Остановить одичание нравов в обществе сейчас не призывает только ленивый. О том же твердит и Церковь. Но когда люди, возмущенные беспределом, выходят протестовать на улицы, священники отсиживаются в храмах. А почему? Может, им пора уже идти в народ, быть вместе со своей паствой?
Об этом мы спросили у известного проповедника и богослова Андрея Кураева.
– Отец Андрей, недавно Таганский суд Москвы приговорил организаторов скандальной авангардной выставки "Запретное искусство" в Москве к денежным штрафам за "особо циничное издевательство над чувствами верующих" и "публичное осквернение христианства". Среди самых запоминающихся экспонатов были образ Божией матери, выложенный черной икрой и Иисус с головой Микки-Мауса. А вам это как?
– Это была не выставка, а партийная сходка. Событие из жизни не то секты, не то партии, но не искусства. Никто из искусствоведов даже и не пытался дать упомянутому мероприятию искусствоведческого анализа, никто не обсуждал стиль того или иного художника, неповторимые особенности его палитры или вдохновенного мазка его кисти. Это была идеологическая манифестация. Поэтому и церковные люди реагировали именно на идеологию, а не на искусство. Если я вижу фашистский плакат – я его сорву, не задумываясь над тем, сколь художественно выполнены усики фюрера. Так и здесь.
Месседж, то есть послание этих "художников" – это дрессировка ненависти. Люди решили продекларировать свою ненависть к Церкви. При чем тут искусство?
И мне очень жаль, что эта выставка (точнее – слухи о ней) нашла свою сочувствующую публику. Эта публика послушно называет уродство красотой, потому что "у наших так принято". Для них и "Черный квадрат" гениален. Они боятся быть отчисленными из партии "прогрессивных и современных" – и потому ломают свои былые собственные представления о красоте и чести, и на черное послушно повторяют: "творчески осмысленное белое!". Для них поставить унитаз в зале Третьяковской галереи – высокий стиль...
У них, как в романе Оруэлла, все навыворот, и то, что разрушает искусство, форму, красоту, – все для них "креативно" (созидательно). Так их приучили. Эти не-творцы живут, говоря друг другу комплименты. Комплимент для них – своеобразная валюта... Помните, как в эпоху тотального дефицита на отдельно взятых предприятиях выпускали местные деньги, которые имели хождение только в заводской лавке и заводской столовке? И рабочие обменивались этими фантиками... Точно так же и тут. Свои комплименты своим, свои заокеанские гранты для своих... А все те, кто не согласен говорить на их птичьем языке, черное называть белым, а уродство – красотой, подлежат клеймению... Поэтому об этой группе приходится сказать резко – хорошо дрессированное быдло с университетским дипломом.
– Где тут, в таком случае, критерий – что искусство, а что нет? Нередко такого рода художники утверждают, будто являются продолжателями дела Сальвадора Дали, Босха, Гойи, автора "Сатанинских стихов" Салмана Рушди и так далее. Тех, мол, тоже объявляли персонами нон грата в искусстве...
– Никто из упомянутых выше творцов не изображал Христа или Богоматерь с головой американской мыши. Это ж самый дешевый и пошлый способ саморекламы – присоседить свое имечко к галерее действительно серьезных людей... Да эти люди тебе руку бы никогда не подали! А ты утверждаешь, будто продолжаешь их дело, и у вас, мол, общие призвание, судьба и даже крест... Кстати, я убежден, что те поделки, о которых идет речь, ни в какой серьезной европейской галерее актуального искусства просто не приняли бы. Это все провинциальные штучки.
– А почему у нас, в России, отношение другое? У нас терпимее относятся к социальному протесту?
– Одобрямс грантоедского быдла не стоит отождествлять с реакцией всей России. Да и у самих этих "художников" никакой это не протест. Это провокация ради денег. Перед нами племя грантоедов. Мы, мол, спровоцируем актуально-возмущенный отклик, а затем след от спровоцированной пощечины покажем на Западе – видите, как нам тут трудно, пособите денежкой...
