Интервью митрополита Илариона на радио "Орфей"

23 октября 2010 года митрополит Волоколамский Иларион принял участие в программе "Рандеву с дилетантом" на радио "Орфей", где ответил на вопросы ведущего передачи Владимира Молчанова.

– Возможно, не всем нашим слушателям знакома Ваша удивительная биография: тот факт, что Вы композитор, автор широко исполняемых ныне в мире музыкальных сочинений. Расскажите, пожалуйста, как это начиналось. Вы родились в 1966 году в Москве, в миру Вас звали Григорий Валерьевич Алфеев. Кем были Ваши родители?

– Мой папа был физик, он умер, когда я еще был школьником. Моя мама, ныне здравствующая, – писатель, Валерия Анатольевна Алфеева. Еще в советское время она написала книгу рассказов "Цветные сны" с предисловием Юрия Нагибина. В конце советского времени она написала повесть "Джвари" о нашем с ней паломничестве по грузинским монастырям: это одна из первых повестей на религиозные сюжеты в советское время. Она и привела меня к вере, научила литературному языку, ввела меня в мир русской и святоотеческой литературы, религиозной философии.

Профессиональных музыкантов в моей семье не было, но и папа, и бабушка были музыкантами-любителями. Моя бабушка даже училась в консерватории... Однако потом грянула революция и она пошла на партийную работу. Мой папа умел играть на фортепиано. Я помню, как он играл "Аппассионату" Бетховена... но он предпочел работу по линии физико-математических наук.

Когда у меня обнаружились музыкальные способности – абсолютный слух, – все решили, что семейная мечта сбудется, в семье появится музыкант. Но, в конце концов, и я избрал иную профессию. Дома сначала было пианино Carl Haas, а потом был куплен рояль Bluthner, на котором я и играл.

– Потом Вы поступили в Гнесинское училище на отделение скрипки. Я читал в Вашей биографии, что это было отделение скрипки и композиции, но, по-моему, в детстве нельзя поступить на отделение композиции...

– У нас в школе преподавал Владимир Борисович Довгань. Сначала это довольно долго был факультатив, а после восьмого класса я был зачислен на композицию как на специальность, причем я был единственным учеником школы, который учился и закончил ее по специальности "композиция".

– То есть к этому моменту у вас уже были какие-то сочинения?

– Да, были. Владимир Борисович очень много мне дал в плане композиторских навыков. Но я должен признаться, что был не очень усердным учеником: я сочинял музыку, только когда было вдохновение, а оно приходило очень редко. Иногда я месяцами, приходя на урок, приносил своему учителю чистый партитурный лист. Владимир Борисович никогда не ругал меня, а показывал мне музыку великих композиторов: и XVIII–XIX веков, и более современных.

– Владыка, а когда Вы впервые представили свою музыку публике?

– На каких-то школьных концертах, я думаю, были концерты в ЦДРИ (Центральном доме работников искусства). Когда оканчивал школу, я представил на выпускном вечере свой первый авторский концерт: там исполнялись четыре романса на слова Гарсиа Лорки, которые я написал, а также сонату для кларнета и струнный квартет.

– Вы говорили, что вместе с мамой совершали паломничество по грузинским храмам, и именно мама привела Вас к вере?

– Именно так. Мой приход к вере примерно совпал с 11-летием. Лет с 13-ти я начал ходить в церковь регулярно, а в 15 мне захотелось попасть в алтарь, то есть как-то начать активно участвовать в богослужениях в качестве иподиакона и чтеца. Тогда, по советским законам, это было запрещено: лицам до 18 лет не разрешалось участвовать в богослужениях. Но владыка Питирим благословил меня быть алтарником, чтецом и иподиаконом, хотя мне было только 15 лет. И с этого момента любовь к Церкви начала постепенно вытеснять во мне любовь к музыке: интерес к Церкви у меня становился все сильнее, а интерес к музыке как-то отходил на второй план.

– Интерес к Церкви становился все заметнее благодаря тому, что Вы читали, чувствовали или с кем-то общались?

– Благодаря миру Церкви, в который я все глубже и глубже погружался. Прежде всего, конечно, это алтарь, богослужение и участие в нем – это пленило меня совершенно и навсегда. Ну и, конечно, были встречи с очень интересными людьми, замечательными, которых в советское время вообще было очень трудно найти, но мы их находили. Это, в конечном итоге, и предопределило мой путь: я уже с 15 лет знал, что хочу свою жизнь посвятить Церкви...

– ...но, тем не менее, Вы успешно поступили в Московскую Государственную консерваторию.

