Семидесятые годы

22. ОСЕНЬ

          Унылая пора! Очей очарованье!
          А. П.

1
И наконец настала тишина.
С утра в природе искренняя осень.
Она вошла, как в воду входят лоси,
И воздух терпче старого вина,
И яблоко белеет на подносе.

2
Тень августа уходит со двора
Неярким полднем греющего света.
Успение листвы, кончина лета,
Прощай, прощай, прекрасная пора!
Твои дары – разменная монета.

3
Привет вам, тихие подарки сентября!
Костры рябин, туманы на газонах
И в золоте стареющий подсолнух,
Осока тощая в отливах серебра,
Мережи паутин в глухих затонах!

4
Уж кроны лип неясной желтизной
Подернуты, и высохшие стебли
Торчат в траве, и клен едва колеблет
Багровый лист, как маятник сквозной...
А солнце на суку, забывшись, дремлет.

5
И я в саду задумчиво сижу
На летней покосившейся скамейке.
А сверху на меня, как дождь из лейки,
Сквозят лучи... И в забытьи слежу,
Как новые в листве блестят лазейки.

6
А то пойду – любуюсь на залив.
На солнце по-осеннему прозрачно
Горит костер, остылый и невзрачный,
Скрипит песок и шелестит отлив,
Да изредка ворона каркнет мрачно.

7
И чудно так вдоль берега в плаще
Брести неспешно, слушая невольно
Весь этот мир, которому не больно,
Ход времени, состав земных вещей,
Как осень изменяет их спокойно.

8
Передо мною тлеющий простор.
Мерцает мгла на небе утомленном,
И дальний лес металлом раскаленным
Течет в овраг... Из тучи слышен хор –
Прощание с творением зеленым.
9
Обглоданные глыбы валунов
Качаются в воде. А рядом – чайки,
Воровки из одной прибрежной шайки,
Не поделили утренний улов,
Крикливо разбираются на стайки.

10
Во мне же собирается покой –
Подробное медлительное время.
И рост волос вдруг ощущает темя,
И ветерок тоскующий, морской,
И бытия божественное бремя.

11
И ухо различает каждый звук,
Неясное движение эфира,
Подробности изменчивого мира:
И звучный всплеск волны, и сердца стук.
Оно стучит отчетливо и сиро.

12
Вот стукнуло далекое весло...
А вот сорока оборвалась с елки,
И с дерева посыпались иголки,
Упала шишка, ветром донесло
Стук топора и радио в поселке.

13
Так в сентябре гуляю в выходной
Погожий день, гляжу не отрываясь
На клок травы, осинам улыбаюсь..,
И каждый листик мне тогда родной,
И к бабочкам испытываю зависть.

14
И осенью мне дивно хорошо.
Я чувствую во всем теченье мысли:
И в шорохе густом отживших листьев,
И в том, что год почти уже прошел,
А может быть, и жизни срок исчислен.

15
В такие дни не страшно умереть –
Войти в сентябрь, запутаться в деревьях
Среди дубов, осин и кленов древних,
Как все они, спокойно постареть.
Но это все не в городе – в деревне.

16
Там тишина. А все, что в тишине
Тревожного, – всегда возможность мира.
Так жизнь моя – отрывок из клавира –
Еще звучит и теплится во мне,
Пока в нее еще осталась вера.

23. К МУЗЕ

          Камчатка – новый наш Кавказ.
          А.К.

Подружка Муза, вот стакан.
Не дрогнув, пей!
Быть может, пьем последний год
Страна моя, так ее в рот,
Того гляди, настроит лагерей.

Так выпьем с горя! Лиру дай!
Гитара тут
Не подойдет, и так тоска,
Нездешний холод у виска.
Овидию подкрался, знать, капут.

Твой Рим – тотальная страна.
В век стукачей
Неколебим подобный строй,
Хотя б не пение, а вой
Стоял над головами слухачей.

Безвременье. Каких пустот
Еще желать!
Так пей же, Муза, пей до дна!
Для нас прострация одна
Осталась, да секач... А наплевать!

Пускай сечет сам за собой!
Не в парадняк
Же с гостьей чудной! .. Тут в саду
Мы выпьем грозно на виду
У римской стражи. Пусть его, сквозняк!

Российский продувной февраль,
Шамань, колдун!
Мы выпьем, нищая моя
Подружка, выпьем, слез не лья,
Пока метет февральский колотун.

О, как хотел бы я запеть!
Но лучше пить,
Когда в стране такой мороз,
Что горло сводит. Папирос
Пойду стрельну. Не хочешь закурить?

Из автомата взят стакан.
Кредит кащеев.
Бей! Может, бьем последний раз.
Камчатка – новый наш Кавказ.
Россия не оставит нас
Без юбилеев.

1970


24. СОЗЕРЦАНИЕ

Не сплю вторую ночь,
Ведь гостья у меня.
Уж столько лет она не приходила
И никого с собой не приводила.
Я думал, так пойдет день ото дня
И далее, и уж собрался было
Забыть об этом, как со мной стряслось.
Не сплю вторую ночь.
Как повелось,
Так и пошло.
Самo меня нашло.
И я теперь, как в юности когда-то,
Нет, много осторожней, сторожу,
У изголовья снов моих сижу,
Дежурю, Улыбаюсь виновато.

Я слушаю свою родную кровь,
Как медленно она переживает
Саму себя. Ей так велит любовь-
Нежнейшая из ран, что заживает
Едва-едва и, вновь разбередив
Саму себя, сочит аперитив
Молчания, пьянит, чуть-чуть качает,
И голосу рассудка,
увы, не отвечает.

Безумная... Наедине с ней жутко.
Не вижу промежутка,
Ни паузы, ни места, где ее
Не существует. Я, моя, мое...
Она меня пронзила.
Во мне ее безудержная сила.
Вторую ночь молчания экстаз.
Вторую ночь, поди, уже, скостила,
И до сих пор не говорила "нас'.

О, Лидия, куда мне затесать
Мои глаза? Они полны любовью.
Чуть отвлекусь, и снова к изголовью
Дивана сяду. Здесь сидела ты.
Я не могу об этом написать.
Я бодрствую от этой чистоты,
Что у меня в душе восстановила,
Когда не вечность – время.
Я повторяю имена во имя
И называю образ твой тобой.
Как видно, ты во мне не брешь пробила,
Но в небеса зияющий пробой,
Где в тишине слышны твои светила,
И твой Господь, незримый до того,
Глядит на нас, и я люблю Его.

1970



25. ЯМБ

Не ямбом ли четырехстопным?
В.Х.

В Европе ночью русский ум
Нетопырем летает с треском,
Заворожен французским блеском
Немецких островерхих дум.

Его пугают лишь слова,
Да звезды над зубцами готик.
Свинцов крылатый бегемотик,
Громоздок, лих – точь-в-точь сова.

Кыш, кыш, упырь! Зачем ты чахл
И голоден, как Ходасевич?
Не русич ты, не Vogel-немич.
Крути свой зубчатый пентакль!

Велосипед, увы, крыла
Нетопыря, крыла сухие.
Ах, отчего в года глухие
Мысль обошлась без помела!

Свистела б звонче речь твоя,
О перепелка русской Музы, –
Не обагрились бы картузы,
Кровавою слюной плюя.

А нынче что ж! Нетопырю
Трещать, поди, по-над Москвою,
Шуршать мышастой головою,
Зане и в ней не быть царю.

О, Гарц, гарцуй! Реви, Урал!
Берлин, привей дичок советский!
Стучи, подкова, ямб немецкий.
Дыши, мышиный интеграл!

1970




26.

О нет, я не скажу магического слова
Я не начну его однажды снова
И не обмолвлюсь даже перед милой
Когда придет, заплачет над могилой
В ночи моей родимой – белой летом,
Я не заговорю гортанным горним светом,
Когда земля найдет мои глазницы,
Я просто опущу ресницы,
Я промолчу. О Господи, молчанье
Достойно лишь одно сказать так ясно
Все, что велел Ты мне, что не сказалось,
Тем самым стало мной и оправдалось.
Я не скажу лишь главного, мой Бог,
Поскольку не язык, а сам я плох
В моих глазах, на коих слезы – клейма.
Так гиблый Hollander при освещеньи Эльма.
И неудача в них для всех видна
За то, что сам я не увижу дна.