– На недавней встрече интеллигенции с Путиным, посвященной помощи больным детям, Юрий Шевчук высказался насчет разгона "маршей несогласных". Вы близко знаете Шевчука, вместе ездили на гастроли и выступали на его рок-концертах. По-вашему, он был прав?
– Если бы встречи интеллигенции и глав государства были часты, можно было бы придерживаться строго обозначенной повестки дня. Но, поскольку диалог с властью затруднен, понятно желание Юрия выступить не по теме мероприятия.
Я убежден, что Шевчук человек сугубо непартийный. Он ориентируется на свою совесть, а не на тех или иных партийных лидеров – провластных или оппозиционных.
Шевчук не ходит на предвыборные митинги. Но он может сказать свое слово за сохранение архитектуры Петербурга и против строительства "газоскреба".
И тут он, по-моему, прав. Год назад я взглянул сверху на город со смотровой площадки колоннады Исаакиевского собора – и ужаснулся. Ощущение, будто центр был засыпан зажигательными бомбами. Внешние стены зданий устояли – но все крыши и межэтажные перекрытия рухнули. Мы это видели в Москве в "лихие 90-е". Теперь такими же варварскими методами уничтожается Петербург.
Кстати, те протесты, в которых участвовал Шевчук, в итоге были услышаны федеральными властями, и строительство газпромовской башни приостановили.
Шевчук внутренне свободный человек. И как христианин, и как человек, у которого нет карьерных бизнес-планов. Сложенные вместе эти два обстоятельства позволяют ему поступать по совести.
– То есть, у него нет страха власти?
– У него есть ощущение солидарности со своей страной.
– А почему тогда остальные деятели искусства, кроме Олега Басилашвили, промолчали? Образно говоря, это была встреча царствующей особы с представителями культурной элиты страны. А она, эта элита, вроде бы выражает боль народа...
– Люди могут просто растеряться. У меня однажды был похожий случай. Шла беседа с Патриархом один на один в его в кабинете. Все планируемые вопросы уже обсудили, вроде бы пора уходить. И тут Патриарх ошарашил меня вопросом: "Ну, а что скажете о сегодняшних дискуссиях в среде духовенства?". И я не нашелся, что ответить. Потому что, не думал об этом в предыдущий день. У меня в памяти не было резервного файла, чтобы быстро вскрыть его и извлечь содержимое. Чтобы воспользоваться такой возможностью, нужно быть к ней готовым.
– А если бы вы сами оказались рядом с Путиным? Нашлось бы что сказать?
– Нет у меня рецептов спасения России. Да и диалог с Путиным это совсем не беседа Брежневым или Ельциным. Во времена их правления легко можно было вообразить себя в чем-то сообразительнее и умнее, чем эти "лидеры". И под настроение помечтать: "Уж я то им бы сказал то-то и то-то...". Но сейчас у меня нет ощущения, что я мог бы сообщить Путину или Медведеву что-то им непонятное и неизвестное. Судя по всему, они люди знающие, компетентные и современные. Но есть вещь, которой я действительно боюсь – это советы дилетанта. Экономика и политика – невероятно сложные дисциплины, и, чтобы рассуждать о них компетентно, нужно быть профессионалом. А дилетантизма мы уже накушались в 80-е и 90-е годы.
– Возможна ли ситуация, когда Вы не поддержите Шевчука?
– Да, если почувствую, что это уже не Шевчук. Если почувствую, что его используют, что его превращают в колесико и винтик партийного механизма. Тут я опять вижу ту же тему, что и при обсуждении выставки. Очень часто разговоры про свободу и творчество приводят к формированию новой марширующей колонны со своей строгой дисциплиной и новыми обязанностями. Ну, например, с обязанностью известным образом проводить каждое 31 число... Даже в партии "несогласных" ее адепты должны реагировать предсказуемо. Тот, кто дал непартийный комментарий, выбывает из обоймы.