– Я поступил, потому что мне некуда было деваться. После окончания школы мне было 17 лет. В семинарию еще не брали, а нужно было куда-то поступать. Я поступил в консерваторию, но, поступая туда, я уже для себя знал, что не буду ее оканчивать.

Кстати, это был период, когда у консерватории не было отсрочки от армии и меня, призвав, чуть было не отправили во внутренние войска охранником в какую-то зону. Однако опять же благодаря Владимиру Борисовичу Довгань, я попал в военный оркестр, который располагался в Москве. Более того, потом уже оказалось, что он располагался рядом с моим домом, что подвигло меня к тому, чтобы каждый день ходить в "самоволки". Одно время я даже ночевал дома.

В оркестре мы играли в основном эстрадную музыку, концертировали. Я играл на электрооргане. Был еще строевой состав, там я играл на духовом баритоне. Мы участвовали, например, в парадах на Красной площади, а эстрадный состав ездил по границам, погранзаставам... Играли для солдат, в основном исполняли советские популярные песни.

– Этот период привил Вам стойкую нелюбовь к эстрадной музыке, или же, наоборот, Вы тепло относитесь к ней?

– У меня есть устойчивая нелюбовь к "попсе", т.е. дешевой популярной музыке. Но, надо сказать, что из тех песен, которые мы играли в оркестре, было много достойных произведений: они были доходчивые, но при этом мелодичные, красивые. Например, мы, как правило, начинали концерт увертюрой Дунаевского из кинофильма "Дети капитана Гранта" – это замечательная, простая и яркая музыка.

Были песни, например, Вашего отца – Кирилла Молчанова, из его оперы "А зори здесь тихие", были песни Мажукова, Пахмутовой. Тогда эти песни были на слуху, и в них было много хорошего.

– Что же такое произошло в армии, что Вы потом так резко отказались от продолжения занятий на композиторском факультете Московской консерватории?

– Резкого отказа как раз не было. Решение созревало во мне постепенно и, находясь в армии, я уже мыслями был в своем будущем церковном служении. Поэтому, вернувшись из армии, я побыл еще месяца два в консерватории, но в основном проводил время в музыкально-археологическом кабинете, где изучал рукописи песнопений знаменного распева.

– Там тогда уже был свободный доступ.

– Да, был свободный доступ. Меня интересовали песнопения знаменного распева, и я ими занимался. Потом в какой-то момент я себе сказал, что надо с музыкой заканчивать, и решил уйти в монастырь. Я пришел к заведующему кафедрой композиции Альберту Семеновичу Леману, и сказал, что хочу уходить из консерватории. Он спрашивает: "А куда Вы пойдете"? Я отвечаю, что хочу служить Церкви. Он говорит: "Боже мой, какая гадость! Это же обманщики, они обманывают народ. Они же там за народные деньги спекулируют на религиозных чувствах! Боже мой! Как Вы попали? Религия – это же секта. Как это ужасно!" И он пообещал встречаться со мной два часа в день, чтобы разъяснять мне, что такое Церковь. Но я ему ответил, что уже принял решение и для себя понял, что такое Церковь. Вот такая была интересная встреча.

– Но тогда Вам надо было выходить из комсомола?

– А я не был в комсомоле.

– Это было допустимо?

– Это было не совсем допустимо, но тут тоже со мной приключилась любопытная история. Дело в том, что я в комсомол вступать не хотел, потому что был верующим человеком. Когда я учился в школе имени Гнесиных, на это как-то никто не обратил внимания, потому что там вообще идеологическая подготовка была поставлена из рук вон плохо, все внимание уделялось музыке. А когда я попал в военный оркестр пограничных войск, там-то и открылась моя "политическая неблагонадежность".

У нас в оркестре был замполит, заместитель начальника оркестра по политической части, который вызвал меня и спросил: "Почему ты не в комсомоле"? Я отвечаю, что не готов. Он мне говорит: "Я тебе даю две недели. Если ты мне через две недели скажешь, что ты не готов, мы тебя отправим в Воркуту охранять зеков во внутренние войска". И дал мне читать речь В.И.Ленина на каком-то съезде комсомола.

Я прочел эту речь и мысленно приготовился ехать в Воркуту. Две недели прошло, и вдруг наш замполит исчез. Его не было день, его не было неделю, месяц, два месяца. И потом поползли слухи, что за какие-то там провинности, не знаю за что, его отчислили из партии, исключили из армии, разжаловали в рядовые, и мы в результате год жили без замполита. А когда пришел следующий, мне уже пора было уходить из армии.

– Что Вам сказала мама, когда Вы решили уйти с композиторского пути?

– Моя мама поддерживала мои религиозные устремления.

– Продолжая работать там, где она работала?

