своим телом, голосом и реакциями. Смена начинается в субботу, и открывает чреду событий воскресная всенощная, а потом и литургия. На службе некоторые недуги и немощи приехавших проявляются особенно ярко. Вот и тут был мальчик, который прыгал и кричал диким голосом. В давыдовском храме к этому относятся спокойно ­ – дело привычное; привычное, да не для всех.

на дровах

Девочка набухла слезами, ее потрясывало. Матушка Ольга, жена священника, заметила, подошла, ласково спросила, в чем дело. Оказалось, впечатление от криков и дерганий парня было так ужасно, что девочка боялась "заразиться", сама стать такой, – и уж тем более остаться в таком обществе на долгие три недели...

Кое-как ее успокоили, уговорили – сперва матушка, потом и сам отец Владимир Климзо... Скрепя сердце девчонка согласилась остаться на три дня.

Через три дня мама позвонила и робко спросила: "Доченька, может быть, все-таки останешься на неделю?" – "Конечно, останусь! Я и на все три недели останусь!"

Три недели – это смена.

Мы сидим с ней в трапезной на легком, но полезном послушании: режем мелкие разноцветные лоскутки, из которых потом одна искусница сошьет огромное покрывало-"лохматку" ­ – это нужно для приближающейся приходской свадьбы, которая будет отпразднована со всем фольклорным размахом. Главное же в этом послушании, как и почти во всех других, – посильное и осмысленное участие детей-инвалидов; их с нами сейчас трое, и каждого время от времени надо поддерживать и наставлять в утомительно-постоянном труде.

– А почему ты вообще сюда приехала? – спрашиваю я.

на дороге

– Подруга в прошлом году побывала и так рассказывала! Про то, какие здесь чудесные отношения, какое общение, как... как хорошо... И правда ведь! Вы... вы не представляете, что такое ОБЫЧНЫЙ лагерь! Там – невозможно!

И все-таки "особых детей" девочка пока побаивается, она только научается преодолевать эту боязнь и общаться с самыми легкими. Пройдет еще несколько дней, и всё станет на свои места, от боязни не останется и следа – ведь нет же ее у ребят и девчонок, которые живут в Давыдово, из года в год принимая участие в жизни лагеря.

Сама по себе эта начальная боязнь – неизбежна, разве что человек вырос среди "особых", непохожих и это для него повседневная реальность. Я не могу поставить себя на место этой девочки и освежить в памяти ее состояние: слишком давно и слишком долго я преодолевала этот разрыв между "обычным" миром как бы здоровых людей и этим миром явной, зримой болезни, отрезающей человека от окружающего мира. Не знаю, может ли этот барьер быть преодоленным полностью и до конца, насовсем...

костер

В прошлом году я впервые приезжала в Давыдово на частичное волонтерство (частичное – потому что всего на неделю) хоть и с великим желанием и надеждой, но, конечно же, с внутренним напряжением воли и готовностью к сюрпризам собственного восприятия. И я помню миг поворота, показавшийся мне просто райским веянием, на третий день моего пребывания там... В нашу бытовку, во второй половине которой жили две мамы со взрослыми "особыми" сыновьями, каждый вечер приходили в гости на чай обитатели соседних бытовок – и другие "особые" дети, и родители, и волонтеры. В тот воистину прекрасный вечер я вдруг заметила, поняла, осознала и проверила удивительное ощущение: я действительно была от всей души рада каждому, кто приходил под наш кров и делил с нами нехитрый стол. Не просто рада, а... счастлива. Это состояние мира и радости передать невозможно, оно лишь в редкие минуты жизни касается нас... а здесь, в Давыдово, оно стало таким прочным и постоянным!

В этом году я снова с опозданием приезжаю на несколько дней второй смены и попадаю на престольный праздник Владимирской иконы Божией Матери. До всенощной я со многими успела поздороваться, отметить и "новеньких", и знакомых мне. И вот служба, на которой стараешься сосредоточиться, чему способствует достаточно внятное пение и чтение. Прочитано Евангелие, запели канон, мы выстраиваемся к помазанию – много, много народу, и вдруг я замечаю тех прошлогодних знакомцев, кого еще не успела увидеть до службы – один, другой, третий (почти все "тяжелые", очень непростые в общении, рядом с которыми мне было трудно), вижу любимых и милых малышей из общины на руках знакомых волонтеров – и нежданная волна небесной, невыразимой радости накрывает меня с головой. Господи? Как это может быть? – Да, конечно, кто бы не обрадовался маленькой чудесной Дашеньке, или прекрасным девушкам-волонтерам, или этим замечательным парням, или дорогим сердцу членам общины; да, конечно, этот мальчик с синдромом Дауна – сама радость, недаром их называют "солнечными детьми", – но как можно образоваться этому вот великовозрастному агрессивному и скрытному А., который задает всегда отвратительные вопросы и готов обидеть слабого, или тому, мычащему Б., которого я всегда сторонилась и никогда не могла вступить в контакт – да вряд ли ему контакт со мной хоть сколько-то нужен? И вот оказывается, что и им, ничуть не меньше чем остальным, можно радоваться всей душой, до слез!