– Вы сказали: "Я 20 лет преподаю в МГУ очень ершистой, острой на язык университетской публике. И ни разу даже в интернет-сплетнях не слышал, будто "Кураев давит на нас и агитирует за православие". Как вам удается не перегнуть палку в смысле пропаганды, проповедуя среди молодежи?
– Просто я хорошо помню себя самого студентом. И помню нашу реакцию на идеологическую и рекламно-зазывательскую фальшь. Поэтому я понимаю, что ни с психологической, ни с правовой точек зрения я не могу в госуниверситете превращать лекции в проповеди. Тут допустимы только педагогические призывы: "подумайте", "попробуйте понять" и т. п. А вот призывы "покайтесь", "поверьте" тут неуместны.
Эта моя университетская привычка порой раздражает православных людей. Они недоумевают: почему я начинаю лекцию без молитвы... Но ведь эта наша встреча (даже с православными) проходила не в церковном помещении, а в муниципальном доме культуры или в большой университетской же аудитории... Вот недавно в одном университете местный епископ открыл мою встречу с преподавателями и вместе с сопровождающими его батюшками запел молитву... Когда микрофон перешел ко мне, я сказал малость обескураженным учителям: "Вы сейчас видели то, чего вы не имеете права делать в школе. Вы не можете начать урок "основ православной культуры" с молитвы. И потому, что в школе закон не позволяет совершать религиозные обряды, и потому, что сам курс ОПК является светским, а не религиозным".
Школьный курс "Основы православной культуры" не предполагает самоидентификации учителя и учеников с тем материалом, который излагается.
Это не значит, что речь преподавателя должна быть лишена эмоций или не должна быть убедительной, не должна содержать доводов в пользу излагаемого конфессионального тезиса. Но не должно быть зазывания. Я считаю, что здесь уместна интонация "Непутевых заметок" или "Клуба кинопутешествий". Ведущий, в какой бы точке планеты он ни находился, старается влюбить зрителей в культуру той страны, откуда он ведет свой репортаж. Он и сам хочет понять эту страну, и потому он не обзывает ее жителей дебилами, и даже самые странные их обычаи пробует объяснить. Но, с другой стороны, он не призывает всех срочно бежать в ближайшее турагентство и покупать путевки на райский остров Баунти. Он предлагает доброжелательную презентацию – но без рекламного зазывания...
А классическая интонация проповеди – она для храма. Она для тех, кто уже заранее готов видеть в тебе наставника жизни.
Третья ситуация – обращение к людям на свободных дискуссионных площадках. Там, где нет ни церковной готовности внимать, ни государственно-рамочных ограничений. Ну, скажем, после беседы с вами я уеду в Севастополь на слет байкеров, и во время концерта попробую обратить к ним свое слово. Это свободная площадка. Поэтому я могу призвать ребят в храм. А ребята тоже свободны меня послать...
Тут надо учитывать, что к очень большой аудитории можно обращаться только в режиме монолога. Когда тебя слышат тысячи людей и у тебя очень ограниченное время – диалог в режиме он-лайн не построить...
И четвертая ситуация – публичная (не-учебная) лекция для добровольцев. В зале триста или пятьсот человек, пришедших по желанию. Поэтому тут уже возможны и конфессиональная интонация и размышление и прямая дискуссия. Это мой любимый формат общения.
– Рок-концерт, слет байкеров – это понятно. А допустима ли, с вашей точки зрения, проповедь, скажем, во время "марша несогласных" или другой акции народного протеста?
– Главная формула миссионера – "Никогда не говори никогда". Иногда церковь должна выражать свою солидарность с несогласными, с теми, кому больнее, чем другим, с униженными и оскорбленными. Это бывает нужно хотя бы для того, чтобы снизить градус социального напряжения.
