Здесь премудрость

При взгляде на последнее двадцатилетие видно, что дискуссии о Сталине имеют весьма неровную историю. Их интенсивность и ожесточенность довольно сильно коррелируют с отношением общества к Дню Победы.

В начале 1990-х праздник 9 Мая был не то чтобы в загоне – никто на него особо и не посягал, но он и мало кого объединял. Хотя, казалось бы, в рамках учения о том, что празднование Дня Победы есть функция от количества оставшихся участников войны, тогда, когда их оставалось в живых еще гораздо больше, и празднование, и сердечный отклик должны были быть сильнее. В действительности было скорее наоборот. Отчасти в связи с тем, что военно-патриотическое воспитание позднесоветского периода по своей способности производить результат, обратный желаемому, было достойным предшественником нынешней десталинизации-гражданизации. Усердие не по разуму порождало массовый цинизм, он не мог исчезнуть в одночасье, а цинизм и сердечное празднование плохо совмещаются. Другим, возможно более важным, фактором была тогдашняя оптимистическая открытость общечеловеческим ценностям, в рамках которой предполагалось, что после падения коммунизма настанут новое небо и новая земля и уж во всяком случае новой России с соседями будет нечего делить. В ожидании нового бесконфликтного мира воспоминания о былых войнах не столь насущны. Не говоря о том, что тему Победы в Великой Отечественной войне тогда практически монополизировали политики и мыслители в духе А. А. Проханова, и непросто было с ними общенационально солидаризироваться.

Празднование Дня Победы возродилось и состоялось вновь после ухода эйфории и неприятного осознания, что в области объединяющих нацию общих священных преданий чего ни хватишься, ничего у нас нет. Оказавшись на реках Вавилонских, людям свойственно искать такое предание и, обретя, дорожить им: "Если я забуду тебя, Иерусалим, – забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего". Вслед за чем последовали недоуменно-раздраженные обвинения русских в крайней жестоковыйности, очень сильно напоминающие сходные претензии к евреям. Помнить хоть Победу, хоть Иерусалим – это так некультурно и несовременно!

Но при обретении объединяющей памяти о народной святыне тут же стал воздвигаться во весь рост неразрешимый вопрос о коммунизме и Сталине. Потому что если Победа – объединяющая святыня, то куда девать Сталина и какое место в обретенной системе ценностей он занимает? Поскольку позднесоветская формула, предполагающая, что великая Победа сама по себе, а Сталин (которого лучше вообще не поминать) – сам по себе, возможна лишь при весьма жесткой цензуре высказываний. Не стало М. А. Суслова, умевшего цензурировать, и формула поехала вкривь и вкось.

Между тем рано или поздно оказывается, что было бы недостойным не взять вопрос во всей его полноте, после чего получается сильнейшая антиномия. Признавая, что великая Победа спасла – ценой неслыханных жертв и страданий – страну и мир от зверя из бездны, всякий приходит к вопросу о том, в какой степени эта великая Победа обусловлена верховным командованием Сталина и, шире, всей предшествующей сталинской политикой. Потому что войска все же двигаются (или стоят насмерть) не сами по себе, но во исполнение вышестоящих приказов. Приказы могут быть здравыми, безумными, жестокими, необходимыми, хаотическими etc., но игнорировать их значение для хода военных действий никак невозможно. Точно так же, как нельзя игнорировать вопрос, возможно ли победить в тотальной войне, не имея соответствующей тотальной экономики и тотального общества. Каковые общество и экономика были построены Сталиным с мерой душегубства, превышающей все доселе известное. Ссылаться на ценный опыт демократических англосаксов тут нельзя, поскольку острие тотальной войны было направлено совсем не на них, а исключительно на Восточный фронт, а мы говорим именно о войне тотальной.

Если не прибегать к софизмам и умолчаниям, возможны два последовательных умозаключения. Первое, основанное на том, что Сталин есть большее зло, сводится если не к бессмертному "Лучше бы мы теперь баварское пиво пили", то во всяком случае к отрицанию Победы как сколь-нибудь единящего и вдохновляющего события. Придуманный "псевдопраздник" etc. Второе, основанное на том, что Гитлер есть большее зло, сводится к большей или меньшей реабилитации Сталина и его душегубств. "Время было такое", "Без этого не было бы Победы", "Разгром Гитлера все превозмогает" etc. Далее начинаются непримиримые (как тут примирить?) схватки десталинизаторов и сталинизаторов.

Схватки боевые, но непосредственное чувство равно отвергает что ту, что другую позицию. Невозможным и недолжным является мир, где побеждает Гитлер, и столь же невозможным и недолжным является мир, в котором оказывается прав Сталин. Это такой мир, в котором Христос не воскрес, а правы оказались иудейские первосвященники. Тут надо или почтительно возвращать Богу билет, или смириться с тем, что здесь тайна и премудрость. Weltgeschichte ist auch Weltgericht*, эта тяжба разрешится лишь с концом времен, и нам не дано – возможно, лишь пока не дано – понять, почему и для чего попущенное на русской земле великое душегубство обернулось великой Победой над зверем из бездны: "Пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших" (Ис. 55:9).

Смириться не значит отказаться от попыток понять. Это всего лишь значит отказаться от окончательных суждений, загоняющих того, кто столь решительно судит, в умственный и нравственный тупик, и признать, что есть вещи, нам непостижные. Поминать погубленных Гитлером и погубленных Сталиным, равно как и единиться в благодарном воспоминании Победы, можно и без этого. Что до путей Всевышнего, которые выше наших, – тут остается лишь просить об откровении и вразумлении, а мероприятиями и комиссиями эта тайна не разрешается.