"Я не монах!.."

"Только и слышишь: то не для мирян, это не для мирян. Послушание, мирный дух, Иисусова молитва... длинные богослужения, пост без рыбы... вообще пост... вообще, видимо, ничто серьезное не для мирян. Мне кажется, что это какой-то самообман. Получается, что и духовная жизнь не для мирян? А Царство Небесное?" (Из письма в редакцию "НС")

Ne_monah_500

Один писатель благодарил за искренность человека, приславшего ему хамское, в высшей степени оскорбительное письмо. Один знаменитый актер отказывался идти получать престижную премию, потому что ее вручение назначили на Страстной неделе. Один не менее знаменитый кинорежиссер никогда не назначает съемки на воскресный день. А вот один священник шумно в ресторане праздновал день рождения на первой седмице Поста и оправдывался потом: "Я не монах!"

Смысл "отмежевания" от монашества касается обычно послабления, смягчения, облегчения – поста, молитвенного правила, поведения, нравственности, морали: я не монах, поэтому могу позволить себе любые вольности. "Допрашивают одного джентльмена, изменял ли он своей жене и часто ли; он отвечает: конечно, монахом я не жил!" – такой пример приводит архимандрит Иларион (Троицкий), будущий архиепископ и священномученик, в статье, опубликованной в 1915 году под названием "Единство идеала Христова".

Святитель настаивает, что призыв Спасителя, выраженный в словах "будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный" (Мф. 5: 48) , относится ко всем христианам, независимо от образа жизни. Даже монашеские обеты представляют собой всего-навсего евангельские установления: странно думать, что монахи берут на себя какие-то особенные, не заповеданные Христом, подвиги; "для христианина вообще не существует какой-либо определенной мерки, выше которой ему нет нужды расти духовно; его мерка – бесконечное совершенство".

Эту мысль в той или иной форме высказывали многие отцы и учители Церкви. Василий Великий, излагая правила для монашествующих братий, нигде не употреблял слово "монах", а только "христианин"; удаление от мира он полагал "не в том, чтобы телом быть вне мира, но чтобы душою оторваться от пристрастия к телу, к стяжанию, собственности, житейским заботам и лукавым обычаям". Святитель Григорий Нисский уверял: "Если кто принимает на себя имя Христово, а того, что усматривается вместе с этим именем, не являет в жизни, тот ложно носит это имя". Преподобный Макарий Великий предостерегает: "Что возлюбил человек в мире, то и обременяет ум его, овладевает им; этим испытываются все христиане, живущие в городах, или в обителях, или в полях, или в местах пустынных". "Любовь к миру" он, как и другие отцы, отождествляет с привязанностью к плотским удовольствиям, богатству, славе, имению. Каждому понятно, что "оставить мир" не значит переменить местонахождение.

Наверно, всем приходилось видеть, как, выйдя из церкви, женщины дружно снимают косынки. Дело не в платках – в этом жесте просматривается нечто символическое: вроде в храме мы православные, а вне храма – как все, преклоняемся под чужое ярмо с неверными, так как нелояльно пренебрегать светскими приличиями и уклоняться, даже во время Поста, от участия в разных фестивалях, юбилеях, торжествах и корпоративных вечеринках, совершенно языческих по духу. Православные девицы, увы, часто подвержены тем же грехам, что и не знающие Бога: раскрашивают лицо, одеваются, следуя непристойной моде, бросаются в любовные авантюры, соглашаются на незаконное сожительство, прибегают к абортам. Отчасти, может быть, сказывается влияние широко пропагандируемой СМИ в самых разнообразных формах либеральной доктрины с ее понятием о свободе, претендующей отбросить все, что сковывает, ограничивает и стесняет человека, препятствуя максимальному его самовыражению.

"Мирянин не должен ничем отличаться от монаха, кроме одного только законного сожительства с женою", – писал Иоанн Златоуст. Отличие это, однако, весьма существенно. Воздержание от брака вмещают не все, но кому дано; и повседневный быт семейных, которых большинство, конечно, не похож и не должен быть похож на монашеский: из-за неизбежных житейских попечений они не имеют времени на чтение длинных молитвенных правил, а в церковь ходят только по праздникам. Да ведь и в монастыре бывают такие хлопотные должности, когда приходится жертвовать тишиной и молитвой; суть же не меняется, врата остаются тесными и путь узким. В конце концов, обеты дают и миряне, при крещении, отрекаясь от сатаны и сочетаваясь Христу; любовь к Нему требует соблюдения заповедей, и верность, иначе сказать ответственность перед Богом, необходимо подкреплять молитвой и аскетической дисциплиной.

