12 апреля, в Доме русского зарубежья им. А.Солженицына прошла презентация четырехтомника Ольги Седаковой, выпущенного Русским Фондом Содействия Образованию и Науке в конце прошлого года. Как сказали представители издательства, из-за таможенных проблем – а сборник печатался в Финляндии – представление книги читателям пришлось немного отложить. Теперь же этак книга уже поступила не только в магазины "умной книги", вроде "Фаланстера" или "Примус версус", но и в такие крупные книжные магазины как Библио-Глобус.
Сборник состоит из четырех томов – "Стихи", "Переводы", "Poetica" и "Moralia". Как рассказала Ольга Седакова, за пределами этого издания остаются еще несколько областей ее работы: повествовательная проза, лекционные курсы, стихи и проза для детей, словарь церковнославяно-русских паронимов и труды по славянским древностям.
Во время презентации Ольга Александровна затронула много разных тем, которые так или иначе связаны с поэзией и поэтом.
Говорит Ольга Седакова
О книге
Собирая четырехтомник, мне пришлось пересматривать вещи, написанные в разные годы. Это было непросто. Потому что встреча с собственным прошлым – это всегда суд. Ты сам судишь свои старые вещи, но и они судят тебя. Иногда они судят даже суровее, потому что ты чувствуешь, что когда-то ты так написал, а сейчас уже не сможешь.
Третий и четвертый том называются Poetica и Moralia. Poetica – все, что про поэзию: и про поэтов, и про поэтическое искусство, и про историю поэзии, и про живых поэтов – моих ровесников, это и попытка увидеть некоторую эволюцию в поэзии 18-19-20 веков. Связывает эти тексты, пожалуй, только то, что все авторы, о которых идет речь, писали на русском языке. Одна моя знакомая, замечательная исследовательница Маргарита Ивановна Лекомцева, сказала, что для всего этого есть хорошее немецкое название "Geisteswissenschaft" – наука о духе. Это не филология, это что-то другое – попытка проследить некоторое направление мысли человеческого гения.
Меня моя работа всегда первую ставит в какую-то растерянность, я всегда удивляюсь, как это я посмела? Например, писать о Пушкине, когда есть пушкинисты, которые занимаются этим всю жизнь... И при этом я думаю, что я-то как раз правильно написала, а не пушкинисты. Или о Данте? Ведь я не итальянка, мне всегда казалось, что любой итальянец понимает Данте лучше меня, но нет, это не так. От самих итальянцев я слышала, что они никогда не видели такого Данте, какого я им предположила. Когда я делала доклад в Риме о Беатриче и Лауре, в какой-то большой общей национальной газете, вроде наших "Известий", было написано: "Нужно было, чтобы приехал поэт из России и объяснил нам нашего Данте и Петрарку". И, тем не менее, я уверена, что поскольку я касаюсь таких областей, которым по отдельности человек обычно посвящает жизнь, то, конечно, неизбежны какие-то промахи, ошибки, которые специалист, занимающийся только этим, найдет и заметит. Я бы хотела только, чтобы при этом он сохранял некоторое дружелюбие, потому что на область его знаний я не претендую. У меня другая задача – увидеть того же Данте или Пушкина в свете проявлений человеческого гения.
Очень многие вещи в этом четырехтомнике по-русски не печатались, а некоторые вообще не печатались, и их приходилось набирать с рукописи.
О литературной судьбе
Поскольку моя литературная жизнь сложилась так, что я очень долго жила за забором печатной официальной литературы, то первая моя книжка вышла в Париже в 1986 году. А первая книжка в России только в 90-ом. До этого не было даже и журнальных публикаций. И я была автором, который к процессу публичной литературы имеет очень малое отношение, я жила в стороне, как и другие мои друзья. Это была, так называемая, вторая культура, центром которой был скорее Петербург, тогдашний Ленинград. Там было больше поэтов и авторов, и критиков. Именно там была организована самиздатовская премия Андрея Белого, ставшая ныне официальной, которую я когда-то получала. Получала в подвале, и состояла эта премия из бутылки водки – на троих лауреатов. Также каждому давалось по яблоку и по рублю в конверте. Причем, стакан водки надо было выпить сразу, а потом сказать лауреатскую речь.