– Она не работала уже в штате. Где-то с 80-х годов она просто была писателем и зарабатывала либо публикациями, либо рецензированием

– А первые деньги Вы на чем заработали?

– Хороший вопрос. Я думаю, первые деньги я стал зарабатывать, когда уже стал священником.

– То есть до этого Вам все время помогала мама?

– Да, но до этого я был в школе, потом в армии.

– Почему Вашим первым церковным местом стал Вильнюс?

– Эта история тоже связана с особенностями жизни Церкви в советское время. Дело в том, что в советское время молодой человек из Москвы, особенно из интеллигентной семьи, не смог бы никогда стать священником в столице. Как правило, такие люди уезжали куда-нибудь в глубинку, где они могли рукоположиться. У меня с 15-летнего возраста был в Литве знакомый архиерей, потому что я ездил туда в Виленский Свято-Духов монастырь на каникулы. Монастырь этот и сейчас действует, он находится в Вильнюсе возле Остробрамских ворот в самом центре города. Я туда ездил всегда, и на зимние каникулы, и летом. После армии я написал владыке Викторину, который возглавлял Литовскую епархию, что закончил службу в армии. Он мне ответил: приезжай, могу тебя рукоположить. И я приехал. Это было в начале 1987 года, в январе. Я предполагал, что проведу там время до сентября, а в сентябре поступлю в семинарию, но к сентябрю я уже был священником, поэтому в семинарию поступил уже на заочное отделение.

– Многие говорят, что за двадцать лет Вы стали одним из ведущих русских богословов. Вы читаете по миру лекции по гомилетике, патрологии, догматическому богословию, знаете шесть иностранных языков. У Вас более 700 публикаций. Каким образом Вы столько успели за 20 лет?

– Во-первых, я люблю работать. В те годы, когда служил в Литве, на маленьком деревенском приходе, я все свое свободное время тратил на науку: изучал греческий и другие языки, начал заниматься переводами. Получилось, что в основном эти знания я приобретал путем самообразования. У меня был один знакомый священник в Москве, имевший большую библиотеку, он сын философа – протоиерей Валентин Асмус. Он снабжал меня литературой. Я приезжал из Литвы с двумя чемоданами. Эти чемоданы я набивал книгами, увозил в Литву, что-то там прочитывал, что-то копировал, потом возвращал, и увозил новые два чемодана – и так примерно каждые два месяца. Таким путем самообразования знания и приобретались.

– А на деревенском приходе Вы прикасались к инструменту?

– Нет, там инструмента не было.

– То есть музыка исчезла из Вашей жизни?

– Во-первых, она не просто исчезла – я на долгие годы сознательно ее вычеркнул из своей жизни. Когда мне было двадцать лет, я принял монашество, а монашество – это отречение от мира. У меня, по большому счету, в миру кроме музыки ничего не было, и поэтому я для себя как-то внутренне поставил задачу, что прежде всего мне надо уйти из мира музыки. Мир музыки – это свой, особенный, мир, это как параллельный космос, который существует. И можно в нем жить, а простая человеческая жизнь становится как бы фоном. Мне надо было погрузиться в пастырскую работу, научную работу, для чего надо было выйти из мира музыки, перестать жить музыкальными переживаниями. Поэтому у меня не было инструмента. Я несколько лет даже не слушал музыку, а занимался только приходской работой и богословием.

– Неужели в Вашей голове не рождались никакие мелодии, звуки?

– Особенно ничего не рождалось. Я написал несколько церковных песнопений по какому-то случаю, но потребности писать музыку у меня не было.

– Да. И где-то Вы сказали, что, возможно, еще 20 лет не будет.

– Да. То есть у меня она вернулась на сороковом году жизни.

– Это я не знаю, с кем так еще происходило. Ну, вот, во всяком случае, мне не приходилось встречать композиторов в жизни, у которых это на сороковом году жизни вдруг произошло. 20 лет не было, а потом произошло. А как это произошло? Вы что – гуляли? Вы что-то слышали? Вы с кем-то разговаривали? Вы сидели на реке, не знаю, на озере? Как это? Или летели в самолете?

– Ну, тут надо сказать, что первые эти годы после принятия монашества я действительно как-бы радикально отрекся от музыки. Правда, потом, постепенно, я позволял уже себе слушать классическую музыку, и занимаясь, конечно, на сто процентов своей церковной работой, я как-то от мира музыки не совсем был оторван. Но, вот, когда мне было почти сорок лет, произошло неожиданное событие: я был приглашен на один музыкальный фестиваль, где я сидел рядом с нынешним Патриархом, тогда митрополитом, Кириллом, и это был концерт церковной музыки, на котором исполнили одно мое песнопение двадцатилетней давности, "Ныне силы небесные...", которое я потом переделал в Херувимскую песнь для Божественной литургии. И вот, эта музыка, написанная мною 20 лет назад, видимо, что-то во мне пробудила, какие-то уснувшие чувства, и я вдруг, почти сразу же, буквально на следующий день, начал писать музыку, и написал за десять дней Божественную литургию. Потом, уже после этого, я написал Всенощное бдение, когда ехал за рулем автомобиля из Вены в Будапешт...