В монастыре жизнь облегчается послушанием; в миру, с его противоречивостью и обманчивостью, гораздо труднее: необходима рассудительность, способность отличать добро от зла. Бывают случаи, которые в церковной среде квалифицируются как присвоение чужого: скажем, отец многочисленного семейства, охваченный ревностью не по разуму, во время Поста удаляется в затвор, отказавшись от всех забот по дому и возложив их, естественно, на жену. Благочестивый прихожанин любит без оглядки жертвовать на церковь, а оставшись без денег, поступает на иждивение сестры. Богомольная мама чуть ли не каждый вечер бегает в храм на акафист, а сын-подросток тем временем возрастает в подворотне и достигает исправительной колонии. Или вон множество девушек на городском приходе, группируясь вокруг обожаемого духовника, имитируют монашество: наряжаются в подрясники, крутят четки и увлеченно исповедуются, погружаясь "в подробное и тонкое разбирательство грехов и греховных качеств"; от этой "ловушки" особо предостерегал живущих в миру святитель Игнатий (Брянчанинов). Как известно, четкую грань между мирянами, имеющими целью спасение, и монахами, стремящимися к совершенству, он проводил вплоть до выбора чтения, ибо, считал он, подвижнические книги, предназначенные пустынникам, развивают в мирянине чрезвычайно вредное духовное мечтательство. Впрочем, сегодня упоминать о книгах излишне, поскольку никто ничего не читает; повальное невежество в вопросах веры ужасает, обличая лень и равнодушие. "Тот, кто не желает изучать истины Православия, очевидно, не хочет быть христианином", – говорил святитель Филарет, митрополит Московский.

"Все, что заповедано, должен соблюдать всякий человек, крестившийся во имя Животворящей и Богоначальной Троицы; ибо... если хоть одна из заповедей останется в небрежении, то непременно вместо нее будет проложен противоположный ей путь зла" (прп. Максим Исповедник). Мы сегодня пришли к ситуации, когда, вопреки евангельской притче, мытарь возвышается над фарисеем: всякое аскетическое усилие осуждается и высмеивается как "внешнее" и потому не важное, не влияющее на состояние души. Между тем без подвига, направленного на ограничение ненасытной плоти, вряд ли возможна борьба с грехом и очищение от страстей.

Апостол умел жить и в скудости, и в изобилии (Флп. 4: 12.), а мы люди слабые, и ничто нам так не вредит, как благополучие; скажем, в начале ХХ века, когда Россия была процветающей христианской державой и, казалось, Православию ничто не угрожало, звучали раздраженные голоса против монашества, "византийского наследия", навязавшего всей Церкви свои изнурительные уставы. К тому времени уже достаточно укоренилось охлаждение к постам, дружное осуждение "телесного подвига" и всякого воздержания, урезающего полноту бытия. Ну и, как известно, пришло к тому, что миряне в большинстве причащались раз в год, самые ревностные "во все четыре поста", соборовались только единожды перед смертью, а церковная жизнь стала просто более или менее приятной бытовой традицией, с елками на Рождество и куличами на Пасху.

Те, кто обращался к Богу в советские годы, как правило, теплохладностью не страдали; они понимали, вполне буквально, "како опасно ходят" под приглядом "органов". Каждый верующий мог ожидать ареста, поэтому, опасаясь предательства плоти, держали себя строго, причащались чуть не каждую неделю, ежегодно соборовались и старались как можно чаще посещать службы: все веселье души, устремленной ко Христу, вся радость, вся красота мира концентрировалась в церкви, в храме. С монахами себя не сравнивали, скорее, ввиду гонений, с первохристианами, но постились "по Типикону", переписывали от руки "Невидимую брань" и "Лествицу" и по пути на работу незаметно теребили самодельные четки в глубине кармана.

Наступили иные времена, Церковь вновь свободна, и ее приверженцам пока нечего опасаться – извне. Но после нескольких лет эйфории некоторые совестливые люди стали ощущать смутное беспокойство, связанное словно бы с утратой подлинности своего христианства: ну как если бы остались на горе Фавор, когда Христос пошел навстречу страданиям.

Сегодня актуальны известные слова святителя Иоанна Златоуста о безопасности, которая хуже всякого гонения, поскольку рождает беспечность, расслабляет и усыпляет души. Комфорт обладает страшным свойством лишать свободы, вызывать зависимость, затягивая в болото удовольствий, приучая к наслаждениям и убаюкивая благословными оправданиями: "Бог милостив, христианство сплошная радость, а всякие там "лишения" – выдумки мракобесов". А ведь "немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь, и придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник" (Притч. 6: 10-11).

"Одна есть стража и одно врачевство души: ревностно памятовать о Боге, – говорил святитель Григорий Нисский. – Едим мы или пьем, отдыхаем, делаем ли что или говорим – пусть все, что в нас, сливается во единую славу Богу, а не в нашу собственную, и пусть жизнь наша не имеет ни пятна, ни порока от злоумышлений лукавого".

Как заметил святитель Игнатий (Брянчанинов), живешь не так и не там, где бы хотелось, а где и как приводит Промысл Божий. Надо поэтому довольствоваться своим положением, мирянина или монаха, и благодарить Бога, смиряясь с обстоятельствами; подвиг без смирения не приносит плода, а смирение одно само по себе полезно.