Например, в 60-е годы казалось, что Франция вот-вот станет коммунистической. И все же коммунисты так и не пришли там к власти, хотя и находились в одном шаге от нее, побеждали на региональных выборах, имели большую фракцию в парламенте. Одна из причин – очень точная реакция католической церкви. Она сотни священников отправила тогда на заводы. Нет, у них не было кабинетов с кондиционерами, по примеру комнат психологической разгрузки, в которых переутомившихся сотрудников продвинутых компаний принимают некоторые российские батюшки. Эти люди сняли рясы и одели спецовки. Они работали у станка, Это были реальные миссионеры, от них пахло как от рабочего человека, потому что они точно так же пахали вместе со всеми. Но кроме того, в перерыве, в столовке или раздевалке, они беседовали с людьми – и при разговорах о заводских проблемах и о том, как кормить семью, они находили этические и евангельские аргументы. Они добивались одного: чтобы борьба за права человека не переходила в романтику "разрушения всего до основанья, а затем..." Они учили защищать свои права без ненависти и зависти.
И в итоге вместо революции Франция вернулась на путь эволюции... Сегодня во Франции около 500 священников-рабочих...
Есть и другой, печальный (в том числе и для самой церкви) опыт былых столетий: в XVIII веке она оказалась заодно с аристократией и дело кончилось Великой Французской революцией.
Нет в политике и в жизни абсолютно правой стороны. Но если неправды власти будут очевидно весомей, чем неправды оппозиции – церковные люди могут оказаться рядом с ней.
Так что нельзя гарантировать, что ну никогда-никогда священник не придет на профсоюзную или политическую акцию протеста. Другое дело, что церковный человек, в том числе и священник, должен быть очень сдержан в своей политической речи.
– Вправе ли священник в этом случае выражать свое личное мнение, а не позицию церкви? Высказываться как гражданин, а не как духовное лицо?
– Только так он и должен поступать. Я, например, вправе сказать: моя личная позиция в этом вопросе такова. Но я уполномочен так говорить лишь голосом своего разума и совести, а не решением Священного Синода. Поэтому в политических вопросах мое мнение нельзя принимать за мнение Церкви.
– Но ведь вы же выступаете в рясе, облеченный саном, а не, скажем, в пиджаке. Разве тут нет противоречия?
– Противоречия нет. Вера Церкви – в том, что мы говорим о Боге. Все догмы православия, которые, собственно, и объединяют нас в единую Церковь – об этом. О Боге, который есть Троица, о Сыне Божьем, который стал человеком, о Творце и Судие мира. Православная догматика ничего не говорит о земном устроении жизни. Церковь, предлагая единство во мнениях о Небе, оставляет нам свободу в наших суждениях о земле. Искренне молиться вместе могут люди диаметрально противоположных политических убеждений.
Христианский мир разнообразен. В нем есть возможность, оставаясь консерватором или либералом, космополитом или националистом, тем не менее, находить общие путеводные звезды. Так что наличие частной политической позиции не отлучает ни человека, ни священника от Церкви.
– Когда, по вашему мнению, священник может и должен быть с народом, если народ в отчаянии выходит на улицы? В тех случаях, когда водители выезжают на дороги с синими ведерками? Когда пенсионеры из-за монетизации льгот перегораживают шоссе? Когда шахтеры после аварии или рабочие после остановки предприятия собираются на митинг?
– Наверно, когда ему это велит его совесть. Но мне кажется, что с митингами как с войной. И там и там священник не для того, чтобы подогревать ненависть к "врагу", а для того, чтобы ее умерять. И на войне и на баррикадах надо оставаться человеком и человека же видеть в своем оппоненте.
И еще надо помнить, что есть совестный и честный отклик человека – а есть циничные политиканы, которые этот отклик могут использовать для своих игр. И эти прорабы перестроек добрые намерения протестующих граждан используют как строительный материал для отмостки дороги в ад...
