Не сотвори себе кумира

"Не сотвори себе кумира"... Когда-то в Москве, поступая в богословский институт, я писал вступительное сочинение на эту тему. И, кстати, заработал пятёрку. Правда, вместо сочинения у меня получилось что-то похожее на социологическое исследование, но, наверно, экзаменаторы этого от нас и добивались.

Начало девяностых – благодатное время для подобных исследований, изобилующее яркими и даже кричащими примерами человеческих трагедий. Время, когда каждый был оставлен всеми на произвол судьбы и выживал сам, как мог. Хаос из множества никому ненужных, невостребованных людей, всё ещё не оставляющих надежду, что кто-то непременно о них позаботиться. Ведь совсем недавно мы жили по другим законам, и разум отказывался верить в реальность происходящего с нами. А кто-то, понимая, что спасение утопающих есть дело рук самих утопающих, переставал надеяться на "доброго дядю" и на свой страх и риск пускался в самостоятельное плавание.

Мы вспоминали это время в нашей трапезной воскресным летним днём после литургии. Лето в тот год было особо жарким, уже два месяца как не было дождей. Вокруг горели леса, и удушливый дым от тлеющих торфяников заволакивал Москву. Мой друг отец Виктор, в те дни, навещая нас, всякий раз с собой привозил пятилитровую канистру с сухим виноградным вином. Здорово оно нас тогда выручало.

Прячась в трапезной от всепроникающего запаха гари, мы сидели за столом, пили сухое, и слушали одного из наших клирошан:

– И я тогда стал торговать. Действительно, трудное было время. Прежде работая в институте, преподавал математику. Зарплату нам постоянно задерживали, а на то, что давали, выживать становилось всё проблематичнее. Многие стали искать заработка на стороне, ну, и самый известный способ – это торговля. Торговали кто чем, кто-то булочки пёк, пирожки, сдавал в ларьки, кто-то взялся за машинное вязание свитеров. Помню одного школьного учителя, так тот своим же ученикам по ночам водку на розлив продавал. Вот, кстати, его дела пошли резко в гору, сейчас у него уже целая сеть магазинов.

А я начал ездить за товаром, в Китай, Турцию. Возил большие партии, начинал, понятно, с малого. Увлекательное это дело, "челночить". И мир посмотрел, и денег заработал. Знаете, со временем даже азарт появляется. Думаешь, так, а сколько мне в этот раз удастся выручить на каждый вложенный рубль? Не семью накормить, или оплатить коммуналку, об этом уже речь не шла. Главное – всякий раз превзойти предыдущий результат.

Дела на основной работе у меня тогда уже начали выправляться. С торговлей можно было бы и завязать, а не получалось. Азарт – это тоже какая-то форма зависимости, что-то такое... похожее на наркотики.

Помню, однажды на бандитов попали, под пистолетом почти сутки сидел, пока нас ни освободили. Зарок себе давал: Господи, дай только выбраться из этой передряги живым и здоровым, всё брошу и вернусь на кафедру.

Выбрался, освободили нас, а от страсти своей так и не освободился. То, что торговля, в частности для меня, превратилась в страсть, я тогда ещё не понимал. И особо не тревожился, что всякий раз, рассчитываясь за какой-нибудь товар, покупаемый для себя или семьи в магазине, в голове машинально высчитывал упущенную выгоду от недовложенных в дело денег.

И вот как-то, возвращаюсь я из Москвы после удачной сделки. Мне удалось на всю очередную партию привезённого товара "наварить" чуть ли не двести процентов прибыли. Душа ликовала: ещё бы, на плече висела сумка, полная денег. Зашёл на автовокзал, купил билет, и поскольку до отъезда оставалось время, решил немного перекусить.

В ресторанах я тогда не питался, в кафе тоже старался не заходить, экономил. Возьмёшь где-нибудь в ларьке беляш, булочку побольше и бутылку самого дешёвого пива. Отойдёшь на пару метров в сторону и кушаешь на свежем воздухе. Понятно, что это тебе не "Арагви", но главный принцип: "дешево и сердито" выдерживался на сто процентов. В тот раз я поступил точно так же, приобрёл вышеуказанный проднабор, правда, вместо булочки на радостях позволил себе взять два больших беляша. И разместился недалеко от киоска.

