Настоятель развалин. Отец Евстафий восстанавливает храмы и... души проституток

– У вас зелёные глаза, Аполлинария. А я всегда вёлся на зелёные глаза. Водку холодную будете?

Игумен Евстафий, настоятель храма Рождества Иоанна Предтечи, живёт на Садовой, носит джинсы, и мне во время нашей беседы неотступно чудится тень Фёдора Михайловича Достоевского, как будто сидящего рядом со своим раздираемым страстями героем...

Блудницы

– Представь, останавливается на обочине дорогая машина, оттуда выходит мужчина, и кто-то из стоящих вокруг бл...й (это церковное слово!) вызывает у него в душе особый отклик. Он говорит ей: "Я хочу тебя одеть, обуть, поселить в комнате, заплатить за учёбу. Я буду тебя кормить, введу в семью..." И если это продлится года полтора, то девушка не вернётся на панель.

"Сейчас у меня такая радостная жизнь..."

-Первой нашедшей особый отклик в душе отца Евстафия была "одна бедно одетая девушка: старая ветровка, резиновые сапоги, без зубов...".

– Она остановила мой "Жигуль", попросила на хлеб, я стал её расспрашивать. Мать умерла на ступенях винно-водочного, отец бил, продавал за водку, тушил окурки о тело, заставлял совокупляться с собакой... Мне не на что тратить деньги, которые зарабатываю (я дорогой священник – если отпеть не очень праведного или освятить дом на Рублёвке, то получаются большие суммы), и я стал ей помогать. Как-никак с тех пор семь человек спас, и, думаю, ТАМ мне это зачтётся. Сейчас кто-то замужем, родил ребёнка, кто-то открыл свою швейную мастерскую, есть одна бизнесвумен... Потому что если на тебе хорошие серьги, одежда, обувь, то ты уже не можешь слиться с этим дном, где каждый день надо стоять в лёгких трусах на морозе... Хотя среди них есть те, кто стоит на обочине и ждёт чуда, мечтает о принце, а есть амёбы, к которым нет точек приложения.

– Вы и есть этот принц?

-Нет, я и есть это чудо. Или лох, если ошибся в человеке. Одна девушка у меня хоругви в церкви носила, я хвастался, что учится на парикмахера, а выяснилось, что и ножниц в руках не держала, – и пошли смешки в мой адрес.

– Как девушки вам верили?

– Они верили деньгам. Я не читал им проповедей. Подумайте: она осталась голодная, а поп уехал на иномарке. Как тут поверить в Бога? Человек так устроен – вещи меняют людей. Сначала мы едем, покупаем девушке сапоги. Потом серьги – в них вообще есть что-то мистическое. Потом театр, кафе... Покупаем прикид. Это разумный эгоизм – приносить счастье другому. Любовь вселенская начинается с любви к конкретному человеку.

Я озираюсь в поисках любви, благодати. Пока вижу только иконы и антиквариат.

Святой

– Я – недостойный священник. Но Господь пока меня терпит... 40 лет назад умирала моя мама. При ней была санитарка, она велела мне: "Приготовь смертное" – а сама поехала к отцу Леонтию, впоследствии канонизированному. Отец Леонтий дал ей просфору, наказал разжевать и вложить в рот умирающей мякиш... Мама вышла из комы. Я поехал к отцу Леонтию благодарить. Я был коммунистом, работал врачом, но ненавидел пациентов, потому что они много жаловались, любил женщин, но мама не давала жениться... И вот отец Леонтий мне говорит: "Не стригись и не брейся, будешь попом". Я и стригся, и брился, и жутко страдал – болел, сидел в КПЗ за спекуляцию... А потом стал тем, кто я есть. Я – закодированный, меня Бог призвал.

Потемневшая икона святого Леонтия Михайловского, закодировавшего отца Евстафия, висит на кухне рядом со сковородкой с шампиньонами.