Но нет, не проклят я! Мой стих – молчанья схима.
Он – ясновиденье мирского серафима.
Я оттого стране своей чужой,
Что поле зрения поэта за межой
Доступного иному патриоту.
Но не дозволь мне, как дозволил Лоту,
Отец Предвечный, Господи, бежать
Содома и Гоморры
И обрати мне взоры,
Как женщине, на все Твои дела,
И соляным столпом содей меня за это!
Я промолчу навек. Да будет вето
На мне и на делах моих хула.
За то, что Родина погибнуть родила!

1970




















27. К ДУШЕ СВОЕЙ

Каково тебе, душа, за гордость расплату
Чистоганом получать приправой к салату
Тайной вечери твоей, горечь окаянну,
Пиру брань предпочитать подобно Траяну?
Каково в спор вступать аж противу века?
Уж не гибелен ли спор тот для человека?
Вот, повержено в постель в Сосновой Поляне
Тело твое, моя душа, брошено, как в яме.
Распласталось по одру, читай, по дивану,
И никто не навестит... Как же перестану
Плакать, дура, по тебе? Сгноишь ведь в чахотке
И себя, и меня... Долго ль до Чукотки
Остается стране? Куда торопиться?
А уж если спешить, не лучше ль топиться
Не в воде, так в вине, коли петь тревожно?
Право, пить веселей, когда пить возможно.
Каково тебе со мной пить в одиночку?
Что ж никто из друзей денег на бочку
Не положит – не придет? .. Эх, печаль-скука!
Круговая тщета, нищая порука!
Много ль жаловаться мне, душа моя? Вот я
Лежу в гриппе на сей раз, выхаркав лохмотья
Горла певчего в платок, сердце песня ломит...
Если к Богу отлетишь, кто мя похоронит?
Повремени, о, душа! Заведу собаку...
А то и бабу заведу... Люблю тварь всяку.
А еще, и эта мысль страшнее могилы,
Мать-старуха жива... Хватит ли ей силы
Схоронить меня, когда, душа, к Богу в руки
Попадешь, не дотерпев распятия муки...
Гордость твоя, христианин, дух мой полунищий,
Не гордыня – горечь всех, живых твоей пищей.
А посему будь честна, душа моя, пой же
И на кресте, пусть одна, зато боли больше.

1970



















28. БОЛЬШОЕ ДЫХАНИЕ

Ветер, мглу раздымая,
В небо взвихрил январь,
От Крещенья до мая
Распахнул календарь,
От Крещенской остуды
До Пасхальных чудес-
Время вешней простуды
И веселья небес.

Вот он дует на глину,
И, как в топке огонь,
Охватил древесину,
Жжет морозом ладонь.
Вот он в небо вздымает
Пламя вьюги – глагол,
И в груди раздувает
Бытия произвол.
Вот он к свету возносит
Вихри снега и слов,
Грозный стих произносит
Довремённых основ.

Будешь мучиться, сыне,
Постится Меня
Я в твоей сердцевине-
Смысла вихрь и огня.
Я в состав твой замешан,
И, пронизанный Мной,
Ты не будешь утешен
Этой жизнью земной.

Оттого, что ты вечен
И в одежде земли,
Утешать тебя нечем,
Сам себя весели.
Сам себя проницая,
Вихрем Времени будь!
Сам себя прорицая,
Сам себя позабудь!

Вeтeр, ветер с полночи...
Вьюга лепит февраль.
Чей-то голос бормочет
И диктует скрижаль
Календарных заветов.
Так и быть по сему.
Тайна тайн без секретов-
Вот чего не пойму.

1970





29.
А.О.

Печален, скуден быт ночной
У нищего поэта:
Батон, тоска, да чай дрянной,
Вся роскошь – сигарета.

А признак бедственной судьбы
В убогой одиночке-
Следы незримые ходьбы
От полночи до точки.

Следы невидимых для нас
Мытарств по кругу быта:
На кухне негасимый газ,
Постель всегда разрыта...

Скорей всего, ни спички здесь
Прикуривать, ни глазу
Жены, стакан не мыт поднесь
С тех пор, как желт, ни разу.

Над лампочкой табачный дым,
А на бумагах пепел.
Хозяин выглядит худым.
Он пьян. Он еле тепел.

А может быть уже не пьян,
А с полночи безумен,
Настольной лампой осиян,
В тоску, гремит, как в бубен.

Скорей всего, скорее всего...
А впрочем, не гадайте.
Здесь так давно уж нет его.
Вещам его отдайте.

1970


















30. ИЗ ГОСТЕЙ

Я в комнату свою пришел
Уж заполночь. Подвыпивший,
Я сел за одинокий стол,
Когда-то шумным бывший.

И вспомнил я, что из гостей
Меня сюда тянуло-
К столу – веселье без затей,
И я добрел до стула.

Я сел под одинокий свет
Настольной лампы сирой
И начал пачку сигарет
Наедине с квартирой.

Сестра, и та, хоть молода
И любит чтенье ночью,
Уснула, лишь одна вода
На кухне многоточью

Лихой бессонницы моей
Была сродни... Из крана
0на сочилась все грустней,
Да клоп из-под дивана

Сосредоточенно катил
На верную погибель,
Да месяц в форточку светил,
Да чуть кряхтела мебель...

Я вслушался невольно в быт
Ночной и нелюдимый
И грустно понял, как забыт
Вещей хозяин мнимый,

Насколько миру дела нет
В ночи до человека,
И погасил ненужный свет,
Дешёвый признак века.

А чтоб вернее, я закрыл
Лицо рукой дрожащей,
Но тяжесть мысли, тяжесть крыл
Не облегчил ледящей

И бесприютной темнотой.
Я вспомнил, как скучалось
Нам всем в гостях, как за постой
Платил я чем осталось –

Полбанкой горькой на рубли
Последние с получки,
Как изголялись кобели
Вокруг текущей сучки,

Как одиноко было всем
Oт сексуальной свечки,
3жженной разве что затем,
Чтоб длить мгновенье течки.

Я вспомнил злобные тела-
Друзья по всем приметам...
И, одинокий, у стола,
Слегка зевнул при этом,

И ни с того, и ни с сего
Захохотал невольно.
Любить? Зачем? За что? Кого?..
– Да всех. Затем что больно.

1970



31. ВОЗВРАТ К ДЕРЕВЬЯМ


Пока с судьбой сводил я счеты,
Стояла осень, и зима
Уж подходила. Глядь, сама
Весна стоит. Что наши взлёты
И низвержения в пустоту!
Поэзию совсем не ту
Растенья знают. Их заботы
Крупнее наших. Листопад
Куда трагичней тех утрат,
Что мы зовем разлукой с милой.
Он равен разве что с могилой.
Лишь с ней. Могила. Лишь она
Для нас воистину страшна
И грандиозна, А растеньям
Листва – не то же ль, что для нас
Здоровье, сила?.. Всякий раз,
Как заболею запустеньем
Души, я вспоминаю тот
Глубокий обморок сезонный,
В котором вижу каждый год
Сад за окном – тайник бездонный
Природы и солнцеворот-
Древес от смерти пробуждение.
Тогда-то начинаю жить-
Наращивать живую нить
Судьбы, узлами отмечая
Весну – скудельницу, возврат
Животных сил. Таков уклад
Моей души. С собой сличая,
Я наблюдаю яблонь быт,
Их мудрости простой открыт.
Учусь у них смиренной доле
Плодоносить на здешней воле
И к сроку яблоки ронять,
Затем листву, и так стоять
До возвращенья непритворной
Весны пасхальной, чудотворной,
Когда, чуть Время подойдет,
Вернутся птицы, в свой черед
Душа раскроется бутоном.
Глядь, шмель цветок сосёт со стоном,
И стебли, солнце заслоня,
Выпрастывают сквозь меня
Листву могучую, живую,
Как будто я кустом ликую,
От солнца пьян, как от вина,
Пылающая купина.