Чем шире кампания протеста – тем легче прятаться манипуляторам. Когда же протест носит локальный характер – его мотивы и цели вполне прозрачны и конкретны. И в этом случае даже участие священника может быть понятнее.
Вот небольшое село или провинциальный городок, где общая жизнь и все друг друга знают... Если там дорога раздолбана, то она раздолбана и для батюшки, и для доярки. Поэтому они вполне могут вместе требовать, чтобы деньги, которые выделяются на починку дороги из бюджета, не разворовывались.
– Такое ощущение, что иногда вы, образно говоря, плывете против течения в традициях церкви. Вы чувствуете себя таким человеком?
– У меня нет подобного чувства. И нет желания быть таковым. Для того, чтобы быть диссидентом, нужно получать кайф от своего диссидентства. Вот это точно не про меня. У меня могут быть свои любимые цитаты из Библии и из страниц церковной истории, отличные от общеупотребительных у других служителей церкви. Но это различия вкуса. А источник веры и размышлений все равно остается у нас общим.
Поясню, что такое "подбор цитат". Сегодня многие православные люди переносят математического принципа "минус на минус дает плюс" в политику... Мол, если неправый коммунистический режим что-то порицал, значит, порицаемое им на самом деле было добрым.
До-советское насилие над еретиками всегда осуждалось советской пропагандой. Отсюда рождается соблазн сказать: раз большевики тотально неправы, значит, осуждаемое ими преследование инакомыслящих по вере – дело правильное. И пошли мечты об опричнине и об Иване Грозном. По православному Интернету ходят целые списки выписок из речей святых отцов, о том, как надо насильно загонять всех в Царствие небесное. В ответ я составил антологию противоположных суждений – и тоже святых.
Вывод из сопоставления этих двух антологий такой: православная традиция не понуждает тебя стать палачом. У каждого есть возможность выбора. Не надо думать, что православие обязывает тебя кого-то выдавливать из жизни. Не надо, встретив "богословие ненависти", эту ненависть в себе послушно подращивать. Все-таки главное в христианстве – "богословие любви". От тебя зависит, какую звезду ты изберешь в качестве твоей путеводной – черную или ласковую.
Христос говорил апостолам: "Вас будут гнать во имя Мое". Но Он не говорил: "Вы будете гнать во имя Мое".
– Вам приходилось конфликтовать с духовенством из-за убеждений, доказывая свою правоту?
– Разумеется. Православная церковь – не тоталитарная секта.
– Примеры ваших внутренних дискуссий?
– В 90-х на высоком официальном церковном уровне готовился документ, объявляющий о нашем объединении с Армянской, Эфиопской и Коптской церквями. Эти Церкви из семи вселенских соборов, авторитетных для православного мира, признают только первые три... Тогда вместе с тогдашним замечательным петербургским богословом В. Лурье я написал и разослал нашим епископам брошюру, критикующую этот шаг. В конце концов, архиерейский собор отложил это объединение и уния не состоялась.
В более поздние годы мне доводилось выступать с опровержением массовых страхов верующих перед номерами ИНН и штрих-кодами. Некоторые епископы были готовы анафематствовать меня за это, не говоря уже об отдельных батюшках и монастырях. В те годы даже Одесская семинария издала специальную книжку против меня под названием "Прав ли Кураев?" Прошли годы, и сегодня я вполне желанный гость в той же самой Одесской епархии.
А сейчас я веду открытую полемику в Интернете с красноярским архиепископом по вопросу о подготовке ко крещению родителей и крестных приносимых младенцев. Я полагаю, что разъяснение сути христианской веры должно занимать не 10 минут под плач младенца в крестилке, а, быть может, не один месяц. Мой оппонент утверждает, будто сегодня в храм приходят не просто язычники, а потомки наших древних русских благочестивых предков. И в фибрах их русской души, находится, как он говорит, генетическое православие. Я же не вижу в богословии таких терминов как "фибры православной души" или "генетическое православие".
