Блокада

65 лет назад перевернулась одна из самых скорбных страниц в истории Великой Отечественной войны – 27 января 1944 года была снята блокада Ленинграда.

О блокаде вспоминают сотрудницы библиотеки Санкт-Петербургской духовной академии Александра Васильевна Аксенова и старейший библиотекарь Галина Ивановна Николаева.

Интервью с Александрой Васильевной Аксеновой

– Александра Васильевна, блокадный Ленинград Вы застали еще будучи семилетней девочкой. Какие воспоминания остались у Вас с тех поистине страшных дней?

– Голодные, холодные все были. Люди идут по улице, а тут же и мертвые под ногами лежат, все что угодно было.

Моя вторая мама была детский врач и весь день ходила по вызовам и не машиной, а пешком (лифтов не было во многих домах). И даже под обстрелы попадала. Однажды пришла домой, а на ней лица нет. Мы обеспокоенно спрашиваем: "Что случилось?", а она говорит: "Ох, что было, иду по улице, никого нет кроме меня, по одной стороне, а над головой самолеты летают, и вдруг какой-то голос мне говорит: На ту сторону! На ту сторону! Быстро! Быстро! А я только успела перескочить улицу, как обрушился дом, мимо которого я проходила, в него огромная бомба попала!"

Так и жили... Бывало, пойдем, по карточкам хлеб получим, чаек на керосинке разогреем – и праздник у нас. И только разрезали на кусочки – вдруг воздушная тревога. Бабушка и я не любили лазить в подвал, все лезут, а мы стараемся остаться; нас все равно гнали. Мы жили на третьем этаже, а дом был четырехэтажным. Однажды раздался сильный грохот: снаряд попал в печную трубу. Обрушилась сажа, дыра в потолке, хорошо только, что этот снаряд в нас не попал.

Вот такие каждодневные случаи. А в 1944 году я уже пошла в школу. Сидим в классе, писать нечем, тетрадей нет, пишем на обрывках старых газет простым карандашом. И много раз было, что объявляли воздушную тревогу, и приходилось бежать в подвал. А когда не было таких налетов, то выходили и работали в саду, сажали какие-то кустики, деревья, чтобы большие выросли. Что-то созидали. Теперь едешь в метро, а перила исписаны всякой пакостью. Ужасно очень! Ведь люди строили, старались, это такая тяжелая работа была.

– Остались ли у Вас воспоминания о церковной, о литургической жизни блокадного Ленинграда?

– Храмов было открыто пять или шесть, именно в период блокады. Я помню, как мы с мамой ходили в Никольский собор. Долго шли, ведь не было транспорта совсем. А вот когда папа с фронта пришел, с ним мы всегда ходили в храм на Пасху. Народа было – тысячи, и конная милиция охраняла, не давала даже что-то против говорить. Никто нас из храма насильно не вытаскивал. Все спокойно ходили молиться. Плохо только было то, что была ужасная давка. Порой было даже не войти в храм. Я помню, как однажды стояли в очереди у храма, даже до моста рядом с Мариинским театром была очередь. Тогда трамваи ходили – выйдут люди и молятся, даже милиция старалась принимать участие в молитве. Не было тогда такого противного качества как лицемерие, какого-то такого полуиздевательского отношения. Многие стали понимать, что такую войну нельзя пережить без помощи Божией. А сколько чудес тогда происходило по молитвам!

– А были ли в те годы блокады в Вашей жизни такие то моменты особого ощущения действия Промысла Божия?

– У меня что-то подобное было, когда мы еще в селе жили. Тогда бабушка умерла от тифа на моих глазах. Дома тогда не было у нас своего, ее сестра продала тогда дом и с детьми поехала в Нарву. Мы же остались на улице, и нас переселили в пустой дом. А я тогда первый раз в жизни и, дай Бог, чтобы в последний, вышла просить хлеб. А я не умела. Я иду и говорю: "Дайте хлебца, бабушка умирает". И только одно окно открылось, и протянули мне кусочек. А я схватила, побежала, чтобы ей принести, мне казалось, что это ее спасет. Вдруг налетели две молодые женщины, выхватили у меня из рук этот кусочек хлебца и побежали. А я кричу им: "Тетеньки, отдайте, бабушка умирает". Но они все равно убежали, и я вернулась ни с чем. Стою на пороге, а она смотрит на меня, лежит, встать не могла совсем.