1970





32. СЫРОЕ ВРЕМЯ


Неделю моет фрамугу дождь,
Неделю воет ихтиозавр,
Неделю в позе балетной вождь
Пугает кепкой цветной базар.

С душой, разбитой параличом,
Живу неделю, ничем, ни в чем
Не виноватый, уж так пришлось,
Неделю силюсь жить на авось.

Живот в неврозе. Итак, свищу.
По жилам – пламя. Не это ль – ад?
Стихи обрыдли. А впрочем, лад
Стихов зависит oт жизни, oт

Движенья мысли Господней. Год
Семидесятый тяжёл. Грущу.
Грустят и музы в стране солдат.

Студенты едут на трудсеместр.
Военным цветом их век одел,
Десантник старый... Знать, не у дел
Томится, сука, историк-монстр.

Не я ль обманут, Шекспир, тобой?
Ты обещал мне любви гобой.
Но что я слышу! Аж пот со лба...
Ревёт архангел. Нам всем труба.

Неделю брызжут сосцы небес.
Но, знать, не промах был старец Брюс,
Когда составил свой календарь.
К неурожаю дождит июль.

Одна отрада: смывает гарь
Со стекол, с неба, да лжи вуаль
Срывает ветер. Мой градус – нуль.

Неделю прожил. Гляжу в окно.
Сад плодоносит с натугой. Мир
Стал заговорщик. В шкафу сукно,
И то стареет, как все теперь.

Желудки старит советский жир.
Господь вселенский готовит пир.
Секирой время стучится в дверь.

1970






33. СЧАСТЛИВАЯ ПЕСЕНКА


Синьорина, возвращайся, возвращайся!
Здесь в России гром гремит – примета счастья.
Возвращайся, синьорина, обещай!
Я приехал бы в Италию, да, чай,
Не отпустит ни за что меня охранка.
Ну, а ты, а ты свободна, иностранка,
Приезжай, мне не уйти, как ни скучай!
Приезжай ко мне в Сосновую на чай!

Возвращайся, возвращайся, синьорина!
Над Россией тишина, как субмарина,
Повисает... Возвращайся! Поглядишь.
Объяснишь мне, отчего такая тишь.
Несмекаю: то ли Время стало, либо
Погружаемся в безвременье... Спасибо!
Ничего в ночи не слышу. Слышу лишь:
Ты не спишь, моя красавица, не спишь.

Синьорина, возвращайся, итальянка,
В наши грустные края, где льет Фонтанка
Из Невы, как из помойного ведра,
День и ночь, само собою, до утра,
Где ни денег у меня, как ни кредита,
Как ни чести, ни пощады от Главлита,
Где планируют меня, как осетра
В ресторации под выпивку, сестра.

Возвращайся, mia cara, возвращайся!
В эсэсэре самолетом возят счастье
Из Европы прямо к нам в аэропорт.
Этот экспорт, скажем прямо, первый сорт.
Если Русь не растрясет тебя в дороге,
Потряси меня собой в моей берлоге!
Мой диван, как ни считай, – чуть-чуть – комфорт,
Если ты на нем. Иначе я не лорд.

Возвращайся, и уже не пожалеешь!
Ничего, что ты от чаю чуть хмелеешь.
Это, может быть, и к счастью на Руси.
Отче наш, над нами чашу пронеси!
Да святится Ваше Имя, синьорина!
Диво дивное Вы – подлинно divina,
Приезжай хотя бы на день! Ночь темна.
Или это между нас уже стена?

1970


34. ПОЧТА В ИТАЛИЮ

Не имея гарантий дожить до седин, до свободы,
Закисая до срока винищем, памятуя юности годы,
Перебродив алкоголем в советской морёной бочке,
Не нуждаясь в безвременья проволочке,
Валяясь всей тяжестью жизни – телом пятипудовым
Не на дороге, куда там, на родине, на диване
В Сосновой, так уж пришлось, Поляне,
Аз многогрешный Олег Овидием новым
Шлю в Италию плач по Времени этом,
Что держу в себе, обладая скелетом
Настолько прочным, что Атланту
Разве пригоден, а мне-то зачем... таланту
Во мне, наверное, ровно столько, что весу
Живого, полезного, что иному балбесу
На зависть лежу, продавив пружины,
Являя собой вышеназванный вес мужчины.


Итак, держа в себе современное мне Время –
Весь набор аминокислот, мужицкое семя,
Аз лежебок смиренный (чти вьше)
Задыхаюсь, как Левиафан на суше
В плену Отчизны моей громоздкой,
Бряцая варварской лирой жёсткой.


Тебе, Италия смуглая, мой тяжкий
Голос, как бы Валгаллы эхо,
Напомнит, быть может, варварские упряжки...
Но суть ли это? Средь северян меха
Дорог мне столбняк италийский
Города моего вопреки уюту,
Так же и другое – лад эолийский-
Натуральный минор, впитавший мёд и цикуту,
Всё ли это роднит русскую почву
С почвой латинян – наследников греков?
Если так, то средь человеков
Искусство напоминает почту.
Претендуя на слог искусный, не боясь критик,
Упрёков не страшась в претензии милой,
Шлю в Италию плач, не бо есть нытик,
Но убежден: минор обладает силой.


Пусть кордон власти есть кордон крепкий,
Но крепок и слог мой. Хотя б могилой
Дойду до Рима. Выдержали б закрепки
Гроба, а уж я тряску
Перенёс бы. Снимая маску
Гаерства, так скажу: – Эх, погулял бы!..
Да, видать, не очень-то разойдешься с советской полбы.
Лежу на пружинах родных, тяжел от чаю.
Вивальди плачет дитем, и я не чаю
Скрипку его утешить. Грусть, курва...
Эх, порешил бы себя, да жизнь-прорва
Напоминает поток летейский
И сама по себе. Сквозняк балтийский
Тянет из фортки, леденит темя.
До Италии – даль, до России бездонное Время.

1970


35.

Тьма, хоть выколи глаз. Живём
В безвременье, я хотел сказать,
Да часы стучат, сам сижу живьём
За столом под лампою, где лизать
Спину свою полюбил кот,
Чихает бабушка, поет комод,
Картонная музыка "Паяца" орет
За стеной. Карузо ещё любим.
Кот жестикулирует под лампой, как мим...
Значит, время ещё идет.

Безвременье, однако. Да, да! Оно.
Тьма, хоть выколи глаз. Окно
Занавесишь, и всё равно
Слышен ползучий ледник страны.
Так танки слышались до войны.

Уж лампочку помощней ввернёшь,
Да темень тьмущая, хоть выколи глаз.
Или ослеп я? да нет! Как раз
Мерещится что-то. Не разберешь,
И окажется – тьма на нет
Сошла, и Времени силуэт
Похож на круги годовых колец
Внутри ствола. Но пока ствол
Растёт, наше знание – произвол
Догадки. И это – тьма, конец.

Время идёт, как идёт дождь.
Смею заметить, народу вождь
Не к лицу, когда посреди дождя
На шаг не различишь Вождя.
1970
36. ВЕСТИ ИЗ ЛЕСА

Но не волк я по крови своей.
О.M.

Волк из последних заматеревших волков
Вою ночами без промедления, чуть слуха
Слово коснется, xоть не волчье по крови. Таков
Cтал мой уклад, истонченная оторопь нюха.

Чую по-волчьи, не по-людски тишину.
Ангелов нет в ней и невозможны по нашим
Безвременам, этим тусклым глазам на луну.
Воем ночами, и утром под дудочку пляшем.

Волки ли, волки ли?.. В тишине гробовой
Слух человечий остановился на взводе.
Тишь над страною, нечеловеческий вой.
Тише ты, муза! Не лира нужна в безысходе.

Связки нужны – извлечение хрипа из слёз,
Перестрадавший, перезаверченный хохот,
Хрип-говорок, чтобы смысл в нас не то что бы мёрз-
Стыл, нагреваясь на распродаже, как похоть.

Рифмопродажа, окостенелая вязь,
Ложь худосочная, небывальщины невзрачь –
Призраки бреда, кровосмешения грязь –
Вот наш пароль, наша нищая мелочь.