– К слову о "фибрах православной души" и "генетическом православии". Вы сказали: "В молодежной среде не так уж много верующих, но массовая психология все-таки религиозна. В религию у нас зачастую превращаются вполне светские вещи..." А говорят: "время бездуховности", "люди верить перестали"
– Русское сознание и в самом деле столь глубоко религиозно, что даже политэкономическая модель Маркса переживалась как религиозное откровение и панацея (вспомните повести Андрея Платонова) и превратилась в большевизм.
Сегодня же вслед за своими западными соседями наше вроде бы вполне светское государство пытается вновь создать какой-то суррогат религии. Я говорю о попытке создать государственный культ спорта. Те эмоции, которые люди испытывают, размышляя о своей вере и своей Родине, предлагается перенести в гетто стадионов и телепивных. Реальный патриотизм эпоха глобализации подменяет патриотизмом футбола или Олимпийских игр. У создателей глобализационного проекта своя логика: раз уж уничтожить национальные чувства пока не удается, попробуем их узко ограничить. Чтобы они выплескивались только по определенным датам и по конкретному поводу – ну, там, на Евровидении и на спортивных мероприятиях. Пусть серьезное чувство канализируется в мир развлечений. Пусть французы вспоминают о том, что они французы, лишь во время чемпионатов Европы и мира. А в остальное время они просто члены ЕС, и не более того... Вот такого рода натужно-спортивная самоидентификация становится и у нас чуть ли не единственным разрешенным поводом к патриотизму.
– Вы упомянули о сектах. Ваша фраза: "Сектанты – лучшие люди нашего времени. Потому, хотя бы, что это люди неравнодушные, не ходячие куски телятины, а те, кто ищет смысл жизни..." Где та грань, где "неравнодушный" сектант превращается в зомби, в раба, которого лишают личной свободы, имущества и понуждают к террору?
– Грань эта вполне определима. Есть секты нормальные, а есть – тоталитарные. Далеко не каждая сектантская группа идет путем разрушения семей и традиционного уклада жизни, разрывает связи поколений.
– Как вы определяете, кто именно перед вами – экстремист или "нормальный" сектант?
– Решусь я на спор или нет зависит не от того, к какой именно религиозной группе относится мой собеседник, а от интонации его речи и выражения глаз. В любой секте, даже тоталитарной, могут быть люди, способные слышать голос разума. И, напротив, в православной церкви встречаются служители, воспринимающие только те слоганы, которые сами же и воспроизводят. Иногда даже самый яростный критик церковной жизни и православия может по-человечески оказаться прав, и ты понимаешь, что его ум и душа действительно болят и ищут истины и человечности. А бывает наоборот: перед тобой холодный начетчик, который просто перебирает четки из антицерковных цитат и выкладок, вложенных ему в мозги инструкторами из бруклинского обкома...
– Вы могли бы, по необходимости, вести полемику с упертым представителем тоталитарной секты, или, скажем, с террористом, захватившим заложника?
– Сам "упертый" скорее всего не пойдет на открытый диспут со мной. Но я же знаю его аргументы и поэтому все равно могу их разобрать в ходе лекции. Если же я понимаю, что именно до сектанта, задавшего вопрос, я достучаться не смогу, я имитирую разговор с ним, тогда как на самом деле свою речь я обращаю не к нему, а к тем, кто слушает нашу беседу. И хотя мой формальный собеседник не изменит свою позицию, зато присутствующие смогут сопоставить наши аргументы.
Что же касается террористов – "Не говори "гоп", пока не перепрыгнешь"... У меня был только один шанс поговорить с ними – но и он не реализовался...
– Что это такое было?