Так я осталась одна в семь лет. Папа – на фронте, мама вторая – в блокаде с семьей. Тогда постановили: сегодня у одних буду, завтра у других. Кто выгонит, кто приютит, кто даст что-то, кто не даст... И никогда я не просила: не дают – ухожу сразу. Сосульку пососу или елочную иголку. И вот ведь чудо – жива все еще. Были у нас люди и побогаче, но жили в другой части леса, и однажды вышло так, что погода была ужасная, снег, мороз, метель в тот день. И говорят мне они: "Ты у нас и так два дня – иди!" А другие-то в другой части леса, а лес огромный! И я маленькая вышла в обвязанных обмотках и пошла, проваливаясь в снег по пояс, не зная, где дорога, и здесь ли она. Я не просила остаться никогда! И вот иду молча, не зная, куда иду, и вижу елка стоит – большая, старая. Я туда залезла, ветер шумит, завывает вовсю, а под елкой тихо, спокойно, как в шалаше, и снег не идет. Я прижалась к стволу, стою, а мне дом видится: часы наши бьют, кукушечка то выскочит, то снова спрячется. И слова: "И вот начинается сказка...". А я замерзать начинаю и слышу "динь-динь", а там – колокольчик на санях звенит... и я отключилась. Очнулась я в санях, старый мужик меня в свой тулуп укутывает, растирает и приговаривает: "Ребенка-то бросили". Вот оно доказательство, что Бог есть! Огромный лес, никого нет (и кто поедет в такую погоду?), и вдруг Господь посылает спасение! Даже сейчас вспоминать это страшно! А когда привез меня в ту часть леса, где наши остальные были, все сразу всполошились. Спрашивают мужика, откуда меня привез, а он рассказывает, что едет за дровами в лес, а я около дороги стояла, спрятавшись под елкой. А лошадь уперлась, встала и ни с места. Мужчина говорит: "Я бью ее, а она не идет и мордой все показывает куда-то на большую елку. Я туда полез, а там ребенок замерзший стоит". Разве это не чудо? Вот такой случай был.

Рассказ Галины Ивановны Николаевой

Когда война началась, мне было 10 лет. Летом 41-го наша семья была на даче, а в тот день мы с мамой почему-то приехали в город. Идем по Невскому – что такое, тучи народа у репродукторов, слышим, что объявили войну. Для нас, детей, это было пока непонятно.

Детские сады, школы стали эвакуировать. Мы, девчонки, радовались: все вместе, вкупе. Увезли нас в Малую Вишеру под Ленинградом. Сначала было ничего, потом все начали страдать по своим родителям, по дому. Некоторые девочки писали домой, чтобы их забрали. Моя мама приехала и меня увезла. Когда мы вернулись в город, уже шли бомбежки сильнейшие, вокзалы были разрушены, поезда по расписанию не ходили.

Осенью 41-го еще было терпимо, давали пайки, нашей семье хватало. В это время детей постарше призвали в дружину, выдали противогазы, дали наставления. И мы дежурили на лестницах: гасили фугаски, если они падали, провожали жителей в бомбоубежище. Когда разбомбили Бадаевские склады, с продуктами стало плохо. К зиме стало еще хуже, просто ужасно. В домах не было ни электричества, ни воды, ни отопления. За водой сначала ходили в прачечную, потом пришлось ходить и дальше, т.к. в прачечной замерзало все, к кранам было не подойти – кругом лед.

К бомбежкам постепенно привыкали, в бомбоубежище не хотелось спускаться. Один раз родителей не было дома, я осталась с племянником. Вдруг – тревога, он не пошел в убежище, сказал, спать хочу. В ту бомбежку у нас вылетели все стекла.

Хлеба стали давать мало – 125 граммов. В домах появились буржуйки, трубы от которых выводили в форточку. Эти 125 граммов резали на маленькие кусочки и сушили в буржуйках сухарики.