– Это когда вы были епископом Венским и Австрийским?

– Да, к тому времени я уже был епископом. И вот, сидя за рулем автомобиля, я вдруг, как-бы внутри себя услышал идею музыкального произведения под названием "Страсти по Матфею" – примерно в той структуре, в которой это произведение и было потом написано. То есть, по сути дела, я эту готовую идею получил, откуда-то она мне пришла. И, когда я ехал спустя два дня обратно, мне уже начали приходить музыкальные темы.

– И Вы стали это всё записывать. А вот скажите, когда обычно говорят о Вашем творчестве, называют Божественную литургию, Всенощное бдение, "Страсти по Матфею" и Рождественскую ораторию – я помню это событие, это действительно было потрясающее событие в Москве, российская премьера Вашей Рождественской оратории, и объявляют: "Епископ Венский и Австрийский" – как-то вот так было объявлено, и все это произошло в большом зале. Но до этого была мировая премьера в Вашингтоне, в самом крупном католическом храме американской столицы. Мне интересны очень Ваши ощущения: как Вам, православному священнику, композитору – исполнение в главном католическом храме Америки? Колоссальный оркестр, 180 русских музыкантов, дирижирует генерал Халилов, Валерий Халилов, главный дирижер Министерства обороны, капелла мальчиков московская...

– Около четырех тысяч слушателей было и прямая трансляция.

– И вот Ваши ощущения? Вы окунаетесь в совершенно другой мир.

– Вы знаете, когда я присутствую на исполнении своих сочинений, то слушаю их, как будто это чужая музыка. Когда музыка написана, то она уже начинает жить своей жизнью, я лишь слежу за какими-то особенностями исполнения. Если удается присутствовать на репетициях, то я стараюсь подсказывать что-то дирижерам. Одни прислушиваются к моим словам, другие говорят: "Я вот тут вижу по-своему, я сделаю так, как я хочу". Но контакт с публикой обычно бывает всегда стопроцентным.

Думаю, где-то раз шестьдесят, по крайней мере, мои сочинения исполнялись за прошедшие несколько лет на таких больших концертах, и всегда был стопроцентный контакт с публикой, и всегда реакция публики была как бы живой, ощутимой... Но для меня, конечно, это событие не столько концертного характера, сколько, все-таки, в некотором роде, миссионерский проект. Я бы, наверное, не позволил себе писать музыку, если бы это не была музыка на христианские, религиозные сюжеты, и если бы эти концерты не давали возможность сказать людям то, что мы обычно говорим, только говорим на языке слов. А здесь мы то же самое, но как-то совсем по-другому говорим на языке музыки. И я убеждаюсь в том, что язык музыки – это такой универсальный язык, который доступен всем людям, и для того, чтобы на нем общаться, не нужно, скажем, изучать иностранные языки, не нужно знать какую-то особую церковную специфику. Люди просто через музыкальные звуки прикасаются к чему-то, с чем, может быть, они раньше не соприкасались.

– Владыка, это правда, что и либретто, и инструментовку от первой до последней ноты вы делаете сами?

– Все я делаю абсолютно сам.

– Притом, что 20 лет Вы не занимались музыкой, не занимались композицией? И каким образом Вы делаете инструментовку? Вы же не успели закончить даже это обучение.

– Да, я консерваторию не закончил, но меня Довгань очень многому научил.

– Это еще там, в школе, в Гнесинке?

– Да. И еще кое-чему я успел научиться у профессора Алексея Николаева, у которого я учился в консерватории. Не очень долго, но кое-что и у него успел...

– Чудесный человек был. Он тоже всегда жил в нашей Старой Рузе...

– В общем, чего-то нахватался, но могу вас заверить, что и либретто я пишу сам, и вся идея у меня складывается самостоятельно, и музыку – сам, и партитуры от начала и до конца я пишу сам. Мне никто в этом не помогает.

Вы сами делаете от первой до последней ноты инструментовку, либретто. А каким образом Вы перерабатываете церковные тексты?

– В основном я их использую в том виде, в каком они уже существует, иногда слегка адаптирую, чтобы они лучше подходили под музыку.

– Как к Вашему творчеству относятся коллеги, Святейший Патриарх Кирилл, Ваша паства?

