"Я очень ценю случайные встречи / В эпоху большой нелюбви", – пел знакомый баритон в машине. За окнами мелькнула темно-серая громадина с одиноким адмиралом наверху. Вокруг нее потерянно шныряли бесконечные голуби. Проехали Трафальгарскую площадь. Осталось пересечь огромную мертвую реку, через пару кварталов он – Русский собор в Лондоне.
"...А все, что было, / зачтется однажды, /Каждый получит – свои, / Все семь миллиардов растерянных граждан / Эпохи большой нелюбви", – не унимался cолист "Машины времени". Такие страшные слова. И как легко и привычно мы их повторяем, прямо по Ремарку: "неизлечимый рак души" – столь привычный всем диагноз. О одиночество – ты перенаселено, как Трафальгар голубями...
Последний поворот. Скверик. Картинный фасад. Двери собора. Что за ними? Этим вечером меня ждала встреча.
Здесь, в британской столице, в декабре 2000 года я встретил человека, одинаково великого как в своем слове, так и в своем молчании. На первый взгляд, это был простой монах преклонного возраста. Однажды Би-би-си назвала его самым сильным христианским голосом мира; университет Абердина присвоил ему почетную степень доктора "за обновление духовной жизни в стране"; архиепископ Кентерберийский признал, что народ Англии в огромном духовном долгу перед ним, а Григорий Померанц поставил его в один ряд с "великими созерцателями минувшего века" – писателем Томасом Мертоном и философом Мартином Бубером.
Столь титулованной особой на самом деле был русский человек, глава местной епархии Русской Православной Церкви митрополит Сурожский Антоний. Почти каждый четверг, вечером, он проводил беседы в своем соборе... Я вошел. Царивший внутри храма полумрак, расставленные рядами стулья и маленький столик перед солеей – всё это говорило о некой мирной встрече, тихом таинстве. Но в сердце и голове бушевали вопросы, недоумения, сомнения. Что спросить вначале, что оставить на потом? Забавно, когда твой разум пытается упорядочить душевный хаос.
То, что произошло далее, безо всяких прикрас было похоже на восход солнца, когда лучи рассвета разгоняют хмурь ночи. В церковный зал уверенной пружинистой походкой вошел седовласый старец, в сереньком ветхом подряснике и сандалиях на босу ногу. Он сел на приготовленный стул, поздоровался со всеми пришедшими, положил перед собой часы, умолк минуты на три, погрузившись в глубину, только ему одному ведомую, а затем началась беседа.
Он говорил красиво и точно, и от сказанного им успокаивалась душа. Вопросам, пыткам и сомнениям все меньше оставалось места. Они таяли, как снег на Пасху. Его мирный и теплый старческий тембр, его особый говор, столь характерный для "старых" эмигрантов, придавали всему происходящему какой-то чудесный, если не сказать сказочный, колорит. Но главным было – совершенно незабываемое выражение его лица. Владыка Антоний смотрел на каждого, как на единственного своего собеседника. И взгляд его был живой и острый. Он будто бы не знал слова "чужой", был необыкновенно раскрыт встрече, даже как-то рискованно обнажен. Но в этой своей открытости он был красив и без фальши искренен. Казалось, этот человек напрочь лишен пессимизма. Никакого "минора", только радость, бодрость и внутренний свет.
Он долго размышлял вслух о вере, жизни, человеке, а потом стал отвечать на вопросы. Их было много, но заданы были не все. Владыка обладал удивительной способностью отвечать на еще не заданные вопросы, что свидетельствовало о редчайшем качестве – умении слушать, слушать напряженно, терпеливо, интуитивно, а главное – слышать.
В завершение беседы владыка встал, попросил всех помолиться вместе с ним. Невозможно передать, как звучали слова молитвы из его уст. Он буквально увлекал за собой в оглушающую тишину, в священную бесконечность, как в воронку. После "правила" люди стали подходить к нему за благословением. Тихо и без суеты. В очередь я встал последним.