Муза, беги! Я не волк, но и волк оттого.
Лиру расстроив, я какофонию леса
Нюхом в молчании определил. Итого:
Нет для меня гонорара, и нет интереса.

1970





















37. НАЕДИНЕ С АСТРАМИ

Со мною ночью бодрствуют астры.
Чистые астры. Их два цветка.
Они прекрасны. При свете люстры
Раскрылись оба до последнего лепестка.

Один из них величав, как роза,
Другой фиолетов и нежен столь,
Что мне, как Моцарта Lacrymosa,
Этот цветок причиняет боль.

Мне до того этой ночью грустно,
Такая нежность ранит меня,
Что молча лишь, поцелуем, изустно
Я смог передать бы мученье дня.

Но это было бы новой раной-
Раной нежности, пред которой грусть
Разлучения столь пространной
Показалась бы, ну и пусть.

Ночь, наверное, так сближает
Небо и землю, слова и тишь,
Души людей.. Вот сейчас ты спишь,
И образ твой Время опережает,
И ты в цветах, как пчела, дрожишь.

Ты пчела. Это так же верно,
Так же больно, как то, что ты
Причиняешь мне боль безмерно-
Душу сосёшь, как пчела цветы.

Эта боль – пополам – разлука
С наслаждением столь остра,
Что мне на память стрелок из лука
Приходит, мальчик, твой брат, сестра.

И я целую в припадке печали
Астры, пьющие грусть мою,
И, если бы цветы отвечали,
Я мог бы подумать, – с тобой стою.

Так вставали мы для объятий,
Точно боль распрямила нас,
Точно к солнцу тянулось платье,
Так с цветком я встаю сейчас.

Подымаюсь при свете люстры
И выключаю ненужный свет
Не в силах глядеть в сердцевину астры,
Где o6pаз твой, и тебя лишь нет.

1970



38. ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ


Любезный друг, не плачь. Что наши горести!
Мы – виноград у Господа в горсти.
И нет для нас на свете высшей доблести,
Чем эта – крест принять и крест нести.

Мы родились затем в года советчины,
Чтоб разглядеть России скорбный путь.
Иеремии, плачем. Слезы отчины
Поэзии удавленная суть.

Рыдай, моя душа! Кричи о помощи!
Рыдай о том, что друг мой сух и нем
Не оттого, что так расслаблен в немощи,
Но оттого, что зрит... Кому повем..

Есть времена, когда стихи не пишутся-
Эпохи лицемерия, увы.
Тогда скрипят лишь те, чьи перья чешутся.
Не так ли, друг, на берегах Невы?

Как много в наше время полупишущих,
Не ведающих, Боже, что творят,
Таинственные песни наши слышащих,
Не мыслящих, что сами говорят!

Когда-нибудь вся эта безголосица
Свидетельствовать станет на Суде
О Времени, но с них уже не спросится,
Как никогда им не сгореть в стыде.

Им остаётся вечная оскомина
Oт винограда тех, всегда иных,
Кто предпочел со всей Россией сгорбленно
Молчанья крест нести за всех, за них.

1970


















39. НА СМЕРТЬ ПАТРИАРХА

Сила Господняя с нами.
Снами измучен я, снами.
И.А.

На грани эпох постигает смерть
Избранников Рока.
Еще мы в прошлом, но дней круговерть
Вдруг завихряется розой и смерч
И странно, точно разит, как меч,
Праведно иль жестоко.

Времени нож отсекает пласт
Безвременья века.
И вот человека не держит наст,
Сугроб синюшен, хотя глыбаст,
Скворец летит – воробью задаст,
Цветет лесосека.

Христова Пасха...Христос воскрес!
Воистину с нами.
Тленный мрака покров разлез
И свет грядущий сквозит в разрез
Семидесятого года чрез
Мучение снами.

Вижу несбыточные лишь сны.
Что за причуда!
Нет, не бывало такой весны!
В Сосновой Поляне лишь две сосны,
И те засыхают, настолько пресны
Шансы русского чуда.

Не, не случайно в сей час почил
Старец владыка.
Есть времена, их Господь различил
Грозным влияньем ночных светил:
Там, где двуглавый орел когтил,
Нарывала гвоздика.

Странной печатью упал пентакль
На православье.
Нет, не случайно в Москве миракль
Пал на Страстную. Не сей спектакль
Победоносцев глядит в монокль
Из предисловья.

Если Россия – водораздел:
Время и Лета,
Певец воронежский правду пел,
И потому лишь допеть успел,
Пока хребта крылом не задел,
Что гора сия мраком одета.

Красный Восток стал совсем лилов.
Черное солнце
Светом червонным кресты куполов
Окровавляет. Сколько голов
Катит наш век, а всего-то делов –
Порубаем оконце,

Щель, не в Европу на этот раз
И не в Царьград, чай, –
В небо – спастись – захламленный лаз
Чаем расчистить, и пробил час,
Стадо удержит смиренный Спас
Яростью отчей.

1970



40. БАЛЛАДА О БЛУДНОМ СЫНЕ

У некоторого человека
Имение было. Два сына
Ему помогали. Семья
В достатке жила, но до срока
Меньшой заявил: "Половина
Наследства да будет моя!"

Отец разделил между ними
Именье, и младший далече
Ушел, просадив капитал
До меди, и вскоре с пустыми
Руками в долгах, в неудаче
К чужому именью пристал.

Хозяин скупым и жестоким
Дерьмом оказался. В свинарник
Послав батраком его, стол
Назначил со свиньями. Стольким
Живя, истощал подзаборник
И к дому, рыдая, пошел.

И долгой голодной дорогой
Он брел, скорбя о пороге,
Где так он обидел отца,
И что-то в котомке убогой
Все шарил и шарил. Дороге,
Казалось, не будет конца.

В отчаянье сердца он шепчет:
"Отец мой наемников кормит,
А я умираю в нужде.
Когда он меня не захочет
Как сына принять, не прогонит
Раба в покаянном стыде".

Случилось же, добрый родитель,
Завидев нежданного сына
Еще вдалеке, побежал
Навстречу ему. Кто бы видел
Как нищенка прятался в сено,
Как старец к нему поспешал!

Он пал дорогому на шею,
Жался и с плачем целуя
Пропащую душу. И вмиг
Забыл, что подобно злодею
Сынок отличился, ликуя,
Послал за одеждой старик.

И мигом слуга обернулся
С одеждою лучшею в доме,
И на ноги обувь принес,
И на руку перстень. Вернулся
Наследник в помоях, в соломе,
Худой и смердящий, как пес!

И что тут случилось! Он сыном
Не смея назваться, заплакал:
"Отец, согрешил я! Прости!"
И в ноги отцовы с поклоном
Упал неуклюже наш сокол
С родительским перстнем в горсти.

Отец же о прошлом ни слова.
Тихонько с колен его поднял
И весело кличет слугу.
Душа его к пиру готова.
Он видит, что сын его понял,
И вот он пред сыном в долгу.

Велит привести им теленка
Из лучших, заклать, веселиться.
И слуги не медлят. И стол
Накрыт. Господину ребенка
Вернула чужбина. И льется
Вино, ибо праздник настал.

Тем временем с поля усталый
Старшой возвратился и слышит
Веселье и пенье. Из слуг
Зовет одного, чтобы малый
Сказал ему, что это пляшет
За гость и с чего это вдруг.

"То брат твой пришел, и отец твой,
Здоровым увидев сыночка,
Теленка из лучших заклал".
Тогда, осерчав, что наследство
Братан промотал в одиночку,
И пляшет, он прочь усвистал.

Отец же за сыном вдогонку
Поднялся и вышел из дома,
И звал его. Сын же в ответ:
"Я рад от тебя и козленку
Остался б, но вот мне солома
За все от тебя на обед.

Не я ли тебе в послушанье
И службу любую работу
Работал в то время, когда
Вот этот твой сын прилежание
Имел разве к шлюхам, и квоту
Свою расточал без стыда?"

"Но, сын мой! Всегда ты со мною.
Мое ль – не твое без изъятья?
А брат твой родной пропадал.
И вот он нашелся. Больною
Душа была, порвано платье...
Был мертв он, и ожил, и встал".