Ем и наблюдаю, как к этому же ларьку подходит бомжара и тащит за собой несколько сеток с бутылками (тогда их здесь же и принимали). Противно, конечно, от него так воняет, а ты ешь и вынужден всё это нюхать. Лотошник принял бутылки, и, слышу, бомж заказывает:

– Мне, пожалуйста... И берёт самую дорогую бутылку водки, кусок ветчины, потом чего-то ещё, но тоже самое лучшее и дорогое.

Я стою рядом, всё ещё по инерции продолжаю жевать, и вдруг отчётливо осознаю, что у меня на плече висит сумка, реально набитая деньгами. Что на эти деньги я вместе с семьёй мог бы жить как минимум год, ни в чём себе не отказывая. Но при этом я уплетаю копеечный беляш, запивая его самым жалким, дешёвым пивом. В это время передо мной нищий человек, если это создание вообще можно называть человеком, берёт деликатесы, которые я позволяю себе только по праздникам. Меня это просто взбесило.

Перестаю жевать и спрашиваю:

– У тебя чего, мужик, день рождения сегодня, что ли?

– Почему день рождения, – усмехается бездомный, – мы всегда так едим. Ты небось думаешь, что ты белая кость и что лучше меня? Ошибаешься, дядя. Это я человек, свободный от всех обязательств, живу как хочу, люблю себя и позволяю себе всё самое лучшее. А ты раб, всю жизнь только и делаешь, что на кого-нибудь горбатишься и жрёшь свои беляши с собачатиной.

Сказал и пошёл. От негодования и обиды я даже дар речи потерял, но потом пришёл в себя и понял, а ведь он прав. Не знаю, насколько он свободен, но то, что я всего лишь жалкий раб своей страсти, – это точно, и жареные пирожки с начинкой непонятного происхождения – мой удел и яркое тому подтверждение.

Ехал домой и молчал всю дорогу. Точно так же, молча, несколько дней приходил в себя, а потом всё как отрезало. Вернулся на преподавательскую работу, и больше я уже этими делами не занимался.

– А я, – перехватывает инициативу отец Виктор, – тогда ещё только-только перебрался на постоянное жительство в столицу и поселился в доме с окнами, выходящими на соседний дом. С первого же дня я обратил внимание на окна дома напротив, во-первых, потому, что в одном из них разглядел молодую симпатичную девчонку, а, во-вторых, ничего другого из своих окошек, даже при всём желании, мне всё равно бы увидеть не удалось.

– Периодически я наблюдал, как она выходит на балкон, что-то там делает, и потом возвращается домой, – продолжал отец Виктор. Со временем познакомился визуально и с её мамой, даже узнал, что та работает на АЗЛК. Жили они вдвоём в трёхкомнатной квартире, а я, словно в телевизоре, ежедневно наблюдал обычную рутинную жизнь обычной московской семьи. Наверняка и они, встречаясь со мной, узнавали своего соседа по окнам, но не здоровались. Не принято в больших городах здороваться с незнакомыми людьми.

И каково же было моё удивление, когда однажды на балконе возле молоденькой девушки я увидел парнишку в форме курсанта военно училища. Поначалу предположил, ну, или брат, там, или знакомый, но потом заметил в окошке, как они целуются, и понял. Пять галочек на рукаве его форменного кителя говорили, что курсант максимум через год станет офицером и ему нужна та, которая реально согласится поехать за ним на край света.

Курсант, прогостив несколько дней, уехал и больше не появлялся, а спустя несколько месяцев я заметил, что девушка понесла, и вскоре на свет появилась замечательная девочка. Появилась – и слава Богу, главное, что здоровенькая. Бабушка продолжала крутить гайки на конвейере и крутила бы до самой пенсии, но у нас случись очередная революция, конвейер остановился, и бабушка оказалась на улице. Вот тогда и она закрутилась. Когда за твоей спиной две беззащитные и бесконечно дорогие тебе человеческие жизни, начнёшь крутиться. В одно место сунулась, другое. "Простите, но вы нам не подходите". Гайки крутить уже никому было не нужно, а на работу в офисе её, если и брали, так только в качестве уборщицы с ничтожным содержанием.