Мне кажется, что я всю жизнь думаю одну и ту же мысль, или несколько мыслей разным образом – иногда они являются в форме стихов, иногда это имеет вид комментария к стихам другого автора. Иногда это приобретает форму эссе на философские или моральные темы.
О читателях и слушателях
Публики в советские времена было много. Когда сейчас я бываю в поэтических кафе, которые у нас открыты в Москве в большом количестве, я думаю: "Ничего себе, здесь сидят одни авторы". У нас, когда объявляли – причем, как объявляли? – все по секрету – что будет чтение в таком-то подвале, то народу приходило очень много. Искусство было нужно, и мы это чувствовали. Поэтому у меня никогда не было ощущения обреченности, которое было моих других ровесников. Я видела своих читателей в глаза, от некоторых получала письма. Я чувствовала себя даже счастливой, потому что у меня с самого начала были такие читатели, о которых поэт может мечтать. Это были лучшие ученые – Ю.М. Лотман, С.С. Аверинцев, а также музыканты, художники, – взыскательная публика, чье мнение для меня было дорого, гораздо дороже, чем мнение завзятых литературных критиков того времени.
В каком-то смысле, я думаю, мой читатель родился со мной. Не было такого времени, когда бы я чувствовала себя ненужной, нечитаемой и нелюбимой. Интересная вещь – любимое произведение. Не просто читаемое, а любимое! Композитор В.В. Сильвестров в своей книге "Дождаться музыки" говорит о художниках – в широком смысле этого слова – которые хотят написать интересную вещь, сильную вещь, необычную вещь, но никто не хочет написать любимую вещь. Это совершенно другая установка – написать такую вещь, которую полюбят.
Число моих читателей было разным, но меня всегда поражало некоторое сходство этих людей. Это как будто, сказал В.В. Бибихин, поглядев однажды на собрание читателей, какое-то племя. Причем, в этом племени могут быть французские читатели, немецкие, которые читают мои стихи в переводах, и любят их, и пишут мне письма, что, в общем-то, удивительно, потому что мне казалось, что в переводах теряется почти все. Но оказалось, что нет, что главное остается. Я и не представляла себе, что это может быть "международное" племя.
Есть такой культурный феномен, который называется "читатель" или "слушатель", или "зритель". В наше время поняли, что это творческая профессия. Читатель занимается сотворчеством, слушатель занимается сотворчеством, и если у него нет способностей, он ничего не услышит! Мы видим, что и это призвание становится все более редким, и это ужасно, если действительно пишущих людей больше, чем слушающих, потому что цель творчества все-таки – читатель.
Мои читатели, как правило, люди довольно тихие в социальном смысле, но при этом, серьезные, самостоятельные, вдумчивые. У нас они занимают невысокое социальное положение. Например, не думаю, что среди моих читателей будет ректор университета или даже заведующий кафедрой, а что уж говорить о министре, например... Тогда как мои западные европейские читатели занимают и эти посты – это кардиналы, это министры, но люди этого же склада. Из этого видно, что их общество устроено как-то по-другому. У нас такие люди никуда не поднимаются...
Об обществе
Наше общество разбито на разные страты, но скорее это нормально, ведь такое единство, какое было в советское время – искусственно. Конечно, хочется, чтобы людей что-то связывало, но это уже не относится ни к социальным, ни к образовательным стратам, это некая мысль о жизни, о стране, о мире. И этой мысли не чувствуется. Может, кстати, поэтому и не видно талантливых сочинений, потому что гении всегда возвещают то, что близко, что подходит, они опережают время, но при этом соответствуют общему ощущению. А общее ощущение сейчас растерянное и довольно бледное.
О молодежи
Мне нравятся молодые люди, с которыми мне сейчас приходится общаться, которые сейчас в студенческом или около студенческом возрасте, кому сейчас за двадцать. Но это, конечно, круг людей образованных, университетских. Они свободнее, спокойнее, чем были мы, с ними легче, потому что, чем ближе к советскому времени, тем невротичнее был человек, и сказать ему какое-то замечание значило вызвать на себя гнев. Сейчас возрастает культура общения, люди спокойнее слушают, отвечают, отвечают на вопросы.