Старшой омрачился на эти
Слова и осклабился как-то
Невнятно. "Отец, берегись!"
Но старец молчал. Только некто
Вздохнул за спиною из плети.
Овца ли? Поди разберись.

1970




41. МОЛЕНИЕ О ЧАШЕ

Отче! Кто-то скребется пером...
Уж не птица ль, не птенчик?
Отче! Сердце горчит...
Север сердце колотит. Пишу топором
По льду крови моей, а оно, как бубенчик..
Да, оно так сердчит. Переперчили бром..
Что ещё! Что ещё, если петел кричит,
Хриплый кочет,
Если крик его в горле перчит,
Если венчик,
Если венчик безумия станет добром
И, завинченный в нервы, еврейский погром
Брому в венах "перцовкой" перечит?
Что еще! Что, спрошу, петел трижды излечит,
Если Кифа и крест основанием вверх?
Авраам! Ты не избранных стал патриарх,
Но избранных народами брань Страстотерпца
Разгласить столь насильственной кровью своей,
Оттого что разгромленный чернью еврей-
Мессианства победа и камень для сердца.
Ледяным бубенцом раскололось оно.
Петел трижды хрипит, И Петру суждено
Слышать перьев царапанье в чёрных бумагах.
Твой Израиль горчит в европейских завмагах
Переперченный бромом намеренья жить.
Надо землю горшечника так заложить,
Чтобы тридцать цены обратились в цене
Xpистианством с крестом на Господней спине.
И тогда, откупив эту землю ценою
Европейского срама,
Растворённый в народах спаситель бедлама
Обретёт возмещенье апостола тьмою
Крови, застящей Слово Твое предо мною.

1970



42. НОВОЕ ВИНО

Всю ночь читал я Твой Завет.
Б.П.
Во гробе нищим я лежал
Друзьями наскоро отпетый.
Нет, червь, и тот не обижал
Живой недвижимости этой.

Другое. Жутко было мне
И, наконец-то, одиноко.
Всего на свете в стороне,
Я ждал: Всевидящее Око

Найдет меня. И что ж? Оно
Во мне, как долго ни искало,
Нашло лишь то, что мне дано –
Жизнь, что и в смерти помогало.

Я Лазарем пошел на зов.
И гроба не было отныне.
Я начал все, что есть с азов.
И вот, меня лишь нет в помине.

Зато есть новое вино
Твоей, о, Господи, любови!
Мне каплей быть в нем суждено,
Но не пролитой каплей крови.

И эту ночь я посвятил
Тебе, Твое читая Слово,
Как Ты у моря посетил
Друзей Твоих по смерти снова.

И я, как Петр, к Тебе плыву.
Чуть наготу прикрывши рванью.
Я знаю: это наяву,
И Ты пришел такою ранью.

Еще и солнца не видать,
И сеть пуста, а Ты уж с нами.
И все, что Ты захочешь дать,
Ты дашь нам, и увидим сами.

И все, что мы тебе дадим –
Твое: вино, сыта и жито,
И то, что на тебя глядим,
И в том любовь Твоя открыта.
И если я люблю Тебя –
Ты знаешь все. Я пред Тобою.
Но я не знаю и любя,
Как мне идти Твоей стопою.

Направь и не оставь нигде,
Ни даже здесь, когда Ты рядом.
Я пред тобой тону в воде,
И Ты меня спасаешь взглядом.
И эта аква мне легка
Лишь потому, что это бремя
Твоё, и наступило время
Доплыть к Тебе издалека.

1971



43.

Я понял цель и вышел в путь.
Легко и вольно дышит грудь.
Светло и больно на душе.
Я русской речью стал уже.


Лишь совестью народа став,
Ты, незапятнанная речь,
Постигнешь и его устав-
Любви воинствующий меч.

1972



44. В ЛАБИРИНТЕ

И.Бродскому

Отчаянье не чает, но чадит,
Равно как пламя свечки в лабиринте,
Где звук шагов ни мрака не щадит,
Ни освещенной беззащитной нити.

Само ли по себе – ориентир,
Себе ли самому – огонь и светоч,
Но если у зенита есть надир,
То у него не чаянье, но вечность.

Так трепетен светильник твой, Тезей,
Что разумом его назвать опасно:
Того гляди, погаснет и тесней
Сойдется мрак ... Надеяться? – Ужасно.

Да где ты, нить! .. Тянуть – не значит жить,
Скорее, помнить злое протяженье
И тяжесть этой памяти, и жуть,
И в ней все той же нити напряжение...

Отчаянье... Оно зовется так.
И это – путь от чаянья к нему же.
И если жить – надеяться, то как
Зовется жуть, какая ждет снаружи?

1972


45. ДОЖИВАЯ ДО ЛУЧШИХ ВРЕМЕН

Доживая до лучших времен,
Жизнь, какой ни на есть, но своею
Назову, хоть назвать не умею
Подходящих для грусти имен.

Оттого, что назвался я – груздь,
То есть выбрал шесток, или как там,
Я узнал и смиренье, и грусть,
И готов к обвинительным актам.

Все сбывается, вижу, как знал
До того, как пришлось мне увидеть.
Всяк обидел, кто мог разобидеть,
И признал только тот, кто признал.

И теперь, озираясь вокруг,
Я доподлинно знаю, кто друг,
Кто завистник, давитель, гонитель.
Посети их, Никола Святитель!

Если лучшие ждут времена,
До чегo доживая, покамест
Все тяжеле несу бремена,
Я готов дочитать мой акафист.

Нo за окнами хамство и мат
Покрывают мой шепот с лихвою.
Что им стон мой, хоть волком завою!
Я живу, и уж тем виноват.

И затем, что, рыдая, пою
Бессловесную песню мою,
Мне смиренье любовью зачтется
И во всех, кто поймет, отзовется.

И когда бы я вздумал роптать,
Жизнь моя эту грусть потеряла б.
Но едва ли усильями жалоб
Я бы смог эту скорбь растоптать.

Жизнь дается сама по себе
И едва ль поддается размену.
Если б мы доверяли судьбе,
То и грусти узнали бы цену.

Доживая до истины сей,
Я уж тем был подарен, что дожил.
Жизни ход сам себя обнадежил.
Знать, и сам я в порядке вещей.

1972



46. ТЯЖЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ

Все отнял у меня казнящий Бог...
Ф.Т.

Все отнял у меня Господь:
Любовь, надежду, веру в жизнь,
И, мышцей сокрушая плоть,
Изгнал меня из двух отчизн.

Все, что от юности моей
Во мне боролось и росло,
Подобно древу без корней
Повержено и сохнет зло.

Ни упования, ни слез,
Ни горечи, в которой грусть,
И более того, ни грез,
Ни горя – кара наизусть.

Лежу всей тяжестью души,
В отчаянии, отчалив что ль
От чаянья, в такой глуши,
Где слышать что-нибудь уволь.

Все отнял у меня Отец:
Семью, сочельник, ёлку, дом,
Здоровье, юность, наконец,
Во мщении Своём святом.

Одно ещё оставил – дар,
То самое, с чего я гол,
Да тяжесть крыл, свободы жар,
Молитвы огненный Глагол.

1972











47. КВАДРИГА

Памяти А.С. Пушкина

Нет ничего ужасней и странней
Квадригой черной сросшихся коней.
Имперской бронзой ставшие навек,
Они тебя раздавят, человек!

Чудовищны четыре жеребца,
Застывшие под лаврами венца.
Звериная душа, металлом став,
Ожесточила тварный свой состав.

Уже не всадник, слившийся с конем, –
Зверообразный памятник. На нем
Печатью узурпаторской узды –
Ездок, забравший жуткие бразды.

Уже не конь, что издали – кентавр,
Над колесницей лицемерный лавр,
Тавренный и подкованный табун,
А сверх всего – орел, не то горбун.

Триумф когда-то горнего орла-
Звероподобье, в коем умерла
Прообраза божественная часть-
Над зверем человеческая власть.

Колеса не прибавили коню
Величия. С квадригой не сравню
Пегаса, распластавшего крыла
Превыше бронзы, лавра и орла.