– В целом очень благосклонно. Когда я написал ораторию "Страсти по Матфею", то пригласил на премьеру Святейшего Патриарха Алексия II. Честно говоря, я даже не надеялся, что он придет, тем более, что в этот день проходило заседание Священного Синода. Но он пришел – где-то в середине первого отделения – и досидел до конца концерта, а потом обратился к слушателям. Вместе с ним был тогда и митрополит Кирилл, нынешний Патриарх Московский и всея Руси.

Святейший Патриарх Кирилл очень тепло относится к моим музыкальным опусам, но когда я стал председателем Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата, он мне сказал: отныне Вы должны писать только одну симфонию – симфонию внешних церковных связей. Поэтому сейчас я могу позволить себе сочинять музыку, только находясь в отпуске. А отпуск не получается организовать из-за того, что слишком много работы.

– А какой, если не секрет, отпуск у иерарха Русской Православной Церкви?

– По идее, 30 дней. Но выкроить в течение года 30 дней подряд просто невозможно – постоянно нужно присутствовать на каких-то мероприятиях, ездить в какие-то поездки. Как-то раз у меня выдался отпуск длиной в одну неделю – правда, это было еще до моего назначения председателем ОВЦС. И за эту неделю я написал целую симфонию. К тому времени у меня уже были какие-то музыкальные наброски, но 90 процентов симфонии было написано за ту неделю.

Недавно у меня тоже был недельный отпуск, но я ничего не писал, потому что даже находясь в отпуске, все равно думаешь о каких-то церковных и служебных делах. Святейший Патриарх глубоко прав, когда он говорит, что жить в двух мирах невозможно. В юности я уже столкнулся с этим, когда пришлось сделать выбор между музыкой и служением Церкви. Сегодня мне вновь приходится делать этот выбор. Ведь если я живу в мире музыки, я не могу думать ни о чем другом. Я должен жить музыкальными идеями, слушать музыку других композиторов.

– Простите, что я Вас перебиваю, знакомы ли Вы вообще с творчеством современных российских композиторов?

– К сожалению, выборочно. Я не успеваю следить за процессами в мире музыки. Когда кто-то из композиторов дарит мне свои сочинения, я их слушаю. Вот например, Владимир Иванович Мартынов подарил мне свой реквием, я уже прослушал его раз восемь, и с каждым разом он мне все больше и больше нравится.

– Год или полтора назад Владимир Иванович сидел на Вашем месте. Мы с ним вместе росли, жили в одной деревне.

– А я когда-то, будучи школьником, ходил брать у него частные уроки. Он рассказывал мне о Знаменном распеве, о средневековой полифонии и о многом другом, чего бы я никогда не узнал ни в школе, ни в консерватории.

– Владыка, Вы пишите литургическую и внелитургическую музыку, например, "Страсти по Матфею". Можно ли сказать, что Ваша идея – перенести атмосферу храма на концертную площадку?

– Совершенно верно. Мне хотелось как бы раздвинуть рамки богослужения. Я считаю, например, что наши православные богослужения Страстной седмицы необычайно красивы, я бы даже сказал, пленительны – по глубине мыслей, по красоте той музыки, которая звучит. Но где бы я ни служил, я замечал, что на богослужения Великой Пятницы приходит лишь 1/20 часть тех, которые спустя два дня придут на Пасхальную службу. То есть даже из верующих людей далеко не все посещают службы Страстной седмицы. И вот мне захотелось создать что-то вроде богослужения – но такого, которое исполнялось бы не в храме, а на сцене концертного зала и, помимо традиционного хорового пения, включало и оркестровую музыку. В "Страстях по Матфею" у меня как бы два хора – хор человеческих голосов и хор струнных инструментов, представляющих собой некий монолит, который тоже можно трактовать как своего рода хор.

– В 1992 году, когда Вы служили в Литве, Вы были награждены медалью Мужества и самопожертвования. Могу я спросить за что?

– Наверное, Вы помните, что 13 января 1991 года в Литву вошли советские войска, которые заняли телевизионную башню в Вильнюсе. Произошло кровопролитие, были человеческие жертвы, и сотрудники каунасского телевидения, которое не было захвачено войсками, попросили меня обратиться к солдатам с призывом не стрелять в мирных людей, если подобные действия начнутся в Каунасе. Я выступил с таким обращением еще и потому, что лично знал практически всех военнослужащих каунасского гарнизона, так как посещал воинские части. Все это происходило в то самое сложное время, когда уже ломались устои советского общества, что сказывалось и на армии. В армии тогда возросло число самоубийств, и в поисках помощи военное руководство обратилось, в том числе, и ко мне (я был настоятелем православного собора в Каунасе). И когда настал этот критический момент, я сказал нашим военнослужащим, что если они получат приказ стрелять в людей, они не должны его выполнять. Это мое обращение транслировалось каждый час. Кстати, уже потом я узнал, что точно такую же позицию занял в Вильнюсе глава православной епархии архиепископ (ныне митрополит) Хризостом.