Знаете, что давно меня уже печалит? Не встречаются теперь бьющие в глаза таланты, и это не только мое мнение. Я могу говорить о литературе, филологии, но мои друзья, которые преподают в консерватории, музыканты, художники – все говорят то же. Им очень нравятся молодые люди, они лучше нас в каком-то смысле, но вот то, что я видела в моей юности, в конце 60-70 – а это было время юных гениев, когда появлялись люди потрясающе талантливые, такого сейчас нет. Много людей способных, которые могут что-то делать, которые очень хорошо поддаются инкультурации, просвещению, но вот этот бьющий талант – я его не вижу давно, с 90-ых годов... Я была бы счастлива увидеть человека с ужасных характером, какой был у людей 70-ых годов, который бы принес мне стихи и я бы вскрикнула – гениально! Но нет такого...
Разум и поэзия, ум и вера...
Страх перед аналитичностью, страх перед разумом – это пережиток советского мировоззрения, позднеромантического мировоззрения, где представляли поэта как безумного медиума, и чем меньше он соображает, тем лучше. Но настоящие романтики – тот же Гёльдерлин, например, – мыслили. Вообще, все поэты мыслили, другое дело, что они не писали школьных сочинений "Тема труда у Пушкина".
Противопоставлять веру и разум – это опять же романтизм, так называемый романтический пиитизм: "Верь тому, что сердце скажет", думать не надо и т.д. Естественно, есть драма между разумом и верой. Все зависит от того, как понимать разум. Если под разумом понимать только узкий рациональный склад, то он, естественно, с верой несовместим. Но разум бывает другой – вдохновенный, глубокий, мудрый, который уже не разум, а ум! Ум прославляется в Библии, во всей восточной аскетике. В великом Покаянном каноне поется: "Да буду ум зряй Бога", то есть буду я целиком, умом видеть Бога. Ум – это высочайшая ценность.
Часто противопоставления устраивают между вещами поверхностными, поверхностные вещи противоречат друг другу, глубокие вещи гораздо меньше противоречат друг другу. Нужно избегать примитивизации, сведения к дуальным противоположностям или – или... Почему упрощают? Здесь, думаю, действует механизм, о котором писал Пастернак: люди слишком педагогичны. Мы думаем о знании – как его передать, а не об истине как она есть. Человек обеспокоен педагогикой, и поэтому, чтобы правильно передать, он вырабатывает много схем. Но настоящая, истинная передача происходит другим образом: "В каждой строчка только точки, догадайся, мол, сама"... Вот если догадался – передача произошла, если же тебе все описали, то это не передача, просто ты выучил схему...
Исследователь самой себя
Сколько я анализирую других авторов, и занимаюсь этим с большим удовольствием, аналитический взгляд на себя я не направляла никогда. Это очень странное чувство границы. Когда мне приходилось хоть чуть-чуть объяснять то, что я сама пишу, например, с переводчиками, у меня было ощущение чего-то более страшного, чем стриптиз... Я не могу объяснить, почему, но знаю, что это не позволено.
Творчество как служение
Я думаю, служением может быть все, в том числе и уборка комнаты. Мне однажды моя бабушка – простая старушка крестьянского происхождения, так задумчиво говорит: "Ты все-таки счастливая, у тебя есть, чем Богу угодить, ты ему стих напишешь... А я чем угожу?" Я говорю: "А ты вот тарелку вымоешь", а она замечательно мыла тарелки. На что бабушка задумчиво сказала: "Зачем Ему моя тарелка?" А я также сказала: "Зачем Ему мои стихи?"... "И то...", – согласилась она. Но потом, подумавши, говорит: "Стихи это не тарелки..."
Поэзия – это древнее служение. Когда говорят про поэзию, забывают, что Священное Писание написано стихами, не только псалмы, оно все написано стихами! Не отсутствие личной веры затрудняет путь, а, скорее, одиночество, которое вошло в глубину искусства. Автор говорит от самого себя. Любой псалом Давида, даже покаянный псалом, который, казалось бы, говорит о самых частных его переживаниях, тем не менее, написан для хора, религиозная поэзия – хоровая. У поэта нового времени нет этой опоры на общее. Раздается только одинокий голос, который не слышит хора, не слышит ответа.
Источник: Православие и мир