Прекрасен и высок без седока
Сей конь, чье беззаконье на века
Крылами попирает испокон
Звероподобный вздыбленный закон.

l972
















48. НАЕДИНЕ С ДУШОЮ

Выхожу один я на дорогу...
М.Л.

Выхожу во тьму, в ночную осень.
Предо мною путь мой – двадцать восемь
Пройденных, необратимых лет.
Все они уже непоправимы
И грозны, как в небе серафимы,
И незримы, будто их и нет.

Жизнь моя! Душа! Надежды! Тело!
Дyx ли, персть! Земная скорби тишь
Все взяла. Стою осиротело
И молчу, едва ль не плачу лишь.

Все прошло: и грусть, и злость, и радость.
Вот так на! Задушенная младость...
И мечты, и к счастью интерес...
Не влекут ни близи и ни дали.
Замкнут круг. Тесны горизонтали.
Да и дров одних, чем дальше в лес...

Что ж! Молчу наедине с душою,
Да гляжу, что осень хороша.
И хотя во мне скулит душа,
Боль ее мне кажется чужою.

1972

49.

Что, кажется, прийти домой, пальто
На крюк повесить, снять ботинки с ног
И оказаться дома, где никто
Тебя уже ничем терзать не мог?

Что, кажется, домой к себе прийти
И увидать, что не туда пришел,
И увидать, что тут конец пути,
Который сам тебя, не ты нашел?

Что, кажется, ладонью провести
По волосам, и вздрогнуть: лоб горяч,
И сдернуть, как гримасу травести,
Ладонь с лица, услышав сердца плач?

Что, кажется, услышать сердца хрип
И прочих агрегатов мертвый скрип,
И посредине комнаты понять,
Что некуда вперед и поздно вспять?




Что, кажется, на этом пятачке
Остановиться? Вот и весь твой дом.
На корточки присесть и сжатым ртом
Рыданье задавить, как мышь в сачке.

Что, кажется, прийти к себе домой
И вслух сказать: "Пойди лицо умой!"

1972


50. ВИКТОРУ КРИВУЛИНУ

Конченный, почти полубезумный,
Семьдесят второго декабря
Дикого столетия, храбря
Не себя, кого-то за спиною,
Не пишу, увы, скорее, вою
В тупике ночном календаря.

Друг подполья, юности червленной
Страшным крапом крови ледяной,
Красным страхом переохлажденной,
Слышишь ли, оружьем прободенной
Жуткой жизни шелест слюдяной?

Тсс!.. – Шепчу. Подполье до беззвучья
Хоть кого, сжимая, доведет.
Нет, не тишина – безумья лед
Обжигает сжавшуюся душу
И кровавит легкие, наружу
Плотяной выкашливая мед.

Брат подполья, юности крапленой
Сволочью, втравившею в игру
Лучшее, что было из зеленой
Толчеи надежд, ужель озленной
Ждать мухли, еще ль метать икру!

Что играть! Разыграна подполья
Сволочью зелена толчея.
Ни надежд, ни юности. Плюя
Ледяной, разжеванною кровью,
Я кладу колодой к изголовью
Календарь, где братья – ты и я.

1972












51. ВОЗДЫХАНИЕ БОГУ

Все, чтo судил Ты, Господи, рабу,
Сбывается: и рабство, и труды.
И если я могу еще в гробу
Тебя благодарить, моей беды

Хватает мне для платы за грехи.
И это все, что я хотел сказать.
Все прочее договорят стихи.
Ничем другим тоски не доказать.

Она была. И это – рабство. Да.
Но вот свободен я и умерщвлен.
Я знал одно – ярем, и от труда
Ты взял меня для гробовых пелен.

Благодарю. Господнее в душе
Господним и останется – покой.
А то, что было рабством и тоской,
Ты видишь сам – умерщвлено уже.

Итак, я мертв. Чего еще с меня!
Свободы? Но она и так Твоя.
Я рабство предпочел, и, предстоя
Пред вечностью, до Воскресенья дня

Уже не дотяну. Ты видишь сам.
Земле не дотянуться к небесам.
Отягощен отчаяньем, в тоске
Рассудок мой висит на волоске.

И это все, что есть надежды на
Спасение. Прости! Моя вина!
Еще прошу прощения за то,
Что гибну, и не ведает никто

Зачем и отчего. Не объяснить.
Ты знаешь, я не рвал сознанья нить.
Я прял ее. Но вот и ей конец.
Да сбудется судьба моя, Отец!

Да будет воля, Господи, Твоя!
Ну, вот и все. Перед Тобою я
Поверженный. Ты видишь. Пощади!
Приди на помощь, Господи, приди!

Прости меня! Не покидай в беде!
Ты видишь: раб нуждается в труде.
Воскресни, Боже мщенья и отмсти!
Я нерадив, но рабство мне прости!

Что делать, если Ты не дашь мне сил?
Прости, что я взываю из могил!
И более того, прости за прах,
А также за погибель, рабский страх!

И сделай так, чтоб я просил всегда,
И Ты карал, хотя бы иногда!
И если Ты убьешь меня, я Твой.
Но дай мне жить, и я, хотя б травой

На кладбище, иль где-нибудь, но здесь
Перед Тобой взрасту, склоненный весь
От легкого дыханья Твоего,
Не помнящий от счастья ничего!

1972

52.
Когда б я знал что так бывает...
Б.П.

Едва ли знал я что в себе таило
Дарованное мне от Бога слово,
Когда вначале явленно мне было
Все, что душа любить была готова.

И это было – светозарный образ
Молчания – творимая молитва.
Но у глагола есть судьба и возраст,
И то, что было миром, стало – битва.

И время оказалось – поле брани
Багряное в крови дароносимой,
И то, что было тело, стало – раны
При горечи, уже невыносимой.

И вот сейчас, в ночи, почти библейской,
В саду моей, еще цветущей жизни
Я вспоминаю речи галилейской
Звучание с тоской о праотчизне.

Вокруг меня, восставшая чужбиной,
Тьма липкая кошмаров и предчувствий.
В душе надежда почтой голубиной –
Мечты о воле, мысли об искусстве.

И весточкой грядущего – волненье,
Скопившееся болью где-то в горле.
Знать, это все – судьбы моей веленье
И гнет ужасный крыльев орлих.

И если это крест – его приемлю.
Но, будучи свободою раздавлен,
Я выбираю смерть – родную землю,
Чудесно бездны алчущей избавлен.

1972





53. МЕДНАЯ ЛИРА

Не отрицая жизнь в суровой простоте,
Не порицая быт соседей по квартире,
Едва ли чем кичась в привычной нищете,
Владею лишь одним – игрой на медной лире.

И в сумерках подчас у пыльного окна,
Включив настольный свет видавшей виды лампы,
На письменном столе, что делать, без сукна
Оставшемся, тружусь, как бы при свете рампы.

И в фортку на меня глядит, ну, скажем, серп.
Поодаль от него тишайший в небе Веспер.
И мне слышны вдали: и сонный лепет верб,
И электрички бег, и злой балтийский ветер.

Срединой золотой меж словом и тоской
По сущности того, о чем тоскует слово
Избрав такую тишь, я царственный покой
Восстановил в душе, хоть это и не ново.

И день за днем в труде, привык я не внимать
Озлобленной среде, где жизнь моя виновна
Уже и тем, что есть, и это, безусловно,
И надо бы давно, и что там понимать.


Но, прожигая свет народный по ночам,
Я тем уже подлец, что днем сосед бушует
И затмевает мир борьбой по мелочам,
А светоча в душе никак не затушует.

Гляжу себе в окно и коротаю век,
Отпущенный на то, чтоб зло в конечном счете
Осталось при себе, а тишь на высшей ноте
Достроила душе молчания ковчег.

1972


















54.

Продмаг. Очередина. Спертый дух.
Мясник-охотнорядец и кабацкий
В кровище черной выговор дурацкий.
В густых руках зарезанный петух.
Старуха – московитка. Речь ее
О трех копейках как бы недоплаты.
Авоська. Аккуратные заплаты.
О, Родина! Позорище мое!

Смотрю на это все, и в горле ком.
Ну, как я эту горечь потеряю?
Что говорить, грустна к родному краю
Привязанность, но грустью лишь влеком,
Стою и плачу русским дураком.