В голове гудело. От всего услышанного было ощущение, как от разорвавшейся рядом гранаты, когда ты стоишь живой, невредимый и только испуганно хлопаешь глазами. И на сердце хорошо и спокойно. Я подошел. Он – благословил, а потом как-то на старинный манер спросил : "А что вы делаете на свете белом, скажите мне?".
Я – кратко: кто и откуда. А владыка, внимательно посмотрев на меня, ответил: "У меня такое ощущение, что нам нужно поговорить".
Через минуту, опираясь слабеющей рукой на мой локоть, он уже вел меня в свою келью. Я с трудом верил в происходящее... Он видит-то меня впервые, знает едва, к тому же вокруг немало прихожан из местных, имеющих больше "прав" на его внимание. Но громкие мысли тонули в ощущении тихого счастья. Мы шли рядом, рука об руку, я – "чужой и заезжий", и он – у которого не было чужих.
Когда я вошел в келью, то испытывал большое волнение. И тут же был удивлен контрастом между ожидаемым и реальностью. Не многие в России знают, как и на что жил владыка Сурожский Антоний. Автор множества книг и публикаций, митрополит с мировым именем, он признался мне, что с трудом себе представляет, как выжил бы, если бы не его прихожане, которые оставляют пакетики с продуктами у порога его кельи! Я был шокирован, а он, увидев мое удивление, улыбнулся. "Я плохой и грешный человек, недостойно живу, – сказал митрополит, – но я рад, что живу скромно, я рад этому и я могу быть спокоен".
Мы сидели друг напротив друга. И улыбка, которой светилось его лицо, была не столько даже на губах, сколько в глазах. Я набрался храбрости и спросил: "Как же Вам идея стать монахом пришла в голову?".
Тут же, без промедления, ответ: "Как-то прочитал у апостола Павла, что кто имеет жену – не оставляй ее, а кто не имеет – оставайся так. Я просто не хотел быть связанным ничем. Хотел посвятить себя и свою жизнь чему-то большему. Так сделал". Вот так просто, открыто и благородно. Даже старый полинявший подрясник, истерзанный годами пояс и подчеркнутая простота во всем не могли скрыть настоящее благородство в облике этого человека.
Декабрьский вечер неумолимо сгущал краски. Приближалась ночь. На следующий день улетать, на целых два месяца. И уже в самых дверях я услышал: "Я буду, как могу, молиться о вас. И давайте договоримся встретиться через два месяца в четыре часа дня".
И всё! Через два месяца в четыре часа дня! Как в кино: "В шесть часов вечера после войны". Я не вполне поверил в серьезность этих слов. Он – глава огромной епархии; сотни дел, десятки встреч, службы, поездки. Как в круговерти этих больших вопросов можно запомнить, вспомнить о такой маленькой встрече?
Удивлению не было границ, когда через два месяца, подходя к Успенскому собору Лондона, я увидел его сидящим на скамеечке. Он тут же поднялся навстречу, обнял меня и сказал: "Я вас давно жду"...
Позже я признался ему, как боялся, что он меня не узнает вовсе. Он ответил лаконично: "Встречи не забываются", – и улыбнулся.
Мы поднялись наверх. Небольшое офисное помещение епархии. И беседа (та, неоконченная) вновь продолжилась. Будто ничего и не было, никаких двух месяцев. Будто я просто вышел чайник поставить. Мы говорили часа три. Это были простые коротенькие рассказы из его длинной жизни. Беседа зашла об исповеди и причастии: "Григорий Сковорода (русский религиозный философ – прим. автора), – сказал владыка, – во время одного из своих многих странствий проходил как-то мимо сельской церкви во время обедни. Зашел в храм. Священник стоял с чашей в руках, ожидая причастников. Но никто не подошел. "Неужели Жертву Божию отвергнуть?" – сказал Григорий. И, как говорят, со дерзновением приступил к Причастию, прямо как был: пыльный, немытый, с дороги. Потому что сердце его было чисто", – заключил владыка.