– Спасибо. Видите, в нашей с Вами жизни был еще один общий день. 13 января 1991 года я, будучи политическим обозревателем Гостелерадио СССР, отказался вести программу "Время", поскольку мне в тот день запретили давать сюжет о штурме вильнюсского телецентра. С тех пор я больше никогда не вел программу "Время".

Но хочу перейти к следующей теме. Многих из нас беспокоит тема, которая уже очень долго обсуждается в нашем обществе: надо или не надо преподавать религиозные дисциплины в светских школах России. Вас волнует этот вопрос?

– Конечно, волнует. И знаете, почему? Не потому, что, отстаивая право детей на получение религиозного образования в школе, мы будто бы укрепляем свои позиции, как думают некоторые. Меня волнует будущее наших детей. Не так давно по телевидению прошел сериал "Школа". Я посмотрел всего несколько минут из одной его серии, но этого было достаточно, чтобы многое понять. С одной стороны, этот сериал не несет никакой позитивной воспитательной функции. Но с другой стороны, он все же отражает реальную жизнь наших школьников – и эта реальность жуткая, трагическая. По сути дела, мы теряем наше молодое поколение. Во-первых, демографически. Слава Богу, сейчас демографическая тенденция как-то выравнивается, а ведь несколько лет назад население России ежегодно несло огромные потери. А теперь мы несем потери нравственные, потому что очень многие дети и молодые люди впадают в наркотическую и алкогольную зависимость. Первопричина многих бед в том, что молодые люди не имеют внутреннего стержня, не понимают, зачем и для чего они живут. И чтобы нам не потерять наше молодое поколение, наших детей, мы должны с детства обучать их тому, что такое хорошо и что такое плохо. И в этом вопросе Церковь еще никогда никому не повредила. Мы не хотим никому ничего навязывать, но мы хотим, чтобы наши дети могли знать, чему учит Церковь, чему учит Евангелие. И пусть они сами выберут свой путь.

– Владыка, я очень хорошо Вас понимаю, и вовсе не являюсь противником преподавания основ мировых религий в школе. Но у меня есть один вопрос. Я живу в самом центре Москвы и у меня есть внук, который через год или два пойдет в школу. Я могу предположить, что в его классе, наверное, будет 30 человек, из которых около 20 будут воспитаны не в христианстве, не в православии, а в мусульманской культуре. Как это все совместить?

– Пусть они изучают основы мусульманской культуры...

– То есть это деление будет происходить прямо в классе, и Вас это не смущает?

– Абсолютно не смущает. Вот, я жил в Австрии. Там каждый школьник имеет право получать религиозное образование в соответствии со своим вероисповеданием или исповеданием своих родителей. Например, если в классе есть хотя бы один православный ребенок, то приходит православный священник и с ним занимается, а государство за это священнику платит зарплату. И я хочу спросить: почему в католической Австрии православный священник может прийти в школу и преподавать православную культуру, а в православной России православный священник этого не может?

– Там другая история, другая культура...

И что из этого? У нас многонациональное государство, у нас есть разные конфессии. Так пускай дети мусульман получают соответствующие уроки основ исламской культуры, пускай еврейские дети узнают основы иудейской культуры. Мы не должны под предлогом так называемой многоконфессиональности лишать наших детей религиозного образования. Ни атеизм, ни секуляризм не могут быть общим знаменателем всех религий. Некоторые считают, что отказ от уроков религии, будет способствовать воспитанию толерантности. Я уверен, что это совершенно не так: мы сможем воспитать толерантность, если наши дети будут знать, чему учат религии.

– Владыка, а Вы уверены, что у нас все население понимает, что означает слово "толерантность"?

– Может быть, и не все. Но у нас это словечко используют для того, чтобы сказать: ну вот, были в свое время конфликты на религиозной почве, и чтобы их больше не было, религию надо как бы вынести за скобки: пускай этому учат в приходских школах. Пускай религиозное воспитание дают родители, но в светской школе этого быть не должно. Но мы с этим совершенно не согласны. Мы уверены: у религии должно быть свое место в общественном пространстве, в том числе и в системе среднего, высшего и даже начального образования.

– Спасибо. Насколько я помню, не так давно Вы побывали в Екатеринбурге, и там дали интервью, в котором заметили, что на Востоке христианам живется довольно нелегко, что в некоторых странах они подвергаются притеснениям, что их число там уменьшается. Нельзя ли рассказать об этом подробнее? Вы имели в виду какие-то конкретные страны?