1972

55. СФИНКС

М. Шемякину

Ужасный зверь!.. Прекрасное лицо
В нем женщину таит с глазами бездны,
Но львиные объятия железны,
И этой мощью замкнуто кольцо.

Расщеплена пленительная суть
Ощеренным нутра Звериным смыслом,
И если принести загадку к числам,
В ней бесконечность можно разомкнуть.

Двуполый образ – роковая смесь
Раздвоенных частей при двуединстве,
И в обоюдном двух начал бесчинстве
Единая вина пред третьим есть.

Но в чем подмена? Сей прелестный лик
Предполагает женщину и телом,
Но лев за поясным ее пределом
Предполагает жуткий львиный рык.

Власть женщины, смиряющая льва?
Иль, может, лев, глядящий нежной бездной?
Нет. В целом зверь порукою железной
Попрал кого-то третьего права.

Кто он? – Скорей всего, конечно, лев,
Поскольку ложь лица скрывает нечто.
Итак, лицо... – Жена! .. – А ниже плеч-то! ..
Ужасно! Замкнут круг. Пред нами – блеф.

Разгадки нет без третьего лица.
Зверь неспроста во образе двоится.
В лице, как видно, мать его таится,
В породе же сквозят черты отца.

В смешении различных двух природ-
Весь человек, что надругался глине.
В насильнической этой образине
Поруганы: он сам, земля и род.

Увы, Эдип! Сей сфинкс не твой ли рок?
Его черты искажены обманом.
Не стой же, трепеща перед истуканом!
Над бездной он дает тебе урок.

1972


56. ЗАВЕЩАНИЕ

Забвена буди десница моя,
Аще забуду тебе, Иерусалиме!

Здесь, в России моей родимой,
Нищетою непобедимой,
Окаянной, святой, дремучей
Завещаю на всякий случай:

Схороните живую душу
В нашей речи! Невместно мужу,
Кто глаголом облекся, яка
Смерд кольчугой, пропасть двояко:

Прежде в глине, а там и в речи.
Пригодятся и наши плечи-
Эти думы и эти песни,
Как духовной придете бездне

На грядущее созерцанье.
То-то слышу цепей бряцанье!
Боже, рабство провижу в духе!
Русь незнаема в горнем слухе.

Обнищанье свободой прежде-
Позже скажется и в надежде
На Господню благую волю.
Вот тогда-то и нашу долю,

Знать, постигнут – наш крест молчанья.
Но минует и до скончанья
Нашей памяти чаша крови
Вас, предметы моей любови!

Тьмы и тьмы – так зовут потомка,
Для которого наша ломка
Позвоночников значит то же,
Что Куликово поле, Боже,

Для дремучего московита,
Коим россу Орда привита.
Эх, вспомянут недобрым словом
Это иго, под коим в новом –

Мурзамецком, как есть, обличье
Поругалось Руси величье.
Зверий образ России грешной
Не преходит во тьме кромешной,

Но пройдет, ибо святый светоч
Наш возжен и во тьме, а ветошь
Темных риз износилась въяве
И не застит святыню в славе.

Завещаю молитву сына
О родителях наших. Глина,
От которой сосуд скуделью
Пребывает, состав изделью

Однородный дает. Что было,
То и будет. Кувшинно рыло
Элегантней не станет, разве
Им познается безобразье

И найдется такая полка,
Где, затерянный, что иголка
В стоге сена, не столько страшен
Обретется, уж тем украшен,

Что на месте весьма устойчив.
Впрочем, всяк на своем настойчив.
Что же нам в зеркала плеваться,
Коли рожа крива! Ведь братца

Всяким любит, поди, сестрица.
Над своим ли родством глумиться!
Завещаю не помнить лихом
И того, кто не вышел ликом.

Все в природе, я зрю, уместно,
Даже то, отчего нелестно
Посмотреть на себя порою.
Все послужит известну строю.

Потому не забыть ни Стеньки,
Ни иного кого в застенке.
Если всех нас Творец не терпит,
Каждый чашей своею черплет.

По заслугам! Но все мы дому
Подносили поджечь солому.
Помяните нас пепелищем,
На котором нагреться нищим!

И еще прошу: помяните
И меня! В глухом лабиринте,
Как Тезей пробираясь, это
Написал я в преддверье света.

Град пресветлый мне в сердце зрится,
Где вражда моя примирится,
Ибо добропобеден каждый,
Кто видал его хоть однажды.

Спасов град – нашу цель едину
Завещаю простолюдину,
Ибо то, что премудрых судит,
Лишь младенцам открыто будет.

1972




57. МОЛИТВА

За труд военный, скорби и утраты,
За грусть, какою сердце через край,
За нищету и дней моих закаты,
За все, чем слезы ранние богаты,
О, Господи, смиренья сердцу дай!
За жизнь мою исполненную чашей,
За крест молчанья, тяжесть вещих крыл,
За униженье, горечь и покражу
Свободы, мира, счастья, славы нашей
Благодарю. Ты больше подарил.

1973


58. ВЗГЛЯД СВЫШЕ

Из двух стихий: тумана и огня,
Сияния и радуги, из аквы
И света сотворил Творец меня,
И речь моя с тех пор – аналог магмы.

Расплавленное смыслом вещество –
Душа моя, пронизанная духом,
И все мое земное существо
Исполнено подчас небесным слухом.

Я – человек. И, сотканный Творцом
Из влаги, пополам с духовным светом,
Кажусь порой ментальным пришлецом,
Но мне издревле тленный образ ведом.

И потому, затерян в словаре,
Я русской речью выструен от века,
Зане рожден в славянстве, а помре,
Как повелел Господь, за человека.

1973



59. ГОРОДУ МОЕГО ДЕТСТВА

Город мой! Ледяная моя колыбель!
Слюдяное мерцание стекол, метель,
Завыванье печурки, чухонская стынь,
Лед, Коломна, Беллона, Фонтанка, ледынь...

Всюду мойра, Двойная секира и мгла.
Тускло в сумерках бабкина светит игла,
И сестренка в платок пеленает батон,
Да за стенкою крыса катает бидон.

Всюду горе и хвори, и злой неуют,
И знобящая грусть, и часы отстают...
Штукатурка в следах чьих-то жутких когтей...
Безвиновное детство военных детей.

Дровяные сараи, подвалов герань.
Материнская молодость. Мирная рань.
И воскреснопоющая всюду пила,
И все детство – недетские наши дела.

Арки, полуколонны, Нева, купола...
В этом Городе, помнится, греза была.
Не моя, но знакомая с детства заря –
Влажный сумрак и листья желтей января.
.....................................................

Что ж! Играй же, надрывная ветра свирель,
Скандинавская зыбь, вест, безлистье, Адель,
Бельт, Коломна, Беллонна, мальчишеский бред
И мужская секира убийственных лет!

Я вас видел и слышал в том Городе грез,
Где растущий и рвущий, торжественный жар
В этом Городе ингерманландских ижор
Я готов разжевать тот имперский желток.

И да будет всегда этот Город мой прав,
Пусть превыше судьбы человеческой встав!
Но и в этой ужасной его правоте
Что-то будет не то. Видно, судьбы не те.

1973













60. САНКТЪ-ПЕТЕРБУРГЪ

Кто там скачет, хохочет и вьюгой гремит?
Это Санктъ-Петербургъ. Бронза, хлябь и гранит.

Не Орфей, не Евгений, но, ветром гоним,
Со стихией – стихия – беседую с ним.

Петербург – это больше чем город и миф.
Слышу вой проводов. Это – лирный прилив.

Город мой! Всероссийский, аттический бред!
Сколько слышал ты диких и тихих бесед!

Не твоей ли красы золотая тоска
Нашей лирной грозы изломила каскад?

Я люблю твой знобящий, завьюженный вид,
Город жизни моей, жуткий сон Аонид!

Нет, не Тибр и не море – студеная зыбь
Петербургской Невы, инфлюэнца и грипп...

И не стон Эвридики, но струнная медь
Будет в сердце гранита нестройно греметь.