– Когда террористы захватили Театральный центр на Дубровке в Москве, я читал лекцию в МГУ. В начале лекции мне позвонил отец Иван Охлобыстин и сказал: давай поедем туда и предложим себя боевикам в обмен на детей-заложников. Идея была здравая, поскольку мало кто еще смог бы тогда выполнить такую миссию. Незадолго до того в Чечне боевики захватили в плен двух священников. Отца Анатолия Чистоусова они убили, а отца Филиппа Жигулина отпустили. Почему у этих двух людей, которых захватили одновременно в одной машине, такая разная судьба? Дело было в том, что у отца Анатолия оказались при себе водительские права, где он был сфотографирован в тельняшке. Боевики сочли, что он десантник, заслан спецслужбами... Чтобы террористы на Дубровке пошли на контакт, для них должно было быть очевидным, что они общаются с реальным священнослужителем, а не переодетым спецназовцем в рясе. То есть на переговоры к ним стоило идти только "людям из телевизора", узнаваемым всеми. На тот момент это были именно мы с о. Иоанном Охлобыстиным... Так что предложение о. Иоанна я принял, сказав ему: "Помирать собрался, а пшеничку-то сей... Ты начинай разговор с нашим антитеррористическим штабом, а я пока дочитаю лекцию"... Но в итоге боевики нас не приняли. И туда пошел доктор Рошаль... Посему строить из себя героя я никак не могу.
– Посмотрев известный фильм "Матрица", вы провели аналогию между ним и Священным Писанием. Почему?
– Есть вещи, которые я знал, но забыл. Забыл не по-школьному, а когда бывает, как бы, забвение сердца. В этом и есть величие искусства: оно способно напомнить нам такие вещи, обновить скрытую духовную память. То же кино может быть не только миссионерским, то есть? привносящим что-то радикально новое в привычный образ человека. Оно может быть тревожно-напоминающим. Оно может вернуть тебе твою собственную весну, остроту когдатошнего твоего убеждения, от которого ты не отрекался, но в текучке будней почти перестал его переживать. Так и я, посмотрев "Матрицу", вновь обратился к своим прежним мыслям и чувствам.
Ключевой посыл этого фильма – вопрос, что есть истина, и можно ли верить очевидности, обыденности. Это главный вопрос философии: где кажимость и где сущность? А аналогия очевидна: в третьей серии картины содержится прямая цитата из Евангелия – слово "Свершилось!" в сцене распятия Нео. То же слово прозвучало и при распятии Христа.
– После сводок о фактах насилия и жестокости в новостях люди перестают реагировать на человеческие трагедии. Это исправимо, или мы и дальше будем скатываться до полного духовного очерствения?
– Трудно сказать. Вот вы можете определить, часто ли люди в реальной жизни помогают близким? Конечно, реакция на шокирующие кадры в теленовостях неизбежно притупляется. Но приводит ли это к очерствению самой души? Все-таки не одно и то же – узнать, что где-то там в другом полушарии произошла катастрофа, и – встретиться с бедой твоего соседа, друга или родственника. В моей жизни были случаи очень быстрой и серьезной помощи моим близким, за которых я просил...
– Есть мнение: "Религия – прибежище слабых и одиноких". Как это вам?
– Такая позиция опровергается самой жизнью. Не счесть духовно и физически сильных людей, отнюдь не одиноких, которые посвятили себя вере. И тех, кто был слабым, но почерпнул свою силу из веры. Это было доказано тысячами и тысячами судеб в советское время.
А говорить, что религия – удел слабаков... А в чем сила, брат? Состоявшийся человек – это кто? Человек удачной карьеры? Или тот, кто взрастил и сохранил в себе человечность, нередко в бесчеловечных условиях и даже в одиночестве?
Одиночество и слабость – совсем не синонимы. Еще Омар Хайям говорил:
Чтоб мудро жизнь прожить,
Знать надобно немало.
Два важных правила запомни для начала.
Ты лучше голодай, чем что попало есть
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.
Именно для одиночества нужна сила. Чтобы одному – и БЫТЬ, для этого надо иметь что-то важное внутри себя.
Источник: Аргументы и факты