И тогда кто-то надоумил женщину торговать разной мелочёвкой. В Москве на оптовом рынке что-то покупаешь и едешь в область, там продаёшь, а вырученную прибыль используешь на своё усмотрение.

Лучше всего было торговать конфетами и печеньем. Товар не скоропортящийся, да и кому не хочется чайку с конфеткой попить. Мяса ты себе, может, и не позволишь, а вот конфетка очень даже скрасит кусок хлеба с чаем, да и потом, почти у всех дети.

– Думаю о том времени, – рассказывает отец Виктор, – и не могу вспомнить, чтобы хоть раз видел её без дела. Если она не толкает перед собой коляску с маленькой внучкой, значит, тащит по первости маленькую, а потом уже и большущую тележку с коробками из-под пряников и конфет.

Привыкшая к постоянной работе с тяжестями, небольшая и не очень-то сильная женщина утратила ровную осанку и стала ходить, немного пригнувшись к земле. При таком хождении руки у человека уже не лежат вдоль тела, а словно у обезьяны выдвигаются вперёд и превращаются во что-то такое совершенно отдельное. А потому это бросается в глаза, и ты невольно обращаешь на них внимание. Уже на заводе от постоянной работы с металлом кожа на руках огрубела, но вздувшиеся синие вены – это от постоянного таскания тяжестей.

Понятно, что и одежду человек носил самую простую, чаще всего какой-то бесформенный комбинезон, наверно, ещё память о заводском конвейере, а по зиме к нему добавлялся грубый шерстяной платок и перелицованная телогрейка. Как женщина она совершенно перестала обращать на себя внимание, стараясь всё лучшее отдавать своим девочкам. Ими она и жила.

– Знаете, – сравнивает отец Виктор, – это как на фронте. Призывают людей в военное время, не очень-то здоровых и сильных, и вот, попадает такой человек в ту же пехоту и на фронт. Если его в первые же дни не убьют, то приобретается боевой опыт. Воюет солдат, а его организм начинает приспосабливаться к условиям, в которых он прежде никогда не жил. Человек приобретает способность сутками лежать под дождём в отрытых в земле траншеях, спать в снегу. Весь во вшах, питается не пойми чем, и что главное: не болеет. Не болеет, и всё тут! Но стоит войне закончиться, возвращается солдат домой, расслабится, уснёт по военной привычке на голой земле, даже жарким летом, и воспаление лёгких ему обеспечено. Что происходит с организмом? Непонятно, но, видимо, какая-то особая мобилизация в критической для нас обстановке.

Так и моя соседка, как бы ей тяжело ни было, не ломалась и не болела. Только изработалась очень, похудела. От того кожа у неё на лице сморщилась, а щёки обвисли. Она никогда не забывала, что за ней двое ртов, и работала без выходных и проходных. Кстати, у них где-то за городом был ещё и клочок земли, так и там она успевала, огурцы, помидоры закатывала, и зимой они не бедствовали.

Время шло, жизнь потихоньку налаживалась, маленькая внучка подрастала, и дочь принялась помогать матери. Работая вдвоём, они сумели открыть сперва торговую палатку, а потом на её месте поставить и небольшой магазинчик. И хотя в их семью пришёл, пускай и скромный, но достаток, мать по привычке продолжала экономить на себе, одевалась всё так же просто, словно она не владелец собственного магазина, а лишь уборщица при нём.

Привычка ходить ссутулившись, при которой руки, оттянутые тяжёлыми сумками, смотрелись неправдоподобно длинными, у неё так и осталась. Ушла постоянная тревога за то, чем накормить семью, зато она, как тот солдат, что вернулся с фронта, расслабилась и принялась болеть. Не то чтобы она слегла, просто почувствовала, что силы уже не те, и как-то внезапно и почти одновременно у нее выпали все зубы.