костер и гармонь

Я еще ничего не понимаю, но всем чувствую, что это радость Царствия Небесного – только там можно ТАК радоваться друг другу, только там так – без следа – рухнут всякие перегородки, и в каждом лице увидишь лик Божий...

Конечно, ЗДЕСЬ это длится с такой силой лишь считанные минуты, но потрясения хватает надолго: вся жизнь, всё вокруг предстает в другом свете. Я как можно незаметнее вытираю слезы, пытаюсь вникать в слова канона и в то же время пробую вспомнить, когда в жизни у меня бывали подобные ощущения. С изумлением я понимаю, что это чаще всего было на перекрестье Церкви и того, что с уместной расплывчатостью (чтобы не втиснуть в ложное узкое определение) называют "особостью".

...Двадцать лет назад. Я иду по коридору детского дома-интерната для детей с психическими заболеваниями. Это один из первых и очень неудачных волонтерских призывов, когда по приходам было, видимо, спущено нечто вроде разнарядки и желающих послали на это странное послушание – неорганизованное и оттого фактически бессмысленное. Работники интерната не очень хорошо знают, что делать со мной и другими, мы не пересекаемся между собой, работы же здесь по большому счету так много, что даже самые героические усилия пришельцев из Церкви, кажется, ничего не дают общему: какая-то бездонная бочка Данаид... Я боюсь этих детей, только некоторых – меньше, а других больше. И вот я уже сдала свою смену и иду по этому коридору, а навстречу мне идет девочка-подросток, такая странная, и я так боюсь ее: ведь сейчас мы подойдем друг к другу, и я должна буду как-то поздороваться с ней, встретиться с нею взглядом, а кроме страха, у меня ничего нет... Мы неумолимо сближаемся, и вдруг она улыбается мне и... целует меня, и так же спокойно идет дальше. Потрясенная, я замираю. Потрясение – в совершенно несомненном, твердом чувстве, что сейчас на меня посмотрел Сам Христос.

И в другой раз я ухожу из того же интерната, где снова моя деятельность была почти бессмысленной (единственное, что понимаешь: если уж ходить сюда, то всю жизнь и каждый день, бросив всё, – вот тогда хоть какой-то смысл будет!); ухожу измученная морально и физически, иду к остановке троллейбуса (дорога – час туда, час обратно, а я – работающий человек и одинокая мать двоих младших школьников) и – прямо посреди тротуара вдруг резко останавливаюсь от того же ощущения, что не давалось мне во все недолгие годы моей церковной жизни: вот, рядом со мной – Христос...

Гога с Ваней

...В Николо-Хамовническом храме, прихожанкой которого я стремлюсь быть, постоянно бывает такая простонародная мамаша с "мальчиком" – ему лет 35, у него болезнь Дауна, и выглядит он малоприглядно. Всенощная, все подходят к иконе праздника и на помазание; проносится, шепотом и вслух: "Пропустите мальчика! Мальчика пропустите!" – "Мальчика" и его маму пропускают, он прикладывается к иконе, и в этот момент в моем завороженном взгляде как будто переключатель срабатывает: брезгливый страх вдруг сменяется острым пониманием, что перед иконой и перед Богом я и "мальчик" полностью равны, что в этом, главном, что несет икона – он ничуть не "неполноценнее" меня и что там, где всё – настоящее и каждый – настоящий, каждый – тот, кто он и есть, кем должен быть, этот "мальчик", быть может, невероятно прекрасен и полноценен настолько, что я лишь бледная тень в сравнении с этой полнотой; а ведь всё прочее не имеет рядом с этим ровно никакого значения...

...Я вспоминаю и вспоминаю эти и подобные им эпизоды, когда "ветер оттуда" овевал мою душу, и не могу понять: но почему же? Почему?

Здесь, в Давыдово, год назад я так явно ощутила, что эти летние лагеря, эти больные дети и не дети – великое благословение для общины, Божий дар, которым она спасается. Это отлично знает, понимает и чувствует настоятель, отец Владимир Климзо. Этому я находила и нахожу множество объяснений и оснований, главное из которых, конечно, в том, что христианская жизнь есть СЛУЖЕНИЕ ближнему, а эти лагеря с тяжелыми детками "затачивают" жизнь общины и волонтеров на такое служение. Это всё понятно, это несомненно, и всё же, всё же – ПОЧЕМУ?

Почему эта весть Царства должна приходить именно так? Почему нормальный, здоровый человек, не герой, должен впрягаться, хоть на время, в какую-то деятельность, связанную с людьми "ненормальными", хотя простые инстинкты его от этой деятельности отталкивают? Почему нельзя "просто", без погружения в эту стихию "ненормальности"? (Да нет, конечно же, можно, только – почему эта радость, эта райская весть с такой силой приходит именно отсюда?) Неужели всё дело в том, что христианин должен "ломать себя через колено", и другого пути нет?