– Да, я имел в виду конкретные страны. Например, Ирак, где при Саддаме Хусейне – вне зависимости от того, как к нему относиться – жили многочисленные христианские общины. После того, как режим Саддама был свергнут, христиане стали покидать Ирак – ведь их стали просто физически истреблять. Можно вспомнить и Афганистан, где также происходит физическое уничтожение христиан, Индонезию, где поджигают христианские храмы, Саудовскую Аравию, где христиан не уничтожают физически, но где запрещена христианская религия – там нет ни одного христианского храма, а христианам запрещено даже в частном порядке собираться на богослужения.

В Европе многие говорят, что мы должны радоваться строительству мечетей – но почему мы должны делать это в одностороннем порядке? Почему на традиционных христианских территориях могут строиться исламские центры, мечети и минареты, а в Саудовской Аравии нельзя построить христианский храм? Это очень сложный, комплексный и деликатный вопрос. Конечно, мы должны уважать право каждой страны на определение своей религиозной идентичности, но я думаю, что если мы говорим о религиозной свободе, то она должна распространяться на весь мир.

– Владыка, сколько всего приходов по миру у Русской Православной Церкви?

– Около 30 тысяч.

– В скольких странах?

– Приблизительно в 60-ти.

– Если даже мы с Вами и не любили марксистско-ленинскую идеологию, мы были в ней воспитаны. Это была идеология власти. Сегодня у нашей власти вообще нет никакой идеологии – не знаю, согласны Вы с этим или нет, – и у многих создается ощущение, что Русская Православная Церковь то деликатно, то чуть более настойчиво пытается занять эту нишу, стать главной идеологической силой. Я не преувеличиваю?

– Марксистско-ленинская идеология в свое время заняла ту нишу, из которой она выбила религию, причем выбила насильственным и кровопролитным путем. Древний христианский писатель Тертуллиан сказал, что душа по природе своей – христианка. Это значит, что во всякой человеческой душе есть некое религиозное чувство, некая религиозная потребность. А если искусственно отсечь человека от его религиозных корней, тогда и будет нужна идеология, которая нужна для того, чтобы была хоть какая-то нравственная скрепа в человеческом обществе. Когда люди строят свою жизнь на основе религиозных ценностей – а ведь именно они являются общечеловеческими, именно на них долгие века строилась вся жизнь – тогда никакая идеология не нужна. Посмотрите: как жили люди в библейское время? Почему, например, умножалось народонаселение? Да потому, что были здоровые семьи, было представление о супружеской верности, было представление о том, что дети – это благословение Божие. Господь благословил Авраама и заключил с ним завет. А в чем заключалось благословение? В чем заключался завет? В том, что от Авраама родится много детей. В том, что Бог сказал ему: "От тебя произойдет столько людей, сколько песка на берегу морском". Вот какое было представление о семье: естественное, здоровое развитие человечества определялось традиционными религиозными ценностями.

Об этом сегодня говорит Церковь. Мы не хотим навязывать людям никакой идеологии, но хотим сказать, что есть некие абсолютные ценности, на которые надо ориентироваться. И это не абстрактные богословские понятия – это основополагающие понятия для всей человеческой жизни: такие, например, как семья.

– Вы уверены, что люди понимают, что Вы им говорите? Согласитесь: сегодняшняя молодежь менее образована, чем люди, выросшие при советской власти. Русская Православная Церковь продолжает разговаривать с современной молодежью на языке, который она не может понять – на старославянском...

– В Церкви мы говорим с людьми на русском языке – на церковно-славянском совершается богослужение.

– В Голландии я слышал богослужения на голландском, в Испании – на испанском языке... Почему я не могу услышать богослужение на русском? Я считаю себя образованным человеком, но очень многого не понимаю в православном богослужении.

– Должен признаться: иногда, находясь на богослужении, я и сам не понимаю некоторых выражений и слов. Эта проблема обсуждается уже более ста лет. Еще в конце XIX века наши видные иерархи, такие, как Феофан Затворник, говорили, что в церковно-славянском языке очень много непонятного. Перед Собором 1917 года очень широко обсуждался вопрос о том, можно ли использовать русский или украинский язык в церковном богослужении.

Здесь есть много деликатных моментов, связанных, во-первых, с тем, что у нас на протяжении веков складывалась определенная богослужебная традиция, к которой люди привыкли. Богослужение на русском языке кому-то будет понятней, но многих других, привыкших молиться на славянском, оно оттолкнет. Кроме того, сами богослужебные тексты, даже если их перевести на русский язык, далеко не всегда понятны, потому что это, как правило, византийская поэзия VIII-IX веков, которая мало доступна современному человеку. То есть простым переводом богослужения на русский язык проблему его понятности или непонятности не решить. Таким способом ее можно решить, но примерно на двадцать процентов, а очень многое останется непонятным.