Зато у дочки всё стало складываться хорошо, встретила, наконец, достойного мужчину. Мало того, что любит, так ещё и превосходный менеджер. С его появлением дела в семейном бизнесе закрутились веселее, и через пару лет вместо одного магазинчика у них появилось уже целых четыре. Дочь родила вторую малышку, в общем, живи – радуйся.

Всё хорошо, кроме одного, муж дочери невзлюбил свою тёщу, можно даже сказать, возненавидел. Беззубая, какая-то страшная, горбатая, всюду лезет, суётся не в свои дела. Стараясь во всём угодить своим девочкам и боясь нарушить их семейное счастье, бабушка весь принадлежащий ей бизнес безропотно переписала на молодых. Только и после такой жертвы скандалы в доме не прекращались.

Понимая, что дальше так жить невозможно, дочь настояла – надо продать их трёшку. Маме в том же доме купили однокомнатную, а себе в другом районе Москвы – просторную, хорошую квартиру в престижном доме с охраной.

После разъезда с дочерью бабушка подошла ко мне во дворе и впервые попыталась заговорить:

– Прости, я знаю, что ты батюшка, верно? Хотелось бы с тобой посоветоваться. Не знаю, как и поступить. Девочки мои переехали в другой район, и мне их теперь очень недостаёт. Родилась вторая внучка, дочке, конечно, надо бы помочь, а меня к ним не пускают. Там внизу консьержке строго – настрого велено меня прогонять. Зять нанял для малышки няню, она с ними теперь и живёт. Бывает, позвоню дочке, и когда они выходят гулять, она тайком от мужа покажет мне девочку. Чужого человека в дом взяли, а меня прогнали. Стыдно им перед соседями, что мамка их такая не престижная. Очень уж мне плохо, батюшка. Дочери говорю: – Как раньше нам было хорошо, пускай жили мы бедновато, зато любили друг друга, а теперь мне очень плохо. Нет, батюшка, ты не подумай, они меня не обижают, деньги у меня есть. У меня любовь отняли.

– Я ей отвечаю: Знаешь, матушка, главное, не унывай. Может, это Господь тебе напоминает, чтобы ты о себе подумала, о душе. Дети выросли, у них своя жизнь, у тебя своя. Есть возможность, вот и живи своей жизнью, для себя живи.

И представляете, – продолжает отец Виктор, – через несколько дней снова встречаю я эту бабушку. Вместо привычной телогрейки на ней новая норковая шуба, модные сапоги на каблуках, а походка-то прежняя, и руки эти в мозолях, оттянутые тяжестями до колен. Поверьте, более страшной и несуразной картинки я себе и не припомню.

– Вот, – говорит, – отец, как ты сказал, так я и сделала, буду теперь жить для себя.

– Мать, так я же не это имел в виду, я ведь тебе о душе говорил.

Махнула она мне в ответ рукой, а, мол, отстань. Как поняла, так и поняла.

Только недолго она проходила в норковой шубе. Не выдержал человек такой пытки. Смотрю, месяца через два скинула она свою шубу, снова влезла в привычный комбинезон, сверху телогрейка, а в руках маленькая тележка.

– Куда ты, мать, в таком виде, да ещё и с тележкой?

– Вот, ты говоришь, живи для себя. Я сперва, было, подумала да и обрядилась, дура старая, в дорогие тряпки, сапоги себе непонятные купила, шубу. Только не нужно мне всего этого, не умею я "для себя". Ломала голову, чем бы заняться, да и надумала. Езжу теперь на оптовый рынок, меня там ещё помнят. Набираю всяких сладостей, сажусь в электричку, проезд у меня льготный, и еду тут в одно местечко. Выхожу на площадь, а там – тем, кто победнее – по себестоимости, детям и за так товар свой отдаю. И радостно мне от этого, батюшка, ждут меня маленькие ребятишки, пускай и не мои, а всё ж дети, и что кому-то я, да и нужна. Как увидят, бегут ко мне радуются: – Ура, – кричат, – наша бабушка приехала! Так что, прости, батюшка, некогда мне о душе думать, мне спешить надо, у меня уж электричка скоро.