Ведь "особые" дети – совсем не сплошь ангелы (хотя в интернете у их родителей есть даже сообщество "Дети-ангелы"); представлять, что они непременно лучше нас, гарантированно исполнены какой-то особой любви, простоты, света – так же неправильно, как и считать их "недолюдьми" сортом ниже нас с вами. Они просто другие, и все очень разные.

групповое фото второй смены

групповое фото второй смены

Совсем не ангелы и их родители, хотя вот в герои можно записать почти каждого. Полная зависимость ребенка, не нужного обществу, не способного общаться с людьми "с улицы" и обслуживать себя, от родителей (увы, часто – одной мамы, которая влачит этот крест) с неизбежностью создает отношения искаженные – своего рода симбиоз, и симбиоз болезненный. Да, порой на этом фоне расцветает мудрая и жертвенная любовь, настоящая любовь, – но на нем же с остротой проявляются и личные несовершенства, и пораженность грехом, и безответственность, и гиперопека – да весь спектр мучительных искажений мира сего сильнее и резче выступает на фоне такого болезненного симбиоза. Тут уж – или святость, или, много чаще, очень запутанный клубок трудных отношений с ребенком, собой и мирозданием...

Ведь в этом же Давыдове очень четко чувствуешь, что удовольствие от ежевечерних костров с песнями под гитару, красота неба, радость сельской тишины, благолепие церковной службы, участие в интересных занятиях вроде литературной или художественной студии, рукоделия, спортивных и фольклорных игр – это не компенсация или награда за сомнительное "самопожертвование" волонтера, за трудности помощи "особым детям" и их родителям, а одна, общая, неразделимая радость, от которой нельзя, технически невозможно отделить – без потери результата – всё это трудное, непростое и даже пугающее.

В первое мое давыдовское лето, едва я оставалась одна, из меня просто рвалась эта радость – сплошное "Господи, слава Тебе! Господи, как хорошо!"

Я слышала множество очевидных и справедливых ответов на этот мой вопрос – почему так, почему при соприкосновении с этим, казалось бы, царством скорби рождается такая радость и такая близость Бога. Я понимала и принимала все эти ответы, ведь они были от людей, в том числе священников, посвящающих такому служению свою жизнь. И все же своего, единственного, закрывающего вопрос ответа я долго не могла найти, – во всяком случае, тогда, на всенощной, когда я ощутила себя "в будущем веке", где только встреча и нет разлук, ответа для меня не было. Я знаю, что настоящие, самые главные ответы – это очень простые и часто всем известные истины, которые валяются под ногами, а самое главное – что ты должен подобрать этот ответ, найти его и понять всем сердцем, что ты его знаешь.

Дня три я ломала голову, чувствуя, что мой ответ где-то рядом, что он найдется. А потом, в том же Давыдове, прочитала в одной книжке неочевидную, но простую мысль.

Душа человека устремлена не к индивидуальному СПАСЕНИЮ, но к тому ответу, которого Бог ждет от человека. И в центре всего – ВОПЛОЩЕНИЕ: встреча и соединение нисходящей любви Бога и восходящей любви человека.

Как я могу быть вовлеченной в дело любви Бога к этой Маше, этому Ване, этому Никите, который Ему, Христу, бесконечно дорог, а мне – и чужой, и странный? Да никаким усилием воли, никакими моральными обоснованиями, никаким самовоспитанием я этого дела любви сделать не могу! Но без этой любви я "медь звенящая, кимвал бряцающий", без нее все радости мои – поддельные, потому что радость-то есть одна: быть близ Бога и приближаться к царству Его любви.

И вот ради этой Маши, этого Вани, этого Никиты, ради их родителей, ради меня самой, ничего не умеющей, но столь же ценной для Него – Бог на самое малое движение сердца, воли, души в ответ подает приближение к этой любви, дает войти в ее круг или приблизиться к этому кругу – много больше, чем "способна" я, чем заслужила, несоразмерно моим усилиям, моему безволию.

Да и ради меня самой: никакие сотни умных книг, даже никакие рассказы, глаза в глаза, прекрасных, духовных, любящих людей не могли бы мне дать ощутить на вкус, наощупь, реально это, самое главное: как возможно радоваться тому, кто тебе чужд, непонятен, не близок. Ощутить хоть на краткие секунды, что это ВОЗМОЖНО – чтобы все были родны, желанны и дороги друг другу. А ведь в Царствии небесном – там только так.

Здесь – счастье. Здесь мы ходим совсем рядом с ним, и наши немощи и пороки, которые здесь же, в Давыдово, выступают как на ладони, которые здесь и за пределами этой "магнитной аномалии" мы будем годами изживать, изнемогая, – эти немощи всё же не препятствуют ощутить ту полноту жизни, тот простор и ту невыразимую, невместимую радость, которой никто из нас не заслужил, потому что заслужить ее невозможно.