Поразительно, в какую эпоху жил владыка Антоний и с какими людьми был лично знаком. Про себя он говорил: "Я ведь принадлежу ушедшей России, я ископаемое". Помню, как он рассказал интересную историю о митрополите Вениамине Федченкове: "Захожу к нему в дом. Гляжу, лежит в коридоре на полу, завернувшись в мантию, митрополит Вениамин. Спрашиваю: Что случилось? – Знаете, – говорит владыка, – на моей кровати лежит бездомный, еще два лежат на полу, четвертый завернулся в мое одеяло, вот я и решил прилечь тут, в коридоре".
Однажды, будучи еще мирянином, владыка подверг осуждению известного русского философа Николая Бердяева. Правда, не за его труды, а за поведение. Оказывается, у Бердяева в последние годы его жизни был нервный тик: судорожно закрывались глаза и вылезал язык. "Представьте себе ситуацию, – рассказывал владыка, – я стою на Литургии, и как только батюшка поворачивается к прихожанам и говорит "Мир всем", этот человек показывает язык. Тогда еще я не знал, что это Бердяев и что это проявление болезни. После нескольких раз я с возмущением подошел к старосте и сказал: давайте выведем этого человека из храма вон, он показывает язык. Ты что? – сказал мне староста, – это же Бердяев, он болен. С тех пор я никого не осуждал".
Владыка говорил, что на каждого человека нужно смотреть как на икону и "если она грязная, взять тряпочку и протереть". "Ведь вот так и Христос любит. Когда мы хороши – это ликование. Когда проказничаем – это Его распятие. По-видимому, и ангел-хранитель нас любит, иначе бы давно убежал", – улыбнувшись, закончил мысль владыка.
Меня поразило, как искренне он говорил о молитве. "Если тяжело молиться, просто постарайтесь встать перед иконой и скажите: "Господи, я абсолютно недостоин говорить с Тобой, но благодарю Тебя, что Ты сподобил меня сейчас стоять в Твоем присутствии. Делай со мной, что Сам знаешь". Это весьма характерная черта для религиозного опыта митрополита Антония. Мы настолько заняты и озабочены собой, что порою не замечаем, что Богу не остается места в наших мыслях. "Постарайтесь каждый день делать что-то для других, и предоставьте себя делать Христу", – сказал он.
Время неумолимо тикало. Мне нужно было ехать. Прощаясь, он как-то невзначай сказал: "А знаете, я ведь в семь лет уехал из России и получил образование во Франции, но я не француз. Сейчас я уже давно живу в Англии, но я не англичанин. Я очень счастлив, что остался русским". Это простое признание так много говорило о нем. Я взял листочек бумаги и попросил владыку написать мне что-нибудь. Он помолчал немного, а затем, на белом клочке мелованной бумаги появились бесконечно дорогие слова: "Радуйтесь тому, что Вы Богу дороги (это последнее слово он подчеркнул), и в пределах ваших сил делайте, что можете, чтоб Бог на Вас радовался. Храни вас Господь и матерь Божия. Митрополит Антоний".
Болотная Темза, могучий Вестминстер, одинокая Трафальгарская колонна... На обратном пути я вдруг понял: нет, не прав Андрей Вадимович. Нет "случайных встреч", нет никакой "эпохи нелюбви". "Вздор мелете, милашки, – пришло на ум из "Кадетского монастыря" Н. Лескова, – ...это вы говорите так оттого только, что на мастера не попали, который бы вас заинтересовал и раскрыл вам эту поэзию вечной правды и неумирающей жизни".
Той далекой промозглой зимой, далеко за пределами России, я встретил такого мастера, и это был человек большой любви, удивительно красивый и благородный, старый русский человек.
Источник: Фома