Мне кажется, что вопрос о русификации богослужения, наверное, будет решаться каким-то естественным путем: может быть, в некоторых приходах по инициативе прихожан, или в миссионерских приходах богослужение будет частично совершаться по-русски. Приведу пример: за богослужением на утрени положено читать две кафизмы (каждая около десяти-двенадцати псалмов) из Псалтири. Когда читают по-славянски, это, как правило, людям непонятно. Они скучают, зевают и ждут, когда эта часть службы закончится и начнется пение полиелея. Во многих приходах кафизмы не читают вообще, или читают по два-три псалма или даже по два-три стиха из псалма. Я хотел бы спросить, что лучше: прочитать эти псалмы по-русски или не читать их вообще? Современная церковная действительность дает ответ, что лучше не читать вообще. Зайдя в обычный московский храм, вы не услышите кафизмы, или же услышите какие-то их обрывки.

– Я довольно часто хожу в храм. Когда мне было двадцать или тридцать лет, мне казалось, что священники были в целом более образованны, чем нынешние молодые клирики. Может быть, это произошло потому, что Церковь открыла очень много приходов, не успев при этом всерьез обучать священников?

– Это проблема 90-х годов. Я сам стал священником раньше, чем начал учиться в духовной семинарии. В 90-е годы повсюду строилось столько храмов, что никакие семинарии и академии просто не успевали обучать клириков. Тогда было рукоположено очень много людей, в том числе и недостаточно образованных. Сейчас эта проблема постепенно исправляется: существует официальная церковная норма, согласно которой священник должен иметь богословское образование. И хотя не все еще вписываются в эту норму, она становится все более общепринятой.

– В последние двадцать лет особенно активно обсуждается тема отношений Русской Православной Церкви с Ватиканом. Светские люди не совсем это понимают: войны нет, все мы христиане, а Папа и Патриарх никак не сядут вместе за один стол...

– Они сядут за один стол тогда, когда с обеих сторон будет подготовлено необходимое досье. Ведь перед встречей президентов двух стран рабочие группы прорабатывают документы и договоренности, которые предстоит подписать. Я думаю, как только у нас будет общее понимание тех ключевых вопросов, по которым Папа и Патриарх могли бы подписать совместную декларацию, такая встреча состоится. Нас интересует не время и место, и даже не само это событие. Нас интересует, что если такая встреча и состоится, чтобы она принесла реальную пользу нашим верующим. Например, тем из них, кто живет на Западной Украине и кто в 90-е годы был изгнан из своих храмов. И если такая встреча будет способствовать улучшению ситуации, то, конечно, она состоится.

– Я всегда задаю священству Русской Православной Церкви вопрос: когда Церковь отменит анафему Льва Толстого? Это возможно?

– Мне бы хотелось уточнить: анафемы не было! Лев Толстой – великий писатель. Кстати, это один из моих любимых авторов. Но то, что он писал о христианстве, было абсолютно чудовищно и кощунственно. Это неизбежно привело к необходимости Церкви указать обществу, что воззрения Льва Николаевича не совпадают с православным вероучением. И всемирно признанный писатель был официально отлучен от православия. Его отношения с Церковью часто воспринимаются как неравный бой героя-одиночки с государственным учреждением, бездушной чиновничьей машиной. Однако никакой борьбы не было. Все было гораздо менее торжественно и более прозаично. Русская Православная Церковь просто с горечью констатировала факт: великий русский писатель, граф Лев Николаевич Толстой перестал быть членом Православной Церкви. Ни в одном из храмов Российской империи не провозглашалась анафема Толстому, как это было воспринято в общественном сознании. Газеты лишь опубликовали Послание Священного Синода Русской Церкви, в котором говорилось: "Граф Толстой... явно перед всеми отрекся от... Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность... на распространение в народе учений, противных Христу... Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею". До самой смерти Толстой не был окончательно уверен в правильности избранного им пути. Известно, что за несколько дней до кончины он встретился со своей сестрой – православной монахиней и просил прислать к нему оптинского духовника, который приехал уже на станцию Астапово, но врачи не допустили его к Толстому, надеясь, что он поправиться. Лев Николаевич скончался так и не примирившись с Церковью.

– В конце интервью плохие журналисты обычно задают вопрос о творческих планах. Я не буду Вам его задавать... Просто скажите, Вы что-то пишете сейчас?

– Я ничего не пишу, но подхожу к инструменту раз в три недели и играю Брамса.