– Я восстановил пять храмов. Сейчас священник без места, пока восстанавливается Шлиссельбургский храм. Но служу. Бог – это трудно. Надо много стоять, мучить себя... – Игумен переводит взгляд с лампад на меня. – Вообще всё это, Аполлинария, лёгкий блуд, потому что, вместо того чтобы быть сейчас в молитвенном углублении, я думаю, какие у вас красивые зубы.

– Что же вы такое говорите, отец Евстафий?

– Это всего лишь слова. А слова – это пар. Они не дают совершить больший грех. Жизнь монаха – постоянная борьба с гадостями.

– Зачем вообще было становиться священником?

– Раньше я знал и что такое напиться, и власть блуда, и ящик морфия под кроватью у меня стоял, но в 40 лет я стал монахом, перебесился. Мне уже 70 лет, теперь стало легче, тело меня отпускает. И сейчас у меня такая радостная жизнь, я так счастлив этим – зажигать лампады, служить у престола...

В домашний храм к отцу Евстафию не зарастает народная тропа. Он манит людей.

– Моя задача – ловить души, ставить сети. Необязательно на проповеди, можно по-разному.

Отец Евстафий ловит "на себя", всей своей жизнью доказывая, "что попы – тоже люди".

Дедушка Ленин

– Моя бабушка была двоюродной сестрой Володи Ульянова, и он был в неё влюблён. Но не сложилось: Ленин читал Чернышевского, а бабушка любила скакать на лошади. И вот был мне, Аполлинария, зов... Я давно знал, что храм в Шлиссельбургской крепости Орешек, в которой повесили Александра Ульянова, стоит в руинах. И вдруг понял, что он ждёт именно меня... Недавно получил назначение на служение в храм Рождества Иоанна Предтечи, и теперь я настоятель этих развалин. Место не хлебное, и только такой ненормальный, как я, туда пойдёт. Поэтому мне нужна слава. Потому что мне нужны деньги. Одна икона Спаса Всемилостивого 2,6 метра высотой 600 тысяч стоит!

Отец Евстафий – мученик страстей. И молитвенник. На алтаре, под святыми книгами, лежат стопочкой фотографии. Женщины, мужчины, дети, отдельная стопка – самоубийцы...

– Есть такие ночи, когда я служу этим людям... Но абстрактная молитва меня не вдохновляет. Я должен пережить ту боль, которую чувствует этот человек. – Отец Евстафий перебирает карточки, и огонь желаний в его глазах затихает. – Вот убитый воин, вот убитая девушка, вот человек, который специально на мины в Югославии пошёл. Эта красавица – самоубийца, муж её предсмерт­ную записку принёс, он потом ещё несколько лет их сыну слал SMS "от мамы"... Эти – пьющие...

Но главный портрет в комнате – Иосифа Сталина.

– С его стороны было актом отчаяния прийти к святой Матроне Московской за советом, оставлять Москву немцам или нет. А с моей – дань уважения к великому человеку повесить икону "Сталин и Матрона" на стене моего предыдущего храма.

– Ничего, что этот человек многажды нарушил заповедь "Не убий"?

– "Не убий" – это абстракция. Есть такие слова: "Положи душу за други своя". За други убивать можно. На войне – можно. Наказывать преступников смертью – можно. У тех, кто убивает, есть надежда, что Бог их простит.

Нас прерывает звонок. Прихожанка хочет узнать, приватизировать ли дачный участок или от лукавого это. Батюшка благословляет приватизировать и тут же забывает о ней.

– Вы приняли сегодня мою исповедь, теперь пойдёмте в кафе, а, – предлагает отец

Евстафий.

– Куропатки есть? – спрашивает он присаживаясь. Куропаток нет. Тогда батюшка говорит: – Аполлинария, давайте вмажем. Сколько можно мучить человека?

– Вы со всеми так? Это не отвращает от вас людей?

– Если бы вы сидели с постным лицом, тогда бы и я пел вам романсы. А вообще самые страшные люди – "глубоко верующие": есть нельзя, пить нельзя...