За надрывную муку орфических струн, –
Заклинаю тебя, Фальконетов бурун, –

Вознеси мою душу превыше коня,
Или призрачный всадник раздавит меня!

Но за дивную мощь триумфальных громад
Я готов и к погоне, и к визгу менад.

Кто там скачет? Ужели незыблемый конь?..
Сколько русских певцов – столько грузных погонь.

Сколько грустных провидцев, над каждым – Ликург.
Кто там скачет? То – Кастор. Держись, Петербургъ!

И за ним – Полидевк... Диоскуры в ночи.
Это Пушкин и Лермонтов к вам, палачи!

Это Клюев и Блок по пятам, по пятам...
Ходасевич, Кузмин, Гумилев, Мандельштам...

И Эриния с ними – Ахматова... Ах!
Я еще там кого-то забыл впопыхах...

Но довольно и этих. Стихия, стихай!
Эх, Россия, Мессия... Кресты, вертухай.

1973



61. ПЕРЕМЕНА

Еще в саду сипит метель
И всюду снежные заносы,
Норд-ост из туч сучит кудель,
А ночь долга от папиросы,
Еще в зиме не различить
Расталый миг освобожденья,
И не кончается паденье
Снегов, и солнца не включить.

Пока в душе темным-темно,
Она., как мысль, не отлепилась
От лишних слов, ей все равно
Какая боль, какая милость,
И все равно какие сны:
Любовный лепет или вьюга,
Когда, как снасть, дрожит фрамуга,
И вьется в тучах диск блесны.

И так до самой тишины,
Пока не стихнет поневоле
Глотанье бешенной слюны
И привкус выплаканной соли,
И шаткий мира горизонт:
Не то сугробы, то ли море,
Не то качанье плоскогорий
Во весь необозримый фронт.
....................................
Гляди туда – на этот двор!
Там за окном твоя свобода:
В саду завьюженный забор.
Он завершает время года.
За ним деревья на ветру
Уже замыслили твой образ.
Им слышен океанский голос
Весны, назначенной к утру.

1973


















62. БИТВА ЗА СЛОВО

В.Порешу

Всещедро Духа дохновенье,
Всеблагодатен огнь Творца
И всепобедна дерзновенья
Мощь, испытавшая сердца.

Куда бы нас не заносило
В стихийном ропоте ума,
Всеутверждающая сила
Всеутвердит себя сама.

Ей нужды нет себя неволить
И нашу спесь превозмогать.
Но, как не тщимся прекословить,
Пред нею не возможем лгать.

Она в телесном средокрестье
Душевной мукой сгущена
И самый дух наш болью крестит,
Огнём любви излучена.

И этой силы, этой мощи
Нам не удастся превозмочь.
Но подчиниться ей не проще –
Сметающей преграды прочь.

Нужна немалая отвага,
Нужна премногая любовь,
Чтоб утвердить себя во благо
И к правде возродиться вновь.

И если сердце в час молитвы
Её огнём не сожжено,
Кто препояшется для битвы,
И победить кому дано?

Мы будем слышать копий хрусты
И грохот сломанных щитов,
И не поможет крик безустый
Тому, кто к Богу не готов.

Но тот, кто пламя дерзновенья
Встречь Духа Божьего возжёг,
Мечом суровым вдохновенья
Проложит путь всеоткровенью.
К тому навстречу выйдет Бог.

1976





63. ЯБЛОКО

Что Ньютоново яблоко в падении!
Я этот плод румяный раскусил.
И предо мной минувшего виденье,
Украденное юности владенье
Чернеется, как я того просил.

Всего-то зерен в мякоти осенней...
Но план цветка душистого вполне
Напоминает пламя Воскресенья
И лепестки надежды на спасенье
В цветущей силе, в сочной глубине.

Так видим план весны первоначальный
По осени, вкушая поздний плод,
И падающей тяжестью печальной
Простой цветок в округлости прощальной
Нам в этот миг паденья предстает.

1977


64. БЕЛАЯ НОЧЬ

В каморку тянется подрост
Зеленой кроною назревший.
Далеко слышен певчий дрозд
Грузнеют облачные мрежи,

И золотою полосой
Лесок далекий розовеет,
И Ангел белый и босой
Как бы крыло на солнце греет.

Он прикоснулся к облакам
Пером сверкающих надкрылий,
И мгла светлее молока
Струится в дол. Туман. Река.
Чернеет лодка рыбака.
Как будто их заговорили.

Не растворяются. И я
Гляжу сквозь чащу из каморки:
Крыло хозяйского белья
Подобно гроту корабля.
Не различу из-за тряпья –
Туман, хитона ли оборки.

И певчий дрозд печально так
Зовет чаи гонять Ефима.
Иль это возглас Серафима,
И я ослышался, простак ?



Сижу и слушаю. Гляжу
И ничего не понимаю.
Иль это ночи белой шум.
Иль Ангел душу вынимает?

1977


65. ЧУХОНСКАЯ ВЕСНА

И брызнул свет. Весна взяла
Свою оттаянную силу.
И умирают руны зла,
Околдовавшие Ярилу.

Садится масленичный снег
И припорашивает зиму.
И так и шарит шаткий бег
Позёмки злой, неудержимой.

А ну, костлявая, крутись
И поворачивай отселе!
И стелется как шёлк, ручьист,
Шуршащий саван между елей.

Ишь завивается...Не верь,
Чухна, звенящей этой стуже!
Распахнута земная дверь
И вешний дух кружит снаружи.

Темница зимняя пуста,
И стражи отступили к норду.
И злобный тролль из-за куста
Не кажет ледяную морду.

И свесились наплывы с крыш,
И в водостоке загремело,
И пламень солнца – жёлт и рыж –
Лизнул холмы равнины белой.

И под пешнёй крошится лёд.
И рослый дед багров над лункой.
И скоро на крючке блеснёт
Улов, играя чуткой стрункой.

И луч как будто говорит
И в бороде седой смеётся.
И расколдованный горит
Румяный лещ на леске солнца.

1978






66. МЕТАПЛАЗИЯ МИРА

Памяти Н.Ф.Фёдорова

Когда расхлынутся струи
Днесь повреждённого эфира
И светлый Град из-под руин
Восстанет на обломках Мира,

Когда низвергнется престол
Багряного, как пламя зверя
И зверонравье зла, Крестом
Испразднено, падет безверье –

Туда, где бездны океан,
Где рёв его, как тьма кромешен,
Тогда, как джунгли из лиан,
Бессмертным Солнцем осиян,
Произрастёт Эдем безгрешен.

И тени чёрные Земли
На звёздной тверди исполинской
Пред человечества семьи
Предстанут в виде обелиска.

Здесь был великий Вавилон.
Он пал. Смешались в нём языки.
Испепелённый поделом,
Он стал – что камень безъязыкий.

Но вызрел в ране гноевой
И в срок разлопнулся, как бомба,
Нарыв греховный, болевой,
И выпали кристаллы в ромбах.

Топаз и сера и барит,
И надо всем, как пепел – стронций.
И чудо, рана не болит,
И светозарней светит Солнце.

И всей Вселенной пламенна
Играют ликом огнецветным.
Преобразились времена,
И звёзд сияют имена
Над Миром Числ Новозаветным.

1978










67. ВОСПОМИНАНИЕ О ЦАРСКОМ СЕЛЕ.

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
А.П.

Осиротело Царское Село.
Не встретишь ни Ахматовой, ни Гнедич.
Лишь ты одна сидишь и тихо грезишь,
О, дева русская в листах кленовой меди,
Задумавшись о чем-то тяжело.

Облокотив склоненное лицо,
Ты не глядишь на желтый лист летучий,
Заслушалась ключом певучим,
И солнце праздное лучится из-за тучи,
Да сонное кренится деревцо.

И черепок в руке твоей упасть
Уже не может. Бронзою сковало
Твое движенье над скалою, алой
От легкого отпада, как попало
Зеленый луг покрывшего не в масть.

Окончена летейская игра.
На всё рука забвения легла.
Лишь ключ живой, плеснувший из кувшина,
Позванивает, бьет, лишь матерщина
Попархивает с криком здесь и там,
Да дикий селезень летает по водам.

1979