Мы с племянником часто бегали в кинотеатр "Художественный", смотрели фильм "Фронтовые подруги". В один из дней мы возвращались из кино и зашли в спортивный магазинчик около кинотеатра "Колизей". Племянник нашел там бумажник. Дома мама посмотрела: там паспорт, все карточки от начала месяца. Какой-то юный мальчик все это потерял там, в спортивном магазине. Наша семья всегда была верующей, мама сказала: дети, какое счастье, что тут есть паспорт и адрес, мы должны это вернуть. Мы все – моя сестра, племянник, я – пошли пешком через Неву, по адресу к Финляндскому вокзалу. Это было суровое время, зима. Молодого человека дома не оказалось, мы оставили свой адрес. Он пришел к нам потом, и мы вернули ему все эти карточки.

В апреле 1942-го у нас мама умерла. Мы с ней ходили на Васильевский остров проведать ее брата, думали, что-то он нас не навещает, весточки никакой не дает. Когда пришли, нам сказали, что он умер, жена его тоже умерла, детей увезли в детский дом. Мама, конечно, была очень расстроена. Мы вернулись домой, и она слегла, а через десять дней умерла. В домах было холодно, мы маму долго не хоронили. Нам было жалко ее. После смерти мамы нас осталось трое: моя сестра двадцати двух лет, мой племянник и я.

Люди поддерживали друг друга во время блокады, помогали чем могли. Когда мама ослабла, а я была более менее, я возила ее на работу на саночках. И многие своих родных возили на работу на саночках.

В блокаду люди были очень добрые, старались поддержать, помочь друг другу. Правда, у меня несколько раз отнимали хлеб. Вырывали и сразу в рот, чтобы тут же съесть. Когда с продуктами стало плохо, сестра как-то раз дежурила в очереди. За ней стояла женщина, пианистка, как потом выяснилось. И вдруг эта женщина говорит: пойду маму проведаю дома, не умерла ли она там. Женщина ушла, а когда вернулась, продукты закончились. Женщина расплакалась: мама совсем голодная, ее надо поддержать. Сестра успела получить продукты. Она отрезала долю пайка этой женщине, талоны не взяла. Когда мы вернулись в город после войны, наша квартира была занята. В нее въехал какой-то военный, много мебели ввез туда, ковры. А нас в квартиру не пустил. Через полгода его выселили в 24 часа из нашей квартиры, и мы вернулись в свой дом. У нас все было украдено, ничего не осталось. Эта пианистка принесла сундук, который у нас был вместо комода.

В 1942 году была хорошая теплая весна, город начали убирать, он сделался чистым.

Как-то нас позвали за грибами, и мы поехали. Не понимая ничего в грибах, мы набрали мухоморов, посолили их и наелись. И всех нас увезли в больницу. Сестра была в очень тяжелом состоянии, племянник и я – полегче. Врачи спасали нас, как только могли. Когда мы вышли из больницы, сестре сказали или сдать меня в детский дом, или эвакуироваться с двумя детьми. И в августе 1942-го нас эвакуировали по Ладоге, по дороге жизни, на баржах. На этих баржах очень много погибало людей, перед нами разбомбили несколько барж. Когда нас встретили на берегу, все очень радовались, что мы живы и баржа наша уцелела. Много было всего.

Потом нас повезли в Сибирь, многие умерли от голода по дороге.

В поезде была одна женщина, жена какого-то большого военного чина. Мы ей понравились, и она сообщила, что нас везут в Сибирь, но если мы ей доверимся, она заберет нас в Ярославскую область, а по дороге будет о нас заботиться. Она действительно о нас очень заботилась, в эвакопунктах получала на нас провизию. Остаток войны мы пробыли в Ярославской области, в городе Рыбинске. Нас взяла одна женщина к себе в дом, и мы у нее жили. Сестра работала в Рыбинском ремесленном училище, часто приходилось работать ночами. Там была девочка, одна без родителей. Сестра взяла ее к нам. Еще она подобрала у булочной бабушку, которую выгнали на улицу. Вот мы и жили все вместе. Когда закончилась война, за нами приехал муж моей сестры. И мы оказались в Ленинграде уже после войны.