Отец Евстафий заказывает себе гречневую кашу и холодную водку. – У вас зелёные глаза, Аполлинария. А я всегда вёлся на зелёные глаза. Водку холодную будете?

Игумен Евстафий, настоятель храма Рождества Иоанна Предтечи, живёт на Садовой, носит джинсы, и мне во время нашей беседы неотступно чудится тень Фёдора Михайловича Достоевского, как будто сидящего рядом со своим раздираемым страстями героем...

Блудницы

– Представь, останавливается на обочине дорогая машина, оттуда выходит мужчина, и кто-то из стоящих вокруг бл...й (это церковное слово!) вызывает у него в душе особый отклик. Он говорит ей: "Я хочу тебя одеть, обуть, поселить в комнате, заплатить за учёбу. Я буду тебя кормить, введу в семью..." И если это продлится года полтора, то девушка не вернётся на панель.

"Сейчас у меня такая радостная жизнь..."

-Первой нашедшей особый отклик в душе отца Евстафия была "одна бедно одетая девушка: старая ветровка, резиновые сапоги, без зубов...".

– Она остановила мой "Жигуль", попросила на хлеб, я стал её расспрашивать. Мать умерла на ступенях винно-водочного, отец бил, продавал за водку, тушил окурки о тело, заставлял совокупляться с собакой... Мне не на что тратить деньги, которые зарабатываю (я дорогой священник – если отпеть не очень праведного или освятить дом на Рублёвке, то получаются большие суммы), и я стал ей помогать. Как-никак с тех пор семь человек спас, и, думаю, ТАМ мне это зачтётся. Сейчас кто-то замужем, родил ребёнка, кто-то открыл свою швейную мастерскую, есть одна бизнесвумен... Потому что если на тебе хорошие серьги, одежда, обувь, то ты уже не можешь слиться с этим дном, где каждый день надо стоять в лёгких трусах на морозе... Хотя среди них есть те, кто стоит на обочине и ждёт чуда, мечтает о принце, а есть амёбы, к которым нет точек приложения.

– Вы и есть этот принц?

-Нет, я и есть это чудо. Или лох, если ошибся в человеке. Одна девушка у меня хоругви в церкви носила, я хвастался, что учится на парикмахера, а выяснилось, что и ножниц в руках не держала, – и пошли смешки в мой адрес.

– Как девушки вам верили?

– Они верили деньгам. Я не читал им проповедей. Подумайте: она осталась голодная, а поп уехал на иномарке. Как тут поверить в Бога? Человек так устроен – вещи меняют людей. Сначала мы едем, покупаем девушке сапоги. Потом серьги – в них вообще есть что-то мистическое. Потом театр, кафе... Покупаем прикид. Это разумный эгоизм – приносить счастье другому. Любовь вселенская начинается с любви к конкретному человеку.

Я озираюсь в поисках любви, благодати. Пока вижу только иконы и антиквариат.

Святой

– Я – недостойный священник. Но Господь пока меня терпит... 40 лет назад умирала моя мама. При ней была санитарка, она велела мне: "Приготовь смертное" – а сама поехала к отцу Леонтию, впоследствии канонизированному. Отец Леонтий дал ей просфору, наказал разжевать и вложить в рот умирающей мякиш... Мама вышла из комы. Я поехал к отцу Леонтию благодарить. Я был коммунистом, работал врачом, но ненавидел пациентов, потому что они много жаловались, любил женщин, но мама не давала жениться... И вот отец Леонтий мне говорит: "Не стригись и не брейся, будешь попом". Я и стригся, и брился, и жутко страдал – болел, сидел в КПЗ за спекуляцию... А потом стал тем, кто я есть. Я – закодированный, меня Бог призвал.

Потемневшая икона святого Леонтия Михайловского, закодировавшего отца Евстафия, висит на кухне рядом со сковородкой с шампиньонами.

– Я восстановил пять храмов. Сейчас священник без места, пока восстанавливается Шлиссельбургский храм. Но служу. Бог – это трудно. Надо много стоять, мучить себя... – Игумен переводит взгляд с лампад на меня. – Вообще всё это, Аполлинария, лёгкий блуд, потому что, вместо того чтобы быть сейчас в молитвенном углублении, я думаю, какие у вас красивые зубы.

– Что же вы такое говорите, отец Евстафий?

– Это всего лишь слова. А слова – это пар. Они не дают совершить больший грех. Жизнь монаха – постоянная борьба с гадостями.

– Зачем вообще было становиться священником?

– Раньше я знал и что такое напиться, и власть блуда, и ящик морфия под кроватью у меня стоял, но в 40 лет я стал монахом, перебесился. Мне уже 70 лет, теперь стало легче, тело меня отпускает. И сейчас у меня такая радостная жизнь, я так счастлив этим – зажигать лампады, служить у престола...

В домашний храм к отцу Евстафию не зарастает народная тропа. Он манит людей.

– Моя задача – ловить души, ставить сети. Необязательно на проповеди, можно по-разному.

Отец Евстафий ловит "на себя", всей своей жизнью доказывая, "что попы – тоже люди".

Дедушка Ленин

– Моя бабушка была двоюродной сестрой Володи Ульянова, и он был в неё влюблён. Но не сложилось: Ленин читал Чернышевского, а бабушка любила скакать на лошади. И вот был мне, Аполлинария, зов... Я давно знал, что храм в Шлиссельбургской крепости Орешек, в которой повесили Александра Ульянова, стоит в руинах. И вдруг понял, что он ждёт именно меня... Недавно получил назначение на служение в храм Рождества Иоанна Предтечи, и теперь я настоятель этих развалин. Место не хлебное, и только такой ненормальный, как я, туда пойдёт. Поэтому мне нужна слава. Потому что мне нужны деньги. Одна икона Спаса Всемилостивого 2,6 метра высотой 600 тысяч стоит!

Отец Евстафий – мученик страстей. И молитвенник. На алтаре, под святыми книгами, лежат стопочкой фотографии. Женщины, мужчины, дети, отдельная стопка – самоубийцы...

– Есть такие ночи, когда я служу этим людям... Но абстрактная молитва меня не вдохновляет. Я должен пережить ту боль, которую чувствует этот человек. – Отец Евстафий перебирает карточки, и огонь желаний в его глазах затихает. – Вот убитый воин, вот убитая девушка, вот человек, который специально на мины в Югославии пошёл. Эта красавица – самоубийца, муж её предсмерт­ную записку принёс, он потом ещё несколько лет их сыну слал SMS "от мамы"... Эти – пьющие...

Но главный портрет в комнате – Иосифа Сталина.

– С его стороны было актом отчаяния прийти к святой Матроне Московской за советом, оставлять Москву немцам или нет. А с моей – дань уважения к великому человеку повесить икону "Сталин и Матрона" на стене моего предыдущего храма.

– Ничего, что этот человек многажды нарушил заповедь "Не убий"?

– "Не убий" – это абстракция. Есть такие слова: "Положи душу за други своя". За други убивать можно. На войне – можно. Наказывать преступников смертью – можно. У тех, кто убивает, есть надежда, что Бог их простит.

Нас прерывает звонок. Прихожанка хочет узнать, приватизировать ли дачный участок или от лукавого это. Батюшка благословляет приватизировать и тут же забывает о ней.

– Вы приняли сегодня мою исповедь, теперь пойдёмте в кафе, а, – предлагает отец Евстафий.

– Куропатки есть? – спрашивает он присаживаясь. Куропаток нет. Тогда батюшка говорит: – Аполлинария, давайте вмажем. Сколько можно мучить человека?

– Вы со всеми так? Это не отвращает от вас людей?

– Если бы вы сидели с постным лицом, тогда бы и я пел вам романсы. А вообще самые страшные люди – "глубоко верующие": есть нельзя, пить нельзя...

Отец Евстафий заказывает себе гречневую кашу и